— Да? Вы не здешний? То-то я смотрю, не тот полёт. Масштаб больше!
— Да, пригласили, знаете ли, поднять вот этот проект газеты. Не справляются на местах. Теории не хватает с практикой.
— Вы москвич, наверное?
— В самом хорошем смысле слова. Нас часто недолюбливают за излишний гонор.
— Нет, вы не такой! Был очень рад, очень рад познакомиться! Жду завтра вашего представителя у себя.
— Непременно будет.
Рекламный директор тоже сияет от удовольствия. Тоже жмёт руку и провожает дедушку до двери.
— Ух, молодец, лихо ты его обработал.
Улыбка мгновенно покидает моё лицо.
— Я никого не обрабатывал. Вы! Вы подготовили рекламные листовки? Я вчера просил…
Директор начинает часто моргать своими синими глазами. Он недавно круто обломался с карьерой в Питере и вернулся назад участвовать в проекте новой городской газеты. Я периодически уничтожал в нём апломб второй столицы, чтобы не расслаблялся.
— Вы просили подготовить к пятнице вроде бы…
— К хренятнице, — шепчу ему на ухо, — подготовьте к хренятнице, пожалуйста. Кто ещё не знает, чем заняться, господа?
Редакционный творческий шумок затихает. Лишь слышен стук клавиш «целеронов» и хлопанье ресниц директора по рекламе.
Я знал, что нельзя привыкать к креслу. Оно в любой момент может оказаться пороховой бочкой. Лучше всего об этом не думать. Складывается так жизнь, и хрен с ней! Сидишь — сиди. Упал — не беда. Вставай, отряхивайся и иди снова.
У меня замечательный водитель. Это старый дед, который всю жизнь проработал рабочим на комбинате. Я к нему привязан, как к родному. Мне приятно, если он соглашается подняться ко мне на четвёртый этаж и отведать только что приготовленного борща. Ему нравится, как я готовлю. Секрет же моей кухни прост: я не жалею мяса.
Дед чаще всех получает зарплату, ибо никогда её не выпрашивает. Он мудр, но очень слаб сердцем. Мне стыдно, что я редко заезжал к нему в больницу, когда он лежал с инфарктом.
Я приучил его к баночному пиву и бросил, разорвав контракт с учредителем моей газеты. Бросил деда, укатив работать в Оренбург.
Нельзя привыкать к креслу. Секретарши, водители, прочая другая ерунда. Затягивает всё это и входит в область повседневного. Только сначала кажется, что ты кого-то поимел, навязал рекламу, убедил не обращаться в суд. Смотришь, а поимели-то тебя. И дело вовсе не в том, что твоя секретарша становится делопроизводителем с тройным окладом, а рекламный менеджер — директором Советского Союза. Дело в том, что ты становишься никем, морозишь ноги в ожидании рейсового автобуса где-то у чёрта на куличках. И в кармане твоего дорогого пальто…
В кармане моего пальто было только три с половиной рубля. Я стоял на остановке полтора часа, не решаясь залезть в автобус. В голове крутилось это унизительное:
— Господин кондуктор! У меня не хватает на проезд пятидесяти копеек. Можно я доеду до Степного посёлка за меньшую сумму?
— Нет, — отвечает кондуктор. — Дармоеды, много вас таких выродков.
Может, прямо здесь порезать себе вены? Все удивятся: умер в ожидании транспорта. Жизнь кончена, чёрт возьми! Вот она кара за все прегрешения!
Неожиданно улавливаю какое-то движение под скамейкой автобусной остановки. Тут же до носа добегает неприятный запах тления. Из-под скамейки вылезает нечто пьяное и вонючее:
— Мужик, дай рубль, на одеколон не хватает!
— Возьми три пятьдесят… — ссыпаю мелочь в грязную ладонь и иду прочь…
Я его съел
Женщина оказалась весьма бойкой. Она втиснула в купе свою необъятную сумку и, сообразив в тот же миг, что у неё верхняя плацкарта, обратилась к сидящему на нижней полке студенту:
— Так что, молодой человек, вопрос с обменом местами можно считать решённым?
Юноша развёл руками:
— Я вижу, сударыня, что выбирать мне не приходится.
Он повернулся к стене и вытащил из сетки свою зубную щётку и мыло. Попутчица была уже в годах, но её круглое лицо, кое-где тронутое морщинами, хранило в себе признаки былой красоты. Она прикрыла дверь купе и, глядя в зеркало, привычным жестом стала поправлять крашеные чёрные кудри:
— Боже, какой ужас! — трепетала она. — Вся причёска сбилась от этого дурацкого ветра.
Студент, уткнувшийся в это время в книгу с пёстрой обложкой, не обнаружил к погоде никакого интереса, и женщине пришлось искать другую тему.
— А вы, скорее всего, дальше меня едете? — вкрадчиво спросила она.
— Может, и дальше, — скучно ответил юноша.
Увидев, что последняя попытка разговорить угрюмого парнишку провалилась, женщина пошла на решительный шаг. Хищно вытянувшись, дама стремительно протянула руку:
— Марья Васильевна, — отчеканила она, произнося каждый звук по-учительски — внятно и громко.
Юноша прилетал и учтиво пожал предложенную ладонь.
— А я Дмитрий… — он смутился, потупил взор. — Просто Дмитрий.
