— Давно ли? Ах Боже!
— Да уж другой год; с тех пор и Москву оставила, в деревню переехала. Рекомендую мою Танечку. Ты ее еще крошкой видела.
— Поцелуйте меня, милочка! Мы с мамашей вашей очень дружески были знакомы. А это вот — также рекомендую — племянница моя. Геня! познакомься с mademoiselle. Анфисочку-то помнишь, Лукерья Андреевна?
— Как не помнить! Очень приятно видеть.
И барыни занялись рассказами о своей жизни, воспоминаниями о прежних знакомых. Анфиса присоединилась к ним.
Танечка живо и нецеремонно подала мне руку, весело примолвя:
— Очень рада с вами познакомиться! Вы в первый раз здесь?
— В первый. А вы уж бывали здесь?
— Да, в прошлом году, когда после кончины папеньки; ехали из Москвы.
— Вы постоянно жили в Москве?
— Почти постоянно. Ах, вот там было весело! не то что здесь, в деревне. Вы не бывали в Москве?
— Нет.
— Ах, Москва чудный город!.. Какие магазины, бульвары!.. Как весело!.. у нас много было знакомых, — вечера, танцы… Ах, уж лучше не вспоминать!..
— Вы очень скучаете в деревне?
— Да, скучаю иногда. Притом же соседей порядочных нет, никакого рассеяния. А вы чем занимаетесь? много читаете?
— Да, читаю, работаю, гуляю. У нас тоже нет соседей.
— Ну так и вам скучно?
— Я привыкла к уединенной жизни; я выросла и воспиталась в деревне.
— Ну это, конечно, легче. А вот у нас учитель живет, так никогда не скучает, такой философ! Я с ним часто ссорюсь, все хочу рассердить его — ни за что не рассердишь. Все сидит за книгой, даже надоел. Он очень учен, в университете в Москве экзамен выдержал на кандидата, и теперь все учится, все ученые книги читает; половину жалованья на них тратит. Я иногда и книгу-то у него унесу, спрячу… Уж он просит-просит отдать назад.
— За что вы его так мучите?
— Ничего, пусть помучится: это здорово! И она засмеялась.
— Я романы иногда люблю читать, — продолжала она, — стихи люблю, ужас как люблю! Вы знаете эти стихи:
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню…
Чудесные! Не знаете ли вы хорошеньких стишков?
— Танечка! Поди позови учителя с детьми сюда. Татьяна Петровна желает видеть детей.
— Ой-ой! как будет тесно, когда мы все сюда заберемся, — сказала Танечка и побежала, сверкнув на меня своими быстрыми глазками и примолвя с улыбкой: "До свидания!".
Я знала, что он сейчас придет, а я не осмелюсь даже подать вида, что знаю его! Что сказала бы Татьяна Петровна, если б узнала, что это тот самый молодой человек, присутствие которого поставило меня когда-то "на краю пропасти", от которой она так торжественно спасла меня! Узнает ли он меня? И если узнает, как он выразит это?
Сердце у меня замерло, когда у дверей раздались голоса и вошел Павел Иваныч с детьми.
Я нарочно стала в тени, так чтоб он не мог хорошенько разглядеть моего лица. Я не подумала, что между нами прошли целые пять лет, что из ребенка я стала взрослою девушкой. По Татьяне Петровне он также не мог узнать меня, едва ли он знал или помнил ее имя. Может быть, и меня позабыл он! Мало ли новых чувств и впечатлений набралось у него в эти пять лет!
Вскоре он подошел к нам. При первом взгляде на меня на лице его не выразилось ничего, кроме обыкновенного легкого любопытства, при встрече с новым лицом.
Мне становилось грустно и досадно: отчего же я помню? отчего я узнала его?
— Уж я пожаловалась на вас Евгении Александровне, — сказала Танечка.
— Евгении Александровне! — повторил он, весь вспыхнув, и, устремив на меня внима-тельный взгляд, сделал невольное быстрое движение вперед, но тотчас же овладел собой.
— Что вы так изумились? — сказала смеясь Танечка. — А, испугались наконец! всем буду на вас жаловаться, что вы несносный, что вы философ, ученый, что вы сидите целые дни, уткнув нос в книгу… А знаете что? пойдемте гулять по монастырскому двору, вечер чудесный. Вон там какой-то монах идет, — прибавила она, выглядывая за окно. — Можно? попроситесь…
— Прекрасная мысль! — сказал Павел Иваныч. Мы отпросились.
Тот только, кому приходилось быть в положении, подобном моему, то есть притворяться незнакомою с человеком, когда душа рвется высказаться, когда дорого бы дал за возможность остаться хоть на минуту наедине, на свободе, и быть принужденною говорить о предметах посторонних, нисколько не занимательных, тот только поймет, что я переносила нравственную пытку.
Мы вышли.
К счастью, Танечка, болтая с Павлом Иванычем, избавляла меня от труда говорить; но все-таки я, наконец, ответила совершенно невпопад на один из ее вопросов.
— Что это, как вы рассеянны? — спросила она, — у вас есть что-нибудь на душе. Может быть, вы нездоровы?
Я очень рада была свалить мою неловкость на нездоровье.
— О, — сказала Танечка, — если б вы жили вместе со мной, я бы не дала вам задумываться. Я вас что-то полюбила, — сказала она подумав, — хотите быть моим другом? давайте переписываться!
— Женская дружба только на словах, — сказал Павел Иваныч.
— Разве я не друг вам? — сказала Танечка, — неблагодарный! разве вы заметили, что я плохой друг?
— Я говорю о дружбе между двумя женщинами.
— Так вы не верите ей?
