— Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет неприятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились…
— У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями.
Тетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили.
Я пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться:
Вскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью. Она рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего.
— Молодой человек? — имела я неосторожность спросить.
На меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос.
— Молодой, молодой, — сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, — очень любезный, веселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой…
— Ах, Николай Михайлович! — сказала я ему с грустным укором, — а кто недавно возмущался против ложных толков?
— Да это будет, я чувствую, что это будет! — сказал он желчно, изменяясь в лице.
— Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов.
— Слушаю-с, — отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу.
— Чем же шляпа виновата? — сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей.
Непривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин. Даже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою; сама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости.
Лиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет. Большие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами. Лицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше. В его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич.
Встреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез.
— Что они должны теперь чувствовать? — говорила она. — Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем. Время-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько.
Опомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона.
— Данаров! что ты? какими судьбами? — вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему.
— Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись.
Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде.
Лиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора.
— Так вот как! — сказала она, входя со мной в мою комнату, — у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка!
— Помилуй, с чего ты это взяла?
— Да ведь он, говорят, к вам часто ездит.
— Так что ж из этого?
— А то, что, значит, он влюблен в тебя.
— Я, по крайней мере, не уверена в этом.
— Да и ты неравнодушна к нему…
— Когда ж ты могла заметить это, Лиза?
— Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах.
Я молчала.
— Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик.
— Терпеть не могу чепцов, голове тяжело.
— Вот ты теперь, как прежде, Лиза, — сказала я, — точно и не замужем.
— Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне…
— Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня.
— Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила.
— Ну а теперь счастлива ты?
— Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо. Посмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, — какой милый, добрый. Когда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем. Когда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты.
— Ты мне этого не говорила.
— Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала. Пойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли?
Мы воротились в гостиную.
Погода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат.
Мы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках.
Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.
— Помнишь, — говорил он, — нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком… А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью… и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца… Куда все это исчезло?
— Охота тебе, — сказал Данаров, — поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?
— Да что после! ничего особенного… Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.
— Ну, и ты доволен?
— Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел… А, кажется, теперь тебе надо расцветать… Будет, потерпел нужды…
Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз… Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.
— Всему виною хандра, — отвечал он.
— Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.
— Какой вздор! — отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.
Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.
— Где теперь Павел Иваныч? — спросила меня Лиза.
— Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.
— Он теперь у хорошего места, — сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.
— Где же это? далеко?
— Отсюда далеко, туда за осек.[13] Не помню, как фамилия помещика.
— Что это за Павел Иваныч? — спросил Данаров Машу.
— Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, — отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.
— Давно?
— Да, уж давно.
— Что он, был влюблен в вас?
— И не думал, — отвечала она.
— Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?
— Вот еще, — сказала Лиза, — я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно.
Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.
— Ну, Генечка, — сказала мне Лиза, когда он уехал, — что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?
— Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.
— Вот бы тебе жених, — сказала она, — Александр Матвеевич. Вот уж этот — так ангел!
— Что у тебя за страсть сватать меня!
— Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!
— Тетушка не вышла же замуж.
— Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить — и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!