Стоя с Озой на вытоптанном выгоне за селом, глядя на редкую толпу, на опустошенные кузова грузовиков-автолавок, Феодора поняла, что в такой час рассчитывать на хорошего покупателя нечего. Подошел незнакомый человек, предложил цену, но Феодора даже в торг не вступила, так смехотворна мала была предложенная сумма. Человек отошел, и Феодора пожалела о своей неуместной гордости, она укорила себя тем, что вернется ни с чем, а хлопчик ждет и надеется, а Озу продавать все равно надо, — пора расставаться, чего ждать-то, — пора, пока скотина не осталась беспризорной. Занятая мыслями, Феодора не заметила, как подошла Шурка. Оглянулась, когда услышала сухой вопрос:
— Сколько?
Тридцать два года не разговаривала Феодора с Шуркой, почти всю жизнь, и, хотя не случилось у нее ближе и лучше подруги, чем была когда-то Шурка, хотя одиноко было ей дождливыми осенними днями и долгими зимними вечерами в пустой хате, не возникало ни разу за все эти годы желания сделать шаг к примирению. «Ведь из-за нее последняя ночь с мужем порознь прошла, это она, стервятница, зарилась на чужое счастье», — помнила всегда Феодора.
Так отчего сейчас, когда, пользуясь безвыходным ее положением и опустелым рынком, Шурка задешево решила получить лучшую на селе козу, Феодора не возмутилась, не пристыдила ее, а торопливо назвала цену, за какую постороннему, не причинившему ей никакого зла человеку не захотела отдать Озу.
Шурка молчала, и Феодора, испугавшись, уже хотела назвать еще меньшую цифру, когда Шурка задала странный вопрос:
— А сколько тебе нужно?
Феодора вопроса не поняла, вглядывалась жадно в Шурку. Она старалась не смотреть на врагиню все эти годы, опускала глаза при встрече — неприятно было, да и не хотелось, но сейчас, увидев ее лицо так близко, была поражена. Ничто не напоминало в этом коричневом, маленьком, измятом временем худеньком личике с впалым ртом прежнее смуглое, в темно-синих родинках, гладкое лицо Шурки. Феодора даже забыла, зачем они здесь и о чем говорят. Вспомнила вдруг, как стояла под деревом и Шурка кидала вниз, на расстеленное рядно, огромные груши, такие же упругие, нежно-желтые, словно светящиеся изнутри, какими были тогда ее ноги, высоко открытые задравшейся юбкой. Вспомнила, как смеялись неизвестно чему, и пели, и по очереди щеголяли на досвитках в кремовых кожаных туфлях, что по ордеру, за буряки, получила Феодора.
Она не понимала странных Шуркиных речей, хоть и слышала, но вникать не хотела.
— …из Ромен телеграмму дали… — говорила Шурка, — за пивом выскочил… Галина сказала, что на гадячский его посадят… ты не дури, Феодора, не молодая ведь уже…
Чтоб не увидела, не поняла Шурка ее печали, Феодора молча протянула руку. Шурка осеклась, вынула торопливо из кармана жакета кошелек, положила на ладонь Феодоре красные бумажки.
«Почему так много?» — равнодушно подумала Феодора, сжала деньги в кулаке, молча передала конец веревки Шурке и пошла по выгону. Она шла наклонившись вперед, словно против ветра, поясница уже давно не разгибалась. Высокая старуха в синей чистой сборчатой байковой юбке, из-под которой виднелись опухшие щиколотки в медицинских тугих чулках, что велел носить сын. Белая воскресная хустка сползла на плечи, открыв аккуратно, на прямой пробор затянутую маленькую головку с гладким, словно из нержавеющей стали отлитым, тугим узлом волос на затылке.
Рубашки и брюки, купленные в сельпо, оказались ему впору. В отсутствие Феодоры хлопец чувствовал себя хозяином. Она поняла это по непривычно переставленным фотографиям на комоде в горнице да по защемленному крышкой сундука, в спешке, углу белого холста.
— А где коза? — спросил он сразу.
— Продала, — устало ответила Феодора. Села на лавку. Ноги болели уже всерьез, будто множество нарывов зрели, готовые вот-вот прорваться. Выперла сильно, как никогда, под чулком вена. Феодора осторожно дотронулась до нее пальцем. Снова увидела таблетки, поднялась, чтоб взять.
— А зачем вы продали? — капризно спросил он от двери.
— А чтоб билет тебе купить. — Феодора аккуратно на ладонь выкатила из бутылочки таблетку. — Сейчас вот приму лекарство, нога поутихнет, и пойду на станцию.
— Не надо, — торопливо сказал он и подошел к ней, — не надо, бабушка, я сам схожу. А вы сидите здесь. И провожать меня не надо. — Он суетился по комнате, отыскивая что-то.
— Не было у тебя кепки, а я забыла купить.
Феодора ушла в горницу. Аккуратно на комоде расправила оставшиеся от покупок красненькие бумажки, — Шурка не поскупилась, дала настоящую цену; вынула из-за зеркала конверт с двумя десятками, припрятанными на какой срочный случай, и в зеркале увидела хлопца. Он стоял в дверях в новой, необмятой ковбойке, в бостоновых — были только дорогие в сельпо — брюках, и его маленькое личико, с клювиком-носом, с выпуклым лобиком, как-то странно кривилось и расплывалось, словно искаженное плохим отражением. Но зеркало было хорошим, чистым, толстого старого стекла. Феодора любила глянуть в него мимоходом, из-за приятного его свойства делать лицо моложе. Удивленная, она обернулась, парень тотчас отвел глаза, и вся его тощая колеблющаяся фигура и странное, будто ползло у него что-то по спине под рубашкой, выражение лица смутили Феодору, вызвали желание, чтоб скорее ушел.
