нист играет сонату, он беспорядочно колотит по клавишам, извлекая ноты, которые и в самом деле не складывались в привычные им формы, а художник наносит краски на свои холсты как попало. Если им и удавалось распознать форму в этих картинах, она казалась им грубой, и вульгарной (то есть в ней не было элегантности, присущей той живописной школе, глазами которой они даже на улице смотрели на живых людей), и противоречащей правде, словно г-н Биш не знает, каково строение плеча и что у женщин не бывает сиреневых волос.
Между тем «верные» разбрелись, и доктор решил не упускать случай; пока г-жа Вердюрен договаривала о сонате Вентейля, он, как неопытный пловец, который для тренировки выбирает момент, когда вокруг поменьше народу и его мало кто увидит, внезапно решился и воскликнул:
— Вот это и есть музыкант di primo cartello![182]
Сванн узнал только одно: недавнее появление сонаты Вентейля произвело большое впечатление на одну весьма передовую школу в искусстве, но широкой публике осталось совершенно неизвестно.
— Я знаю человека по имени Вентейль, — сказал Сванн, вспомнив фортепьянного учителя сестер моей бабушки.
— Может быть, это он и есть! — воскликнула г-жа Вердюрен.
— Ну нет, — со смехом возразил Сванн. — Видели бы вы его, вам бы такая мысль и в голову не пришла.
— А что, если мысль пришла в голову, она уже там и останется? — вставил доктор.
— Но может быть, это его родственник, — продолжал Сванн, — это было бы досадно, но, в конце концов, гений может оказаться в родстве со старым болваном. Если так оно и есть, уверяю вас, что пойду на любые муки, чтобы старый болван представил меня автору сонаты, хотя общаться со старым болваном — мука мученическая, надо думать.
По сведениям художника, Вентейль был тяжело болен и доктор Потен опасался, что не сумеет его спасти.
— Не может быть! — вскричала г-жа Вердюрен. — Кто-то еще лечится у Потена!
— Ну, госпожа Вердюрен, — жеманно возразил Котар, — вы забываете, что говорите о моем коллеге и, смею сказать, одном из моих учителей.
Художник от кого-то слыхал, что Вентейлю грозит душевное расстройство. И он уверял, что это чувствуется по некоторым местам в сонате. Сванну подумалось, что это замечание не лишено смысла, но оно его смутило: ведь музыкальное произведение не содержит тех логических связей, нарушение которых в языке свидетельствует о безумии, поэтому безумие, сквозящее в сонате, казалось ему загадочным, как безумие собаки или лошади, а ведь и такое бывает.
— Отстаньте вы от меня с вашими учителями, вы знаете в десять раз больше Потена, — объявила г-жа Вердюрен Котару тоном, в котором звучало, что она, мол, не боится иметь собственное мнение и бесстрашно даст отпор тем, кто его не разделяет. — Вы хотя бы больных не морите!
— Но сударыня, он же академик, — иронически заметил доктор. — Что поделаешь, кто-то предпочитает умереть от руки светоча науки… Это же так шикарно, сказать: «Я лечусь у Потена!»
— Ах, шикарно? — отозвалась г-жа Вердюрен. — Значит, теперь в болезнях тоже есть свой шик? А я и не знала… Ну, вы меня позабавили! — воскликнула она внезапно, уткнувшись лицом в ладони. — А я-то, дурочка, спорю всерьез и не замечаю, что вы меня разыгрываете.
Господин Вердюрен, со своей стороны, нашел, что хохотать по такому мелкому поводу слишком утомительно, и ограничился тем, что пыхнул трубкой, уныло подумав, что никогда ему не сравняться в любезности с собственной женой.
— Знаете, ваш друг нам очень нравится, — сказала г-жа Вердюрен Одетте при прощании. — Он простой, обаятельный; если у вас все друзья такие, смело приводите их к нам.
Господин Вердюрен заметил, что Сванн все-таки не оценил тетки пианиста.
— Ну он же очутился в непривычной обстановке, — возразила г-жа Вердюрен, — нельзя требовать, чтобы он с первого раза усвоил тон нашего дома, как Котар, который уже несколько лет входит в нашу тесную компанию. Первый раз не считается, главное, что начало положено. Одетта, мы договорились, что завтра он встретится с нами в Шатле. Вы за ним не заедете?
— Да нет, он не захочет.
— Ну, дело ваше. Лишь бы он в последнюю минуту не подвел!
К великому удивлению г-жи Вердюрен, оказалось, что он не подводит никогда. Он приезжал к ним куда угодно, иногда в пригородные рестораны, в которых еще мало кто бывал, потому что сезон не настал, а чаще в театр, который г-жа Вердюрен очень любила; а когда однажды она при нем сказала, что ей было бы очень кстати добыть постоянное приглашение на премьеры и гала-представления и что было страшно обидно, когда они, не имея пригласительного билета, не попали на похороны Гамбетта[183], Сванн, никогда не упоминавший о своих блистательных знакомствах, а лишь о тех, не слишком престижных, которые ему казалось нескромным утаивать, к числу которых он привык в Сен-Жерменском предместье относить и связи в правительственных кругах, ответил:
— Обещаю вам этим заняться, вы успеете попасть на возобновление «Данищевых»[184]; я как раз обедаю завтра в Елисейском дворце с префектом полиции.