— Не совсем верю.
— Ах, Боже мой! вы просто злы сегодня.
— Татьяна Алексеевна! а что, если б одна особа явилась сюда теперь, не забыли ли бы вы и меня, и Евгению Александровну, которую вы так полюбили, судя по вашим словам, и дружбу, и все на свете?
— Ах да, — сказала Танечка, обратив к нам свое оживленное лицо, — забыла бы все на свете!
Она так показалась мне мила в эту минуту, что я невольно пожала ей руку. С быстротой молнии прижала она свои губы к моим и звонко, крепко поцеловала меня.
— А боюсь я за вас, Татьяна Алексеевна, — заметил Павел Иваныч.
— Чего бояться! или пан, или пропал. У меня такой характер: люблю — так уж люблю на всю жизнь.
— А если тот, кого вы любите, заплатит вам оскорблением, забудет, разлюбит? — сказала я.
Танечка задумалась.
— Я никогда не забуду его, всегда буду желать ему счастья, и уж никого, никого не полюблю.
— А целые долгие годы впереди! — прибавил Павел Иваныч. — Какое право имеете вы губить себя нравственно для человека, не оценивающего вашей жертвы?.. Вы не дорожите собой — вот самый главный ваш недостаток. Вы с каким-то безумным самопрезрением отдаетесь страсти и делаете из себя бесполезную и ненужную жертву…
— Вы можете говорить, что хотите, — сказала она, — а я не забуду его, не перестану любить! Что мне в жизни, в самой себе, если уж не будет того счастья, которое было?
— Вы неизлечимая больная!
— Я и не хочу лечиться. Эта болезнь — жизнь моя.
"Данаров! — подумала я, — вот с кем бы встретиться тебе и кого полюбить…".
— Вот это называется истинною страстью, — сказала я.
— То есть безумием, — прибавил Павел Иваныч.
— Вы бесстрастный, холодный человек; вы любите понемножку и с расчетом, — сказала она. — Вы счастливы, что так созданы.
— Что делать! — отвечал Павел Иваныч, — судьба дала мне инстинкт самосохранения, в котором отказала вам.
— Так разве я виновата?
— Вы не хотите направить вашей воли. Вы даже и не подумаете о борьбе рассудка с сердцем. Борьба оправдывает многое.
— Не могу. Вы меня не исправите, мы только поссоримся… Вот вы и теперь меня разозлили; прощайте, мне нужно успокоиться.
Она отошла и стала ходить по противоположной тропинке, напевая вполголоса:
Ненаглядный ты мой!
— Наконец-то! Боже мой, какое мученье! видеть вас и не сметь показать, что я узнал вас, что я рад, что я, Бог знает, как я рад! я нарочно рассердил ее; я знал, что она убежит.
— Мне было не легче вашего.
— И вы узнали меня?
— Я еще в коридоре узнала вас.
— А я-то, я-то! преспокойно пил чай, когда вы были тут, за стеной… Ну как вы? вы теперь у Татьяны Петровны; вижу по черному платью, что у вас не все благополучно.
— Да, тетушки уж нет на свете.
— Хорошо ли вам у Татьяны Петровны?
— Покуда ничего…
— Целых пять лет прошло после разлуки с вами! из девушки-ребенка вы сделались девушкой взрослою. Теперь, когда всматриваюсь, нахожу, что вы мало изменились наружно, хотя и пременили прическу; лицо все то же, те же глаза, та же улыбка… Боже мой! Боже мой!
— Вспоминали ли вы иногда обо мне?
— Вы спрашиваете! уж верно больше, чем вы… Я уже не был ребенком, когда узнал вас и… чувство мое было определеннее, глубже. Ну, как же вы провели эти пять лет? много нового случилось с вами в это время?
— Да, много нового, грустного…
— И радостного?.. Не правда ли?
— Пожалуй, и радостного, если считать немногие отрадные минуты…
— Немногие, почему же немногие?.. Так неужели вы не совсем забыли меня? — спросил он меня.
— Я всегда с отрадой вспоминала о вас, даже и тогда…
— Даже и когда? — живо спросил он.
— Даже и тогда, когда любила другого… Он вздрогнул.
— Любили! разве это уже в прошедшем? значит, вы не долго были счастливы? Ну а он, много любил вас? он должен был любить вас, не правда ли?
Вся оскорбленная любовь моя к Данарову вспомнилась мне, и сдавило сердце тяжелым чувством… Волнение, принуждение, выдержанные мной в продолжение почти целого вечера, утомительно подействовали на мои нервы: я неожиданно горько заплакала.
— Ах, — сказал он с каким-то особенным, печальным выражением, — это была уже не шутка!
— Что вы хотите этим сказать? — спросила я вспыльчиво, — что же было шуткой? неужели я способна шутить самыми лучшими чувствами?
— Да, это вы! точно вы, я узнаю вас… Виноват, если я ошибся! И как рад быть виноватым!
— Прекрасно! — сказала Танечка, подкравшись к нам при последних словах, — прекрасно! И вам не грех, не совестно! Павел Иваныч! неужели вы не знаете еще меня? мучиться, скрывать и не сказать мне! вы давно знакомы, любите друг друга, а я вас стесняла, я не могла доставить вам до сих пор случая поговорить свободно! Бог с вами! вы не знаете, что он для меня делает, — обратилась она ко мне, — без него я не переписывалась бы с моим Виктором; он пишет мне на его имя, и Павел Иваныч, такой добрый, согласился доставлять мне это блаженство! и после этого… Как вам не стыдно… Бог с вами! Бог с вами! Как у вас достало терпения! я бы с ума сошла на вашем месте. Влюблен, встретился неча