Тем временем г-жа де Галлардон размышляла, до чего досадно, что ей так редко выдается возможность повидать принцессу Делом, потому что маркиза желала преподать ей урок — не ответить на ее поклон. Она не знала, что принцесса находится тут же, в зале. Она обнаружила это, когда г-жа де Франкто слегка подвинулась. Не теряя времени, она принялась протискиваться сквозь толпу навстречу кузине; но желая непременно сохранить высокомерно-ледяной вид, чтобы все видели, как ей неприятно поддерживать отношения с особой, у которой рискуешь нос к носу столкнуться с принцессой Матильдой и которой она не обязана идти навстречу, потому что «они из разных эпох», она в то же время попыталась искупить этот высокомерно-замкнутый вид какими-нибудь словами, которые бы оправдали ее позу и вызвали принцессу на разговор; поэтому, поравнявшись с кузиной, г-жа де Галлардон, протянув ей руку, как повестку, сурово осведомилась: «Как поживает твой муж?» — таким голосом, словно принц был тяжело болен. Принцесса же, рассмеявшись тем своим особенным смехом, который призван был показать окружающим, что она над кем-то потешается, но в то же время и подчеркнуть ее красоту, выделить в ее лице главным образом подвижные губы и блестящие глаза, ответила:
— Как нельзя лучше!
И опять засмеялась. Однако г-жа де Галлардон, по-прежнему тревожась о здоровье принца, выпрямилась во весь рост, придала лицу холодное выражение и обратилась к кузине:
— Ориана, — (тут г-жа Делом с веселым удивлением оглянулась на незримых свидетелей этой сцены, словно желая засвидетельствовать перед ними, что никогда не давала г-же де Галлардон права звать ее по имени), — мне бы очень хотелось, чтобы ты заглянула ко мне завтра вечером послушать квинтет Моцарта для кларнета[259]. Мне было бы важно узнать твое мнение.
Она словно не приглашала принцессу, а просила об услуге; можно было подумать, что ей в самом деле нужно, чтобы та высказалась о квинтете Моцарта, словно о сложном блюде, приготовленном новой кухаркой, о чьих талантах полезно было бы получить отзыв истинного гурмана.
— Но я знаю этот квинтет, я сразу могу тебе сказать… что я его люблю!
— Послушай, моему мужу нездоровится, печень, знаешь ли… Он был бы очень рад тебя повидать, — не сдавалась г-жа де Галлардон, намекая теперь, что появиться у нее на приеме было бы со стороны принцессы актом милосердия.
Принцесса не любила говорить людям, что не хочет их навещать. Каждый вечер она писала записки о том, как жаль, что внезапный приезд свекрови, приглашение деверя, оперный спектакль, загородная поездка лишают ее удовольствия посетить прием, на который ей бы и в голову не пришло отправиться. Этим она доставляла множеству людей радость числить ее среди добрых знакомых и верить, что она рада бы их навестить, если бы не сложные обстоятельства великосветской жизни, помешавшие ей посетить их прием (что было им даже лестно). Кроме того, она принадлежала к блистательному кружку Германтов, где еще сохранилось живое острословие, не признающее общих мест и общепринятых чувств, — острословие, восходящее к Мериме и нашедшее свое последнее выражение в драматургии Мельяка и Галеви[260], — и это острословие она применяла даже к светским отношениям, ухитрялась претворять его в особый род вежливости, доброжелательной, точной и по возможности приближавшейся к убогой правде жизни. Она не распространялась подолгу перед хозяйкой дома о своем желании попасть на ее вечер; она считала, что любезнее будет точно указать, от чего именно зависит, сможет она последовать приглашению или не сможет.
— Вот что я тебе скажу, — объявила она г-же де Галлардон, — завтра вечером я непременно должна быть у приятельницы, которая давным-давно меня пригласила. Если она повезет меня в театр, при всем желании я никак не смогу к тебе приехать; но если мы останемся у нее дома, тогда дело другое, я смогу уехать пораньше, потому что других гостей у нее не будет.
— Смотри-ка, здесь твой друг Сванн, ты его видела?
— Нет, мой милый Шарль, я и не знала, что он приедет, постараюсь попасться ему на глаза.
— Забавно, что он ездит даже к мамаше Сент-Эверт, — заметила г-жа де Галлардон. — Нет, я знаю, что он умница, — добавила она, имея в виду, что он интриган. — Но тем не менее: еврей в гостях у сестры и невестки двух архиепископов!
— К стыду своему, должна признаться, что меня это не задевает, — возразила принцесса Делом.
— Я знаю, что он выкрест и даже родители и родители родителей у него крещеные. Однако говорят, что выкресты еще больше держатся за свою прежнюю религию, чем остальные, что это все притворство… ты этому веришь?
— Понятия не имею.
