Г-жа Вердюрен напустила на себя отсутствующий вид и словно окаменела: этот прием позволял ей притвориться, что она не слышала ненавистного слова, подразумевавшего, что в их обществе можно важничать, то есть что бывают люди поважнее, чем они сами.
— Наконец, если даже ничего и не было, вряд ли дело в том, что этот господин считает ее добродетельной, — иронически заметил г-н Вердюрен. — Хотя кто его знает: он, кажется, считает ее умной. Не знаю, слышала ли ты, как он тут разливался перед ней про сонату Вентейля; я от души люблю Одетту, но чтобы развивать перед ней эстетические теории, надо все-таки быть порядочным простофилей!
— Не злословьте об Одетте, — сказала г-жа Вердюрен детским голоском. — Она прелесть.
— Но это же не мешает ей быть прелестью, мы о ней не злословим, мы говорим, что она не образец добродетели и не образец ума. В сущности, — обратился он к художнику, — так ли уж вам нужна ее добродетель? Может, это бы сильно убавило ей прелести, кто знает?
На лестнице к Сванну подошел дворецкий, с которым он разминулся, входя в дом, и передал, что Одетта велела ему сказать — но было это уже добрый час тому назад — на случай, если он все же приедет, что она по дороге домой, возможно, заглянет к Прево[195] попить шоколаду. Сванн отправился к Прево, но его экипаж на каждом шагу останавливался, то из-за других экипажей, то из-за людей, переходивших улицу, — ненавистные помехи, которые он бы с удовольствием смел с пути, если бы полицейский протокол не грозил ему еще большим промедлением, чем пешеходы! Он считал потраченное время, накидывал по нескольку секунд к каждой минуте, чтобы быть уверенным, что считает не слишком быстро, и не слишком обольщаться надеждой успеть вовремя и не упустить Одетты. И как терзаемый лихорадкой больной, просыпаясь, внезапно осознает всю бессмыслицу сновидений, которые в первый миг, еще не полностью отлетев, продолжают мельтешить у него в сознании, — так Сванн вдруг осознал всю необычность мыслей, роящихся у него в мозгу с той секунды, как ему сказали у Вердюренов, что Одетта уже уехала, и всю новизну сердечной боли, от которой он страдал, но которую понял только теперь, будто очнувшись ото сна. Как? Все эти волнения — из-за того только, что он не увидит Одетту до завтра? А ведь он именно этого и хотел, когда ехал к г-же Вердюрен. Вскоре он вынужден был признать, что он уже не тот, что был совсем недавно, и что в этом экипаже, везущем его к Прево, он уже не один: с ним здесь новое существо, которое примкнуло к нему, слилось с ним, от которого он уже едва ли отделается и с которым вынужден считаться, как с хозяином или с болезнью. И все-таки, как только он почувствовал, что к нему присоединилось это новое существо, жизнь показалась ему интереснее. Уже само ожидание возможной встречи у Прево превратило минуты, отделявшие от нее Сванна, в такую сумятицу, в такой хаос, что ум его не находил больше ни одной мысли, ни одного воспоминания, на котором бы мог успокоиться и передохнуть; и едва ли Сванн сознавал очевидное — даже если эта встреча произойдет, скорее всего, она будет похожа на все прочие встречи, ничего особенного. Будет то же, что каждый вечер: рядом с Одеттой он будет украдкой поглядывать на смену выражений ее лица и сразу же отводить глаза в сторону, страшась, что она почует нарастающее в нем желание и перестанет верить в его безучастность; он уже не сможет думать о ней, потому что будет слишком занят поисками предлогов для того, чтобы не расставаться с ней сразу и, не показывая, насколько это для него важно, убедиться, что он ее увидит назавтра у Вердюренов, то есть продлить еще на миг, еще на день разочарование и пытку от напрасного присутствия этой женщины, с которой он сближался, не смея ее обнять.
У Прево ее не было; он решил поискать во всех ресторанах на бульварах. Чтобы выиграть время, в одни он заглядывал сам, а в другие посылал кучера Реми (дожа Лоредана с картины Риццо), которого потом, не найдя Одетты, стал ждать в условленном месте. Экипаж все не возвращался, и Сванн представлял себе, как сейчас Реми скажет: «Эта дама там-то и там-то», и одновременно — как Реми скажет: «Этой дамы не было ни в одном кафе». Так что поочередно ему представлялось два завершения этого вечера: то ему казалось, что он сумеет встретиться с Одеттой и она уймет гложущую его тревогу, то — что на этот же самый вечер ему придется отказаться от поисков и смиренно вернуться домой, так ее и не повидав.
