Все это отсылает к иррациональным глубинам Сущего вместе с пониманием его «бытийности», то есть, по М. Хайдеггеру, которого Ю. Н. очень любил, – его Смысла.
Однако в той системе, куда входят лирика и сновидения, недостает, как написал нам В. М. Лурье, за что мы ему глубоко благодарны, одного важного элемента – «продуктивной симптоматики при психозах», а в осмыслении этой системы – некоторых открытий в области психологии: «В психологии основоположник современного подхода к этим темам (разумеется, после Леви-Брюля, Кассирера, очень раннего Юнга и Леви-Стросса) – Игнасио Матте-Бланко, вот он бы очень много мог дать Ю. Н. (а интерпретация этого в современных логиках – это задача сего дня, чем и я отчасти занят)».
И действительно, уже самое поверхностное знакомство с моделью подсознательного, построенной Матте-Бланко, дает возможность сравнить его «Неделимую Реальность» с той областью подсознания, откуда в лирическое стихотворение, согласно гипотезе Ю. Н., «врывается экзистенциальная энергетика, генерирующая стихотворение», и тем «нижним» уровнем сновидения, который интерпретировать «каким бы то ни было способом невозможно» (с. 47). Этот слой сознания, кажется, и психологи считают недоступным для анализа: «Любой научный подход к его изучению заранее обречен. Только парадокс и поэзия могут помочь в поисках истины» (Деинг)93. Здесь не работает «асимметрическая» бинарная логика, нет представления о пространстве и времени, внешняя реальность заменяется внутренней и действует другой тип мышления, другая, «симметрическая» логика. Согласно ее законам все сравнивается со всем, аналогия становится тождеством, а часть равна целому94. Что-то в этом роде имеет в виду и Ю. Н., когда говорит о лирическом стихотворении как о «точке, распространяющейся на все».
Невольно вспоминается, однако, что в свои поздние годы Ю. Н., – может быть, именно потому, что в молодости успел прочитать и «всего Фрейда» (его в России 1910—1920-х годах очень много переводили), и не только его, – был как-то подчеркнуто равнодушен к психологии (особенно в девяностые – нулевые годы, когда полуофициальное увлечение ею приняло почти эпидемический характер), – а в результате то новое, что должно было сильно его заинтересовать, прошло мимо…
Но в литературоведческой биографии Ю. Н. его давние занятия психологией, кажется, все-таки отозвались, хотя и неожиданным образом.
4
Филологом Ю. Н., как известно, стал очень поздно, но некоторые уроки литературоведения были им получены в те же сороковые годы, когда ему посчастливилось встретиться с Г. А. Гуковским. Опишу эту встречу так, как Ю. Н. о ней рассказывал.
В годы войны Ленинградский университет находился в эвакуации в Саратове, и Г. А. Гуковский, вообще любивший выступать перед публикой, каждую неделю читал публичные лекции. Одну из них, поскольку она была о Блоке, решил посетить и Ю. Н., вместе со своим однокурсником и другом Юрием Покровским (стихи которого Ю. Н. всегда ценил выше своих). Увидев переполненную аудиторию, они удивились: «Столько народу пришли слушать о Блоке?». На что им не менее высокомерно ответили: «Пришли слушать Гуковского, а не о Блоке». Лекция их так поразила, что через неделю они пришли уже «на Гуковского», захватив с собой по тетрадке стихов, чтобы вручить их Григорию Александровичу. А еще через неделю, отдавая тетрадки, он им сказал: «Я прочитал ваши стихи, они плохие. Но в каждой тетрадке есть две-три хорошие строчки; это – много, поэтому, если хотите, вы можете приходить ко мне по воскресеньям: я буду с вами говорить».
После этого на протяжении нескольких месяцев, вплоть до их ареста в июне 1944 года, они приходили в гостиницу «Россия» и, сидя на железных кроватях, сваленных в одном из холлов, говорили с Гуковским, и он открыл им очень многое, например поэзию Вагинова и Мандельштама, но, вероятно, и суть той науки, которая не встает бетонной стеной между стихами и тем читателем, который хотел бы их по-настоящему понимать. И это была их школа на всю жизнь, что неудивительно: все, кого учил Гуковский, говорят в своих воспоминаниях одно и то же: он был гениальный учитель. Григорий Александрович, конечно, познакомил их и с идеями формалистов, тем более, что одна из их этих встреч состоялась сразу после университетского заседания, посвященного памяти Тынянова. Но и тогда мысль о специальных занятиях литературой была от Ю. Н. бесконечно далека.