— По делам едете? — настойчиво поинтересовалась попутчица.
— С сессии, — ответил студент и перелистнул страницу.
В дверь купе постучали:
— Простите, одиннадцатое…
— О! — перебила стоящую в проёме женщину Марья Васильевна. — Ещё один наш попутчик. Заходите, не стесняйтесь!
Незнакомка втащила сумку и с трудом опустила её в рундук. За нею вошёл мальчик лет десяти и окинул купе шаловливыми детскими глазами.
— Кто это у нас тут? — нараспев спросила Марья Васильевна, склонившись над пареньком.
Мальчик смутился от огромного количества ласки, которую тётя умудрилась вложить в отдельно взятый вопрос. Он боязливо прижался к маме.
— Ты что же, сынок? — спросила, улыбаясь, та. — Скажи-ка, как твоё имя?
— Женя, — пробубнил себе под нос мальчишка.
— А, Женечка! — воскликнула Марья Васильевна с такой радостью, будто она выиграла в лотерею автомобиль. — А маму твою как зовут?
— Аня, — с большей смелостью ответил Евгений.
Что-то зашипело под вагоном, поезд дёрнулся, перрон поплыл мимо засиженного мухами окна. Молодая мама взялась за пакеты, раскладывая на столе дорожную снедь, Марья Васильевна продолжала допрашивать ребёнка, студент листал книгу.
Дверь купе опять побеспокоили, но уже не робко, а по-хозяйски развязно. Она скрипнула и покорно откатилась влево. На пороге обозначилась фигура в проводницкой рубахе. Если бы эта вагонная братия соблюдала диету, то пассажирам можно было бы провозить более тридцати шести килограммов ручной клади. Теперь же проводнице пришлось боком протиснуться в дверной проём, и она сразу же заполнила собой купе:
— Билеты! — процедила железнодорожная дама сквозь зубы, приведя в движение свои подбородки…
Попутчицы быстро нашли общий язык. Анна была так мило глупа, что Марья Васильевна могла говорить что угодно, и всё это в равной степени воспринималось с восторгом. У молодой мамы была отрадная черта — она умела слушать. Марья Васильевна просветила новую подругу по текущим событиям в Кремле, заодно рассказала о кулинарных рецептах, объяснила, почему Россия многие годы не может выбраться из кризиса. Анна впитывала информацию и кивала. Евгений забрался на верхнюю полку и высунул голову в окно. Мама забыла о нём, и мальчишке было по-настоящему хорошо. Дмитрий радовался тоже, потому что его оставили в покое и он мог вполне уйти в цветной книжный мир.
Темнело. Поезд делал небольшую передышку у маленькой станции, сохранившей колорит прошлого века. Женщины третий раз ужинали, громко звеня плошками и чашками. Женя пытался очистить апельсин, распространяя по купе аромат благородного фрукта. Марья Васильевна кромсала мягкий от жары сыр и рассказывала о своих заграничных поездках. Впрочем, любой другой человек, кроме Анны, мог бы поднять её на смех: судя по её рассказам, говорливая дама вряд ли когда-либо выезжала дальше Украины или Казахстана. Однако молодая женщина слушала всё с тем же покорным вниманием и трепетом.
Студент отложил книгу и уставился в окно. По перрону гордо вышагивал дембель в парадной форме. Погоны его были обшиты белой ниткой, на груди болтался неуставной аксельбант, китель звенел кучей пёстрых значков. Хотелось крикнуть ему вслед что-нибудь едкое, спросить, из каких войск выпускают в таких петушиных нарядах. Дмитрий захлебнулся в собственных чувствах и вспомнил свой ДМБ. Тогда поезд увозил его от проблем, но привёз в ещё более сложную жизнь.
Снизу дополз запах сыра Марьи Васильевны. Она продолжала трапезу, умудряясь при этом рассказывать об индийской моде и качестве тамошних тканей. Дмитрию вспомнился первый месяц службы. Две недели подряд солдат пичкали тухлой капустой. Женщина в «афганке» на глазах у всего строя кормила своего пуделя пончиками в сахарной пудре. Прапорщица возглавляла кухню и часто не могла сама осилить то, что привозила себе к чаю. Восемьдесят новобранцев в унисон чавканью собаки глотали слюни. Восемьдесят человек желали стать этой белой породистой дворняжкой. Восемьдесят человек ждали, когда им позволят стать людьми…
Из окна пахнуло ночной прохладой, поезд летел, будто освежившись после жаркого дня. Марья Васильевна, удовлетворённая беседой и быстро пролетевшими часами, спала. Анне снились Китай и Индия, куда она определённо решила съездить с мужем следующим летом. Евгений зарылся в куцую подушку и тоже грезил — о своих взрослых временах.
Дмитрий бесшумно рухнул вниз и вцепился в оставленный на столе сыр. Он тихо рычал, глотая его вместе с обёрткой, давился, а по подбородку текла жадная слюна…
Хочется света, но нет его вовсе
Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобождён из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырёх углах земли…
Тёмный грот. Я иду по влажным камням в надежде найти выход. Но сбитые в кровь ноги перестают слушаться, а скользкая плесень на булыжниках не способствует быстрому ходу. Неожиданно жалкий свет моего факела вырывает из серой стены какую-то надпись. Напрягаю уставшие глаза. Полустёртые буквы сливаются в слово «понедельник».