Кучер вернулся; он остановился перед Сванном, но Сванн не спросил: «Ну что, нашли ту даму?» — вместо этого он сказал: «Напомните мне завтра заказать дрова, по-моему, наш запас подходит к концу». Возможно, он думал, что если Реми нашел Одетту и она ждет в кафе, то неудачный конец вечера уже не состоится, потому что начал осуществляться благополучный, и стоит ли нестись сломя голову навстречу счастью, если оно уже поймано, находится в надежном месте и никуда не убежит. Но дело было еще и в его инертности; душа у него была негибкая, как у других бывает негибкое тело: такие люди, когда надо уклониться от удара, сбить пламя со вспыхнувшей одежды, мгновенно среагировать, тянут время, на секунду замирают, словно им нужно сперва найти точку опоры и взять разбег. И вероятно, если бы кучер перебил его и сказал: «Та дама там-то и там-то», он бы ответил: «Ах да, правда, я же вам поручил ее найти, надо же, вот не думал» — и говорил бы дальше о дровах, чтобы скрыть от собеседника волнение, а самому успеть сладить с беспокойством и отдаться счастью.
Но кучер вернулся сказать, что нигде ее не нашел, и на правах старого слуги добавил:
— Думаю, сударь, остается только ехать домой.
Сванну было легко притворяться равнодушным, пока он выслушивал сообщение, в котором ничего нельзя было изменить; но как только Реми попытался его уговорить, что надеяться больше не на что, от равнодушия не осталось и следа.
— Ни в коем случае! — воскликнул он. — Надо найти эту даму во что бы то ни стало. Это необыкновенно важно. По некоторым причинам она очень огорчится и обидится, если я с ней не поговорю.
— С чего бы ей обижаться, — возразил Реми, — она же сама уехала, не дождавшись вас, сударь, и сказала, что поедет к Прево, а сама не поехала.
Везде уже гасли огни. Под деревьями на бульварах прохожие были едва различимы в таинственном сумраке и попадались все реже. Сванн вздрагивал, когда перед ним возникала женская тень, шептала что-то на ухо, предлагала себя в спутницы. Он тоскливо блуждал среди всех этих неясных фигур, словно искал Эвридику в призрачном царстве, среди теней усопших.
Из всех путей, которыми распространяется любовь, из всех переносчиков священного недуга, один из самых действенных — беспокойство, накатывающее на нас, как большая волна. И если в этот миг есть на свете кто-то, с кем нам хорошо, — это судьба: мы его полюбим. Не важно, что раньше он нравился нам не больше или даже меньше других. Всего и нужно было, чтобы наш интерес сосредоточился на нем одном. А это условие выполняется, когда этого человека неожиданно не оказалось рядом, и вот уже, вместо того чтобы искать удовольствия, которое нам дарило приятное общение с ним, мы чувствуем мучительную потребность в нем, нелепую потребность, которую по законам этого мира невозможно утолить и от которой трудно излечиться, — безрассудную и болезненную потребность обладания.
Сванн заехал в последние рестораны; он еще хранил спокойствие, пока не рассыпалась эта последняя вероятность счастья; теперь он уже не скрывал беспокойства и того, как важна для него эта встреча, и пообещал кучеру вознаграждение, если они добьются своего, — словно если он передаст кучеру собственную жажду достичь цели и они оба будут хотеть одного и того же, Одетта, несмотря на то что она уже вернулась домой и легла спать, может все-таки оказаться в одном из ресторанов на бульваре. Он добрался до «Золотого дома», дважды заглянул к Тортони, нигде ее не застал, и тут, с потерянным видом выйдя из Английского кафе и уже торопливо шагая в сторону экипажа, ожидавшего на углу Итальянского бульвара[196], он столкнулся с женщиной, спешившей в противоположную сторону: это была Одетта; позже она ему объяснила, что у Прево не было свободных мест, поэтому она ужинала в «Золотом доме», в уголке, где он ее не заметил, а теперь возвращалась к своему экипажу.
Она настолько не ожидала его увидеть, что испугалась. А он метался по Парижу вовсе не потому, что надеялся ее разыскать, а просто потому, что ему было слишком мучительно от этого отказаться. И благодаря тому, что эта радость весь вечер не шла у него из головы и представлялась неисполнимой, теперь она обрела еще большую убедительность: ведь он тут был как бы ни при чем, не очень-то на нее рассчитывал, не ловил ее примет, она возникла сама по себе; чтобы уверовать в эту радость, ему не надо было извлекать из своего сознания ослепительную правду, от которой рассеется, как сон, грозное одиночество и на которой он основал, бездумно выстроил свою блаженную мечту; радость вытекала прямо из этой правды и передавалась ему сама. Так путешественник, прибывший в ясную погоду на берег Средиземного моря и уже не уверенный в существовании стран, из которых он только что вернулся, не столько любуется отблесками на светоносной и упругой поверхности вод, сколько позволяет им себя ослепить.
Он сел вместе с ней в ее экипаж, а своему кучеру велел ехать следом.
У нее в руках был букет орхидей сорта «каттлея», и Сванн заметил, что под кружевной косынкой у нее в волосах были такие же орхидеи, прикрепленные к эгретке[197] из лебяжьих перьев. Под ее мантильей поток черного бархата наискось разбивался о широкий треугольник юбки из белого фая, а в низком вырезе платья белела фаевая вставка, украшенная такими же орхидеями. Не успела Одетта оправиться от испуга, причиненного Сванном, как лошадь дернулась в сторону из-за какой-то помехи. Карету тряхнуло, Одетта вскрикнула и замерла, вся дрожа; у нее перехватило дыхание.