Вечером там же пошли через пляж к океану. Но ужасно мело прямо в лицо, так что не шли, а брели и метров через двести оставили эти попытки. Буквально на глазах поземка наметала косые гигантские сугробы песка, менялись очертания барханов, возникали новые гребни и впадины, все курилось. И стало понятно, как это бывает.
И все-таки: что остается от этих спазматических странствий? Почти что ни-че-го! Уже через год не отличу харисы от хариры[5], груду непроизносимых имен собственных забуду и подавно. Гид был прекрасный, да ученик из меня неважнецкий, и целый сонм цифр и фактов, влетев в одно ухо, как говорится, вылетел через другое. Зачем-то помню, что основатель Мекнеса Мулай Исмаил собственноручно зарезал тридцать тысяч человек. Ай, маладца! Буду помнить деревья: араукарии, африканскую липу, целую рощу пробковых деревьев со снятой вкольцевую корой, исполинские кедры в окрестностях Ифрана. В нечто неразличимо-открыточное сольются великие мечети, но запомню один и тот же многократно повторяющийся навязчивый вид: голая сухая гора и на склоне – глинобитная красноватая лачуга под плоской кровлей и загоном для коз. И телеграфные столбы, идущие себе вкривь и вкось мимо за ближайший хребет. Потому что кто-то – отсюда родом, это снится ему всю жизнь, и у него учащается сердцебиение при возвращении в эту дыру из дальних краев, я и сам такой. Ну и, конечно же, как при всяком выпадении из уз обихода и быта, вблизи какой-нибудь стихии дает о себе знать самочувствие иголки в стогу. За свои же, как говорится, деньги. Совсем не бесполезное, надо думать.
Да, вот еще стойкая подробность ландшафта, немного трогательная, хотя и предосудительная с экологической точки зрения. Многие холмы, горы и лощины, которые за неделю мы объездили, поросли всякими кактусами и прочими колючими сорняками. И почти на каждой такой колючке, если рядом живут люди, трепещет на сильном ветру что-то синенькое: это унесенные ветром целлофановые пакеты почему-то именно такого цвета.
Вообще очень ветрено. За день до отлета мы остановились на большой и хорошо оснащенной бензозаправке. Я взял в баре кофе, поставил стеклянные чашки на поднос и вышел наружу. Донести кофе до стола не удалось, и я решил, что чашки опрокинуло взмывшими на воздух бумажными салфетками, и повторил заказ. Нет, салфетки оказались ни при чем – та же история. Ну, и ладно – хорошего понемножку. Было славно, спасибо!
2015
Дальняя обитель (2018)
Памяти Петра Вайля
Приятно, нахватавшись по верхам, ввернуть в очерк об Италии словосочетание “раскрепованный антаблемент” – этого я делать не буду. Никаких молодых грез именно об Италии я за собой не числю. У меня, подозреваю, как и у подавляющего большинства сограждан интеллигентского сословия, с шестидесятников начиная, стойкой idee fixe была вообще заграница, особенно, как говорилось во время оно, “капстраны” – США главным образом.
Первый раз нашими проводниками по Италии стала чета Вайлей – Петр и Эля, шел 1996 год.
По невежеству и невежественной категоричности я допустил тогда такое количество ляпов, что впору поспешно выдумать какого-нибудь имярека и свалить на него собственный позор – так начинающий поэт, протягивая мэтру рукопись, плетет небылицы о приятеле, который-де пишет, но стесняется показывать свои вирши.
Наутро по приезде в Рим Вайль предложил начать с Форума.
– Стоит ли? – спросил я, потому что в моей памяти тотчас появилась тусклая черно-белая фотография со спичечный коробок из учебника истории для 5-го класса.
Уже через час и блеск, и величие, и затхлый запах руин вразумили меня. Навсегда запала в память, как это нередко случается, сущая малость, вполне, по ощущению, в римско-имперском духе: ящерица на горячем гранитном обломке, тоже будто каменная, невозмутимо давилась огромной дергающейся стрекозой. И вообще, смешение одушевленного с неодушевленным не раз сбивало в Риме с толку – скажем, черепаха, которую ты по аналогии с черепахами фонтана на Пьяцца Матеи принимаешь за маленькое изваяние, при твоем приближении с мелодичным всплеском плюхается с парапета в пруд.
Форум, как никакая другая из известных мне достопримечательностей, не растерял изначального пафоса и исправно превращает нескончаемые толпы обвешанных фото- и киноаппаратурой туристов в слоняющуюся, галдящую и глазеющую чернь, будто на дворе времена цезарей.
Наверху над Форумом – кучка зевак, я протиснулся. Седой долговязый чудак за семьдесят в добротной туристической сбруе улыбается, приобняв усталую белобрысую спутницу. К другому его плечу прислонен крест в натуральную величину, правда, на одном опорном колесике. Паломники?
Но промахом с Форумом дело не ограничилось. Днем позже на Пьяцца делла Ротонда, кивнув на размером с Большой театр портик с колоннадой, въехавший на средневековую площадь, я уточнил с видом знатока:
– Муссолиниева работа?