— Как — в Елисейском дворце? — громовым голосом вскричал доктор Котар.
— Ну да, у господина Греви[185], — объяснил Сванн, немного смущенный эффектом от собственных слов.
А художник шутливо осведомился у доктора:
— И часто это с вами бывает?
Как правило, получив объяснение, Котар говорил: «А, ну-ну» — и больше не проявлял признаков волнения. Но на этот раз последние слова Сванна не только не успокоили, а, против обычного, беспредельно его изумили: как это человек, с которым он обедает, не важное должностное лицо, никакая не знаменитость, водится с главой государства.
— Как — у господина Греви? Вы знакомы с господином Греви? — спросил он у Сванна с глупым и недоверчивым видом, словно чиновник, у которого незнакомец требует, чтобы его допустили к президенту республики, и который, догадавшись, «с кем имеет дело» (как выражаются в газетах), заверяет беднягу-сумасшедшего, что его немедленно примут, а сам препровождает его в тюремный лазарет.
— Я его немного знаю, у нас общие друзья, — (он не посмел признаться, что это принц Уэльский), — да и вообще, он многих приглашает, и уверяю вас, что на этих обедах нет ничего особенного, все очень просто, за столом собирается человек восемь, не больше, — отвечал Сванн, пытаясь как-то сгладить слишком оглушительный эффект от его знакомства с президентом республики.
Котар, полагаясь на слова Сванна, немедля составил себе мнение о незначительности приглашения к г-ну Греви; оно оказалось самым обычным делом и ничего завидного в нем не было. С тех пор он уже не удивлялся, что Сванн бывает в Елисейском дворце, куда может попасть кто угодно, и даже немного его жалел, ведь ему приходится бывать на обедах, про которые он сам говорит, что там скучно.
— А, ну-ну, — сказал он тоном таможенника, который только что был исполнен подозрительности, но после ваших объяснений выдает вам разрешение и пропускает, не заглянув в ваши чемоданы.
— Ах, я верю вам, что на этих обедах не особенно весело, вы стойкий человек, коли там бываете, — сказала г-жа Вердюрен, которой президент республики представлялся особо опасным «занудой», потому что располагал способами обольщения и принуждения, которые могли бы заставить «верных» сорваться с привязи. — Говорят, что он глух как пень и ест руками.
— Да, тогда и в самом деле вам не очень-то весело туда ходить, — заметил доктор с оттенком сострадания, а потом, вспомнив о том, что сотрапезников бывает восемь, обуреваемый более любознательностью лингвиста, чем досужим любопытством ротозея, поспешно уточнил: — А это что, обеды в узком кругу?
Но авторитет, которым в его глазах был окружен президент республики, в конце концов все же одержал верх и над смирением Сванна, и над недоброжелательством г-жи Вердюрен, и на каждом обеде Котар с интересом спрашивал: «А мы увидим нынче вечером господина Сванна? Он лично знаком с господином Греви. Истинный джентльмен, верно?» Он даже предложил Сванну пригласительный билет на выставку зубоврачебного оборудования.
— Вы можете провести с собой кого-нибудь, только учтите, что с собаками не пускают. Понимаете, я вас предупреждаю потому, что одни мои друзья этого не знали и потом кусали себе локти.
От г-на Вердюрена, однако, не укрылось, как неприятно поразило его жену, что у Сванна есть могущественные друзья, о которых он никогда не упоминает.
Если не затевалось увеселений вне дома, Сванн встречался с дружной когортой у Вердюренов, но приходил только вечером и почти никогда не принимал приглашений на обед, несмотря на уговоры Одетты.
— Мы бы могли даже пообедать вдвоем, если вам так больше нравится, — говорила она.
— А как же госпожа Вердюрен?
— Ну, это легко уладить. Я просто скажу, что платье не готово, что кэб опоздал. Всегда можно устроиться.
— Как мило с вашей стороны.
Но про себя Сванн думал, что если он согласится встретиться с Одеттой только после обеда и тем самым покажет ей, что ему больше хочется не побыть с нею, а чего-то другого, то она дольше не пресытится его обществом. С другой стороны, сам он бесконечно больше, чем красотой Одетты, наслаждался прелестью одной свеженькой и пухлой, как роза, работницы, с которой у него был роман, и предпочитал первую половину вечера проводить с этой девицей, точно зная, что увидит Одетту позже. Потому-то он и не соглашался никогда, чтобы Одетта заезжала за ним по дороге к Вердюренам. Маленькая работница поджидала его недалеко от дома на углу, известном его кучеру Реми, садилась рядом со Сванном и оставалась в его объятиях всю дорогу, пока экипаж не останавливался у подъезда Вердюренов. Когда он входил, г-жа Вердюрен кивала на розы, которые он прислал утром, говорила: «Я вас браню» — и указывала ему место рядом с Одеттой; пианист тем временем играл для них двоих фразу из Вентейля, которая была словно государственный гимн их любви. Он начинал с долгих тремоло, которые в скрипичной партии только одни и звучат несколько тактов, занимая весь первый план, а потом словно отстраняются, и — как на картинах Питера ван Хоха