— На, — она, не глядя, протянула ему деньги.
Парень вытянул маленькую, сухую птичью лапку и тотчас отдернул.
— Бери, бери, — Феодора сделала шаг к нему, и он тотчас одним коротким движением, словно курица с ладони склюнула зернышко, взял деньги.
— Спасибо, бабушка. Вы добрая. — Весь вид его, топчущаяся на пороге фигура выражали только одно желание — скорее уйти. Но он ждал разрешения Феодоры, ее последних прощальных слов, и она, понимая это, сказала, стоя к нему спиной, аккуратно расставляя по прежним местам рамочки на комоде:
— Иди. А то билеты еще разберут. Иди с богом!
И он ушел. Феодора видела, как мелькнула узенькая его спина в одном окне, потом в другом, и, переставляя машинально фотографии, будто хотела успокоить себя этим бессмысленным занятием, почувствовала, как нехорошее, неловкое напряжение уходит и на смену сначала осторожно, но все сильнее и сильнее возвращается боль в ногах. Она ушла в кухню. На столе, на чугунной сковородке, в белых разводах растопленного сала желтел глянцево, уже подернутый пленкой, глазок яичницы, топорщилась крышкой пустая, чисто выскобленная банка сгущенки и рядом другая, наполовину опустошенная. Феодора решила доесть яичницу, чтоб не пропадала зря, подцепила вилкой кусочек, но яичница показалась горькой, и Феодора, отодвинув сковородку, сложила на коленях руки, пошевелила толстыми в суставах пальцами. Увидев темные трещины, снова вспомнила, что буряк идти убирать не надо, и снова отчего-то пожалела об этом. Оглядела кухню, ища, чем бы заняться, какую бы работу на весь день найти себе. И вдруг увидела на лавке его майку и маленький холмик синих тренировочных штанов.
«Жаль, постирать не успею», — подумала мельком и уже аккуратно расправляла, складывала стопкой забытую одежку.
Он поднялся с той же лавки, где встретила она его утром, быстро и покорно, как только увидел ее. Так поднимается нашкодившая собака, готовая к упрекам и побоям хозяина. Феодора даже шаги замедлила, пошла спокойней, равнодушней, всем видом и улыбкой выражая доброжелательность и безопасность своего приближения. Словно спугнуть боялась. Но он смотрел трусливо и загнанно, и тогда, не доходя нескольких шагов, она протянула узелок:
— Забыл. Пригодится ведь.
Хлопец узелок не взял, а, глядя с ненужным злым испугом, сказал, будто ее попрекнул:
— А ведь обманул я вас, бабушка.
— Да ладно. Чего ты, — отмахнулась Феодора, — отстал ведь, — словно попросила его отказаться от своих слов, и положила на скамейку узелок.
— Так меня бесплатно посадят, и вещи мои не пропали. Я за пивом ходил, — он вытаскивал из кармана мятые бумажки, и злые слезы катились быстро из круглых, с незаметными ресницами, как у птицы, глаз его.
— Да знаю я, знаю, так что из этого. Ты ж далеко едешь, — она неловко совала ему, оторопевшему, бумажки в застывшие руки, — бери, бери. Надоела мне коза эта, одна морока с нею.
— Она веселая, — вдруг совсем по-детски, пустяком объясняя серьезность своих слез, громко взвыл он, — и красивая. Заберите ее обратно.
— Заберу, заберу, — поспешно утешила Феодора. — Деньги у меня есть. — Она сунула бумажки ему в карман.
— Правда? — с надеждой и жаждой подтверждения этой надежды спросил он, будто не заметив ее движения.
— Правда. — Феодора согнутым суставом пальца вытерла его слезы. — Возьми вещички-то. Поезд уже к Куту подходит.
— Я вас никогда не забуду, бабушка, — пообещал он, стоя на ступеньке вагона, — я к вам летом приеду, помогать буду.
— Вот и хорошо, — устало улыбнулась Феодора, она вдруг почувствовала странную, необоримую слабость, словно все силы ушли из нее в потрескавшийся асфальт перрона, и короткая стоянка поезда казалась ей бесконечной.
Он что-то говорил, обещал, но Феодора не слышала, поглощенная лишь одной мыслью — удержаться на ногах, одним желанием, чтоб скорее поезд тронулся.
Оза встретила ее во дворе капризным блеяньем, но Феодора даже головы к ней не повернула. Прошла в кухню.
С бессильным сожалением подумала, что надо было бы еще сгущенки на станции купить, чтоб с Шуркой чаю попить, потянулась к посуде прибрать, да так и не дотянулась. Села на лавку, привалилась спиной к стене и задремала. Сквозь зыбкое забытье видела, как пришла Шурка, услышала тихое позвякивание посуды. Шурка, видно, прибиралась. Мелькал нарядный ее платок, зеленая шерстяная кофта. И присутствие ее, и тихая суета отогнали последнее, что мешало отдаться спокойному сну. Феодора уснула, тихо всхрапывая полуоткрытым ртом. Голова ее упала на грудь, а сложенные на коленях руки шевелились безостановочно. Ей снилось, что она убирает буряк, — зеленые до горизонта узкие грядки блестящей после дождя ботвы на черной жирной земле, и пологая рыжая гора, по склону которой, вспыхивая окнами вагонов в закатном солнце, идет гадячский поезд.