Пианист, которому предстояло исполнить две пьесы Шопена, доиграл прелюд и сразу принялся за полонез. Но после того как г-жа де Галлардон сказала кузине, что в зале Сванн, восстань из гроба сам Шопен и приди играть все свои произведения, г-жа Делом и то не могла бы сосредоточиться на музыке. Она принадлежала к той половине человечества, которая интересуется своими знакомыми, — в то время как вторая половина одержима любопытством к незнакомым. Как это часто бывает с обитательницами Сен-Жерменского предместья, все ее внимание было поглощено тем, что в одном и том же месте с ней оказался человек ее круга, и хотя ей, собственно, нечего было ему сказать, ни о чем другом она уже просто не могла думать. С этой секунды, в надежде, что Сванн ее заметит, принцесса, словно дрессированная белая мышь, которой протягивают кусочек сахару, а потом прячут и снова протягивают, обращала к нему лицо, отмеченное неуловимо заговорщицким выражением, не имевшим ничего общего с полонезом Шопена, а когда он переходил с места на место, перемещала вслед за ним свою магнетическую улыбку.
— Не обижайся, Ориана, — продолжала между тем г-жа де Галлардон, не умевшая отказать себе в тайном, искреннем и заветном удовольствии поразить всех и сказать что-нибудь неприятное, жертвуя ради этого своими самыми страстными светскими вожделениями, — но я слыхала, что этого господина Сванна приличным людям лучше не пускать на порог; это так и есть?
— Ну… ты, по-видимому, и сама знаешь, что это чистая правда, — сказала принцесса Делом, — ты же его сто раз приглашала, а он к тебе так и не приехал.
И, снова рассмеявшись, отошла от уязвленной родственницы; смех этот возмутил тех, кто слушал музыку, но привлек внимание г-жи де Сент-Эверт, из вежливости остававшейся у рояля: теперь она наконец заметила принцессу. Ее появление было приятной неожиданностью для г-жи де Сент-Эверт: она-то думала, что г-жа Делом ухаживает за больным свекром в замке Германт.
— Как же так, принцесса, вы были здесь?
— Да, устроилась в уголке, послушала красивую музыку.
— И вы все время тут сидели?
— Да, все время, но оно пролетело очень быстро — жаль только, что без вас.
Госпожа де Сент-Эверт хотела уступить принцессе свое кресло, но та стала отнекиваться:
— Ну что вы! Зачем? Мне совершенно все равно, на чем сидеть.
И нарочно, чтобы лишний раз продемонстрировать свою великосветскую простоту, она кивнула на сиденьице без спинки:
— Вот этот пуф меня вполне устраивает. Я хоть буду сидеть прямо. Господи, я опять всем мешаю, меня же заклюют.
Пианист тем временем играл все быстрее, страсть, одушевлявшая музыку, достигла апогея, лакей разносил напитки, на подносе у него позвякивали ложечки, и г-жа де Сент-Эверт (это повторялось каждую неделю) знаками приказывала ему уходить, а он не видел. Младшая г-жа де Камбремер, помня, что молодой женщине не пристало выглядеть пресыщенной, сияла от радости и искала глазами хозяйку дома, чтобы взглядом выразить ей благодарность за приглашение и за то, что она «о ней вспомнила». А между тем музыку она слушала хоть и с меньшим волнением, чем г-жа де Франкто, но все же не без тревоги, которая, правда, была вызвана не пианистом, а роялем, на котором при каждом фортиссимо вздрагивала свеча, угрожая оставить пятна на палисандре или даже поджечь абажур. В конце концов она не выдержала и, взяв приступом две ступеньки эстрады, на которой возвышался рояль, ринулась убирать подсвечник. Но едва она протянула руку, как прозвучал последний аккорд, пьеса кончилась, пианист встал. Тем не менее отважный шаг молодой женщины, мгновенная близость между нею и музыкантом произвели в целом благоприятное впечатление на публику.
— Принцесса, вы заметили поступок этой юной особы? — обратился к принцессе Делом генерал де Фробервиль, подойдя поздороваться в тот момент, когда г-жа де Сент-Эверт отвлеклась в сторону. — Любопытно. Она, наверное, артистка?
— Нет, это младшая госпожа де Камбремер, — не подумав, выпалила принцесса и поспешно добавила: — Так я слышала, сама-то я ни малейшего понятия не имею, кто она такая, позади меня кто-то сказал, что они соседи госпожи де Сент-Эверт по имению, но не думаю, чтобы кто-нибудь здесь был с ними знаком. Наверное, какие-нибудь деревенские жители! Вообще, не знаю, насколько вы знакомы с блестящим обществом, которое здесь представлено, но я ума не приложу, как зовут всех этих изумительных господ. Как вам кажется, где их можно встретить помимо вечеров госпожи де Сент-Эверт? Наверное, она заказала их заодно с музыкантами, стульями и прохладительными напитками. Согласитесь, что эти прокатные гости[261] великолепны. Неужели у нее хватает терпения каждую неделю нанимать столько статистов? Прямо не верится!
— Ну, Камбремер — это старинная почтенная фамилия[262], — заметил генерал.
— Что старинная, это бы еще ладно, — сухо возразила принцесса, — но ее никак не назовешь благозвучной, — добавила она, отчеканивая слово «благозвучной», словно помещая его в кавычки, что в кругу Германтов служило обычным выражением досады.
— В самом деле? Она хорошенькая до невозможности, — сказал генерал, не сводя глаз с г-жи де Камбремер. — Вы не согласны, принцесса?