– Никак нет, – оторопело возразил мне Вайль, – Пантеон, извини, II век нашей эры.
Стыд и срам, конечно, но как быть, если коринфские колонны и прочие красоты декора связаны в моем восприятии прежде всего с ВДНХ и московским “Метрополитеном им. Ленина”!
Помню острый укол зависти к соотечественникам-эмигрантам, испытанный мной внезапно и впервые в ту поездку: Вайль узнавал по прошествии многих лет кафе и владельцев антикварных лавок, перемежал римскую экскурсию давними историями вполне личного характера – вот этого биографического измерения я почти лишен за границей раз и, скорее всего, навсегда.
Хотя скромная пожива памяти в считаные минуты отхода ко сну все-таки имеется: полная – глаз не оторвать – луна над платанами вдоль набережной Тибра и завораживающий, будто из оркестровой ямы, грохот цикад ночью над Форумом, или, само собой, вечерние прогулки “кремнистым путем” вблизи замка, о которых ниже.
Больше я таких вопиющих оплошностей не допускал. Разве что простительные: как-то из окна поезда принял за снег грязно-белую каемку поверх окрестных гор, но меня поправили, что это – мрамор, мы проезжали Каррару.
Дневник, увы, я начал вести лишь год спустя, поэтому воспоминания о первой поездке в Италию (потом их было еще несколько) туманны и отрывочны.
Во Флоренции Вайль настойчиво завел меня в церковь, имеющую какое-то отношение к Данте (мой товарищ, эрудит не мне чета, ценил культурные подробности). Сразу бросилась в глаза довольно странная паства: сплошь молодые мужчины средиземноморского типа и вида – брюнеты с трехдневной щетиной, белый верх – черный низ; итальянцы итальянцами, если бы не взгляды исподлобья, которыми они, будто на российской танцплощадке в какой-нибудь дыре, провожали нас, новичков. Сделалось не по себе, и мы вышли наружу. Неугомонный Вайль спросил у церковного сторожа, кто эти угрюмые прихожане.
– Албанские беженцы, – ответил сторож, – им по воскресеньям положено ходить в церковь.
А в Венеции за утренним кофе мы стали гадать, чьи вопли мешали спать. Оказалось, что Вайль ночью, стоя в халате на пороге нашей квартиры, криками “Basta!” и “Silenzio!” несколько даже по-тютчевски призывал к порядку расшумевшихся в темноте недорослей.
В следующий раз я очутился в Италии тринадцать лет спустя, причем на месяц с гаком. N, художник и хороший знакомый, получил приглашение в своего рода дом творчества для художников, музыкантов, литераторов и т. п. и по доброте душевной присоветовал начальству и меня. Обитель “трудов и чистых нег” располагалась в Умбрии в замке XV века.
Так что ниже – выдержки из моих дневниковых записей почти десятилетней давности, приправленные нынешними соображениями и комментариями.
9 августа 2009. Прилетел, и сразу поехали к морю – за Остию. Зной. Чистый пляж. Нудисты. Причем, по моим одноразовым наблюдениям, охотно оголяются стройные женщины и жирные колченогие старики, выставляющие на всеобщее обозрение свое хозяйство. Ресторан “Средиземноморье”. Луна на ущербе. Кайма огней спереди и сзади по границе моря. Официанты-румыны. На обратном пути – мужчины в блядских женских одеждах, сигналящие с обочины фонариками (человека три вдоль дороги). Дома открыл ставни – шумная ночь: молодежь в двух кафе внизу на перекрестке.
10 августа. Заблудился по обыкновению, и вдруг наобум вышел на Пьяцца де Массими с “гоголевской” колонной…
Через два года упомянул это место и возникшие здесь литературоведческие домыслы в стихотворении:
Вот римлянка в свои осьмнадцать лет
паркует мотороллер, шлем снимает
и отрясает кудри. Полнолунье.
Местами Тибр серебряный, но пробы
не видно из-за быстрого теченья.
Я был здесь трижды. Хочется еще.
Хорошего, однако, понемногу.
Пора “бай-бай” в прямом и переносном,
или напротив: время пробудиться.
Piazza de’Massimi, здесь шлялись с Петей
(смех, а не “пьяцца” – черный ход с Навоны),
и мне пришло на ум тогда, что Гоголь
березу вспомнил, глядя на колонны,
а не наоборот. Так и запишем.
Вот старичье в носках и сандалетах
(точь-в-точь как северные старики)
бормочет в лад фонтану.
А римлянка мотоциклетный шлем
несет за ремешок, будто бадейку
с водой, скорее мертвой, чем живой.
И варвар пришлый, ушлый скиф заезжий
так присмирел на склоне праздной жизни,
что прошептать готов чувихе вслед:
“Хранят тебя все боги Куна… ”[6]
Вот этот знаменитый пейзаж из “Мертвых душ”, который имеется в виду: “Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица…