В камере воцарилось молчание. Коля сидел на корточках, нервно вытягивал дым из папиросы и очень осторожно выпускал его через нос, при этом часто оборачиваясь, он заглядывал в щель между косяком и металлической дверью. Дембель волновался, как бы начальник патруля не учуял, что в камере кто-то закурил. Я пытался уснуть, то и дело поправляя свёрнутый китель под головой, разглядывал стены, пробовал вспомнить что-нибудь приятное, но тщетно — сон не приходил. Дембель докурил папироску до половины, оторвал обслюнявленный кончик и протянул её мне.
— Покури! Я по твоим глазам вижу, что хочешь.
Я сел и взял протянутый мне чинарик. Сделал это скорее подсознательно и спохватился только тогда, когда в мою изголодавшуюся по табачному дыму глотку влетело несколько затяжек. Тут же по телу моему побежали мурашки, в голове помутнело, и меня повело вбок. Тем не менее я встал, шатаясь приблизился к стенке, раздавил папиросу ногой и, аккуратно свернув её пополам, засунул в дырочку между наплывами цемента.
Время остановилось. Безумная клетка была придумана очень мудро: даже поспать в ней нельзя было по-человечески. Меня неожиданно начали доставать стены, казалось, они с каждой минутой сдвигаются, уменьшая размеры камеры. В голову лезли самые неприятные мысли. Зачем всё это? Дело даже не в армии, её я пройду рано или поздно. Как же страшен этот вопрос — «А зачем? Что толку?» Вон сколько тех, кто ничего не добился ни своим трудом, ни талантом. Утром подобными весь транспорт забит, они едут завинчивать гаечки, вытачивать болваночки, чертить, писать. На головах у них пушистые кепочки, и лица у них в морщинках. А в каждой морщинке по трупу нереализованной надежды. И я буду таким же?
Начальник патруля встал из-за своей стойки.
— Ну что, «задержка», кушать будем? Сегодня ели вообще или нет?
Дембель прилип носом к двери:
— Никак нет, товарищ майор, не ели. А кушать очень хочется.
Мне неожиданно стало противно от того, что вот сейчас меня поведут без ремня на шинели через весь городок в столовую.
— Товарищ майор! — заявил я. — Если еду не доставят в мои апартаменты, я объявлю голодовку.
— Это кто там такой умный? Голодовку захотел? Да хоть сдохни там без еды, мне плевать, веришь?
Коля резко повернулся ко мне и грозно зашипел:
— Молчи, дурак! Ведь сейчас правда на пайку не поведут.
Я плюхнулся на скамейку и опять ушёл в свои дурацкие размышлизмы.
Из-за двери доносился голос прапорщика, который рассказывал очень забавную историю: «А я, мужики, всё Ару вспоминаю с нашей роты. Тупой был боец. До безобразия. Но здоровый гад — природа не обидела. Я как-то дежурным по части заступил. Вызываю его к себе и топор прошу в автопарк отнести. Ещё его подгоняю: быстрей беги, топорик во как нужен. Он подорвался, схватил топор со щита и бегом в автопарк. А я со спокойной рожей звоню туда дежурному и говорю, что у Ары крыша поехала. Сижу и серьёзно рассказываю, что, мол, в столовой стекло пожарным топором разбил, ГАЗику командирскому капот в двух местах продырявил, а сейчас в автопарк побежал с топором. Дежурным по парку, мужики, Семёныч стоял, ну этот, с батальона старший прапор. Ты его должен помнить, Вовка. Он „Жигули“ в прошлом году из оврага вытащил в одиночку. Ну и вот… Семёныч мне-то поверил. Приготовил двухметровую дубину и ждёт Ару, а тот дурачок действительно с топором бежит. Семёныч, не долго думая, выскакивает со своей палкой и… хряк! У Ары, бедолаги, искры из всех щелей посыпались. Шишка на башке не проходила целый месяц, пилотка сваливалась».
Дружный офицерский смех потряс караулку.
Дембель подглядывал за офицерами, затем резко обернулся и очень зло изрёк:
— Ну ты посмотри, какая сука! Солдатика разыграл. Шакалы, поубивал бы их!
Мне тоже стало неприятно. Захотелось как-то отыграться на майоре и прапорщиках. Но ничего подходящего не нашлось.
Я встал и постучал в дверь.
— Товарищ майор, я в туалет хочу, очень-очень.
— Ну вот, своди вас на ужин, так покоя не будет. Одни проблемы с вами.
Через некоторое время дверной засов всё-таки открыли.
— Кому?
Я просунулся в приоткрытую дверь и дыхнул свежего воздуха. Надо же, как это оказывается приятно — дышать.
Майор кивнул прапорщику весельчаку, чтобы тот проводил меня. Вот это честь мне оказали: целого прапора ради моей нужды выделили!
— Товарищ прапорщик, вы представляете, бумагу в этом месяце не приобрёл. Прямо напасть какая-то! Вы не выручите меня листочком? Пожалуйста, товарищ прапорщик!
Конвоир потупил взор, очевидно соображая, стоит ли ради меня стараться. Мой искренне просящий вид, чувствуется, его убедил, что стоит. Прапорщик полез в карман и вытащил маленький блокнотик:
— Всё для вас делаем…
Затем «спонсор» щедро оторвал от блокнота листик формата сторублёвой купюры и небрежно протянул мне. Я принял подачку и слащаво, пытаясь скрыть иронию, произнёс: «Спасибо, товарищ прапорщик, выручили! Очень вам признателен. Правда, большое спасибо!»
Затем я резко обернулся и скрылся за туалетной дверью. Здесь висело старое облезлое зеркало, и я от нечего делать стал разглядывать своё лицо и корчить рожи. Тут я услышал удаляющиеся шаги. Не выдержал конвоир, ушёл. Как же я теперь один смогу до камеры дойти? Стараюсь не скрипеть, открываю дверь и пробираюсь к маленькому окошку разводящего, стучу. Дверку открывает мой старый дружок Нефёд.
— Привет! — обрадовался он. — А ты что тут делаешь?
— Тише ты! — цыкнул я. — Дай нам в задержку сигарет и спичек, а то я там с ума сойду.
Нефёдов порылся в карманах и выудил початую пачку «Бонда» и зажигалку.
— Спасибо, Нефёд! — сказал я и прикрыл окошко, затем, смачно смяв листик, который дал прапорщик, выкинул его в урну и побрёл обратно.
Утром я подорвался очень рано. Стрелка настенных часов едва доползла до пяти, и я долго наблюдал через трещину в двери, как секунда за секундой приближается мой ДМБ.
Ближе к восьми утра дверь нашей камеры отворилась, на пороге показался майор.
— Так, мужики, доброволец нужен.
Дембель вскочил с полной готовностью на лице. Он, наверное, подумал, что его на пироги приглашают.
Через минуту я из своей камеры услышал, как стучит металлическое ведро. Ну Коля перед дембелем решил в комендатуре полы помыть. В армии работа дураков любит. Впрочем, зачем я так? Он ведь не меньше меня ЧЕЛОВЕК.
Через час после возвращения Коли я опять провернул трюк с туалетом. Дверку в окошке, соединяющую задержку и гауптвахту, открыл Нефёд.
— Привет, — я вытащил и протянул ему зажигалку.
— Что, тебе больше не нужна?
— Да я надеюсь, что нет. Судя по всему, меня в части простили. А то бы давно уже к тебе наверх подняли. Скоро, наверное, и из задержки отпустят. Спасибо тебе, Нефёд! — я протянул свою руку в окошко.
— За что спасибо?
— За то, — ответил я, — что не пожалел для меня.
— Да брось… Что за чепуху ты несёшь?
— Я прав, нужно уметь ценить доброе…
Весеннее светило плавило бетонные плиты плаца. По ним, гулко топая, шествовал рядовой, а над его головой, весело переливаясь на солнце цветом хаки, кружили в весеннем вальсе военные вертолёты.
Почувствуй Бога собой
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Измайловская».
Пш-ш-ш! Двери бьют запоздавшего пассажира по плечам. Будто напугавшись, отскакивают и в следующее мгновение повторяют попытку закрыться. Тело в эту секунду уже успевает переместиться внутрь полупустого вагона. Оно успело! Ликует. Чего бы это ни стоило, успело… сесть именно в эту электричку. Оно боролось, будто на карте стояли его жизнь и благополучие. Оно, невзирая на сотню других тел, раздвинуло двери, воровато озираясь, заняло сидячее положение и достало из сумки кроссворд.
Как часто мы желаем достичь того, чего достигать не нужно. Успеть именно в этот вагон, на мгновение остановив то, чего останавливать вовсе не стоит, — ход истории.
Если бы тело село в следующую электричку, его бы не успел раздавить зазевавшийся вагоновожатый. Через пятнадцать минут история завладеет мясом, жалким, нашинкованным, которое забавно будет краснеть вокруг колёс напуганного трамвая.
Но тело не знает сути, спокойно вписывает глупые буквы в дурацкие квадратики. Оно не ведает, что в каждом сантиметре ребуса молоком выписано: «Жуй, быдло, и чувствуй себя умницей. Самоутверждайся в своих же глазах!»
Вагон раскачивается и скрипит. Безумно люблю метро за его почти демонический лик. Завораживают запах, прохлада, ритм, движение… Звук, подчиняясь дьявольской науке, отскакивает от стенок туннеля и спешит повиснуть в вагоне, в самом его математическом центре. Барабанные перепонки раздуваются и воспалёнными каплями текут из ушных раковин.
У-у-у! Чёрная полоса сменяется чёрной, за окном с надписью «Не прислоняться» извиваются змеи. Каждая жила состава напряжена, тужится, корчится, ещё миг… Пфи! Поезд вырывается на простор, и звук, потерявший преграду, убегает из вагона наружу.
— Дорогие пассажиры. Простите, что обращаюсь к вам за помощью, — нищенка с дитём на руках пытается скорчить лицо ещё хлеще, чем оно есть. Хлеще некуда, просто комикс художника с маниакальным синдромом.
Михаил Иванович откладывает кроссворд и вздыхает. «Сейчас скажет, что она не местная. Кошелёк вытащили, билеты украли, мужа убили, брата сварили, сестру съели», — думает уставший герой.
— Сами мы не местные, — продолжает женщина и медленно, с протянутой рукой движется в сторону Михаила Ивановича. Ноги её поцарапаны и кровоточат, юбка блестит от грязи и норовит запутаться в ссадинах икр, кофта с широким вырезом обнажает большую часть груди, чёрные волосы растерзанными змеями струятся по смуглому лицу. Дитё производит впечатление нечеловеческого существа, очень чёрный пальчик облизывает не менее грязным языком. Убогая пытается увидеть глаза каждого пассажира, долгое мгновение стоит над сидящим. Её глаза безмолвно кричат: «Дайте, пожалуйста доллар!» Редкая копейка, звеня, попадает в её оттопыренный карман.