И только в 1949 году, когда, выйдя на волю95, он, после ряда напрасных попыток победить судьбу (сильно рискуя, он даже ездил в столицу, куда въезд ему был запрещен), окончательно понял, что ему никогда не позволят вернуться в медицину, он вспомнил о литературе. По счастливой случайности у него приняли документы (без трудовой книжки, где, конечно, был бы отмечен тюремный «стаж»), и он стал заочно учиться на филфаке Саратовского университета, получил диплом и даже был принят в заочную аспирантуру (несмотря на репутацию «эстета и формалиста», а значит, человека неподходящего для настоящей науки)96. Конечно, саратовская школа – историко-литературная, с оттенком социологизма – не очень-то ему подходила. Она и не могла что-либо дать человеку, желавшему заниматься поэзией, а он хотел именно этого: «По-настоящему в литературоведении меня интересовало только одно: как устроен стишок». Е. И. Покусаев, взявший его в аспиранты, сам-то занимался Салтыковым-Щедриным, но предложил Ю. Н. писать о Тютчеве и даже принял его к себе на кафедру, но очень скоро вынужден был уволить «по сокращению штатов». После чего Ю. Н., не желая больше и ногой ступить на филфак, бросил аспирантуру, и начались бесконечные мытарства безработицы97.
Друзья, желавшие ему помочь, не понимали, чем объяснить чехарду с увольнениями, пока, после очередной неудачи, один из них, И. С. Ной, ставший к тому времени известным саратовским юристом, не догадался. Он заставил Ю. Н. под диктовку написать «прошение», сам его оформил, отнес куда надо, и справка о реабилитации была тут же получена. Но к этому времени любимый Саратов так Ю. Н. опротивел, что он, найдя объявление в «Учительской газете», бросил все и уехал куда глаза глядят – в горы Тянь-Шаня, в Пржевальск, на озеро Иссык-Куль, в один из самых захудалых пединститутов98.
Это был жест отчаяния, но именно там Ю. Н. «нашел себя» в литературоведении. Кто-то из коллег рассказал ему о недавно вышедших «Лекциях по структуральной поэтике», он съездил во Фрунзе (теперь Бишкек), в университетскую библиотеку, где их и прочитал, и вдруг ему как-то сразу стало ясно, чем он будет заниматься («Структурализм дал мне тогда язык», – говорил он). И он стал писать, но вовсе не о лирике и не о Блоке, а о Пушкине и «Евгении Онегине», успев к тому времени понять, что предмет изучения должен быть не слишком близок, исторически или ментально, чтобы не было психологических помех.
В Киргизии была опубликована и первая статья Ю. Н. об «Онегине». Ее напечатал, нарушая правила редакционной политики, Л. А. Шейман в своем журнале «Русский язык в киргизской школе». Те, кто тогда ее прочитал, любили вспоминать, как курьезно она выглядела: «в подбор со статьей, объяснявшей юным киргизам, что “вторник – второй день недели, а пятница – пятый день недели”»99, притом что «на последней странице, где она приютилась, для нее не хватило места, и заканчивалась она на обложке зеленого цвета»100. Но она сыграла в жизни Ю. Н. удивительную роль. В 1969 году, когда он случайно попал на псковскую Пушкинскую конференцию, Ю. М. Лотман, только что получивший ее в руки и немедленно оценивший, уговорил Ю. Н. прочитать ее вместо доклада. Сам-то Юрий Михайлович, по странному совпадению, приехал туда с докладом о художественном значении примечаний и приложений в пушкинских поэмах и «Онегине». В конце своего выступления он объявил, что, поскольку в уже напечатанной статье Ю. Н. Чумакова эта идея реализована, он снимает заключительную часть своего доклада и приглашает Ю. Н. прочитать эту статью, напечатанную в никому не ведомом журнале. Разумеется, после такого «пиара» Ю. Н. немедленно получил статус пушкиниста, тогда мало еще чем подтвержденный.
Довольно долгое время после этого Ю. Н. и казался, и был структуралистом, хотя уже с середины 70-х годов иногда говорил: «Меня считают структуралистом, а на самом деле я интуитивист». Но А. П. Чудаков, в 2002 году написавший итоговую, в сущности, рецензию на «онегинистику» Ю. Н., категорически развел его со структурализмом101 и свел с формализмом: «Работы Ю. Н. Чумакова о “Евгении Онегине” – редкая попытка начать не заново, не с пустого места, а оттуда, где были оставлены перья его замечательных предшественников. Мы имеем едва ли не единственный случай наследования – через десятилетия – целой ушедшей школы; эти работы наглядно показывают на одном плацдарме, что могло бы получиться из деятельности всей формальной школы в разных ее областях, если б продолжали развивать ее положения и основоположники, и собравшиеся вокруг них талантливые ученики»102.
Ю. Н., конечно, очень ценил формальную школу и особенно Ю. Н. Тынянова, а у него – книгу «Проблема стихотворного языка» (1924)103. Но я хочу сказать о другом. После исследования И. Ю. Светликовой104 все мы узнали «родословную» русского формализма, его связь с той именно психологией и философией, которую Ю. Н. так активно когда-то читал. Потом он, наверное, эту сферу внутренне для себя закрыл. Но зато благодаря этому чтению он оказался вполне подготовлен к тому, чтобы концепции формалистов оказались для него почти само собой разумеющимися, и он мог их свободно наследовать и развивать. Так судьба сделала круг, и нереализованные первоначальные намерения и интенции нашли свою «сублимацию» в литературоведении, а последняя книга Ю. Н. действительно подвела им итог.