Мы ехали пустынными улочками, скрывшимися за высокими домами Беговой.
— Во двор сворачивайте, здесь он, я думаю. И вот что, — Вера Сергеевна обернулась к Петьке, — пойдешь ты.
— Конечно, — с тревожащей меня нагловатой веселой готовностью отозвался Петька. — А что делать?
— Говори, что… — Она замялась, глянула просительно на меня: — Лучше, чтоб он пошел, — ребенок, и пускай скажет, что собака его, так проще будет… А мне нельзя, — ответила она на мой вопросительный взгляд, — мы с Кориной им глаза намозолили, и потом… там ведь не только ваш Чучик, там и другие, каким не так повезло, нельзя мне.
В глубине тенистого тихого дворика стояло одноэтажное желтое здание, и со стороны его глухо, будто из-под земли, доносился собачий лай и стенания.
— Ну, я пошел, — бодро сказал Петька и открыл дверцу машины. — Правда, я не очень хорошо запомнил этого пса, — он взглянул на меня, прося о помощи.
— Я пойду с тобой. Это тоже, наверное, в подвале?
— Да, — ответила Вера Сергеевна. Из потрескавшейся клеенчатой сумки вынула коробку «Казбека», — в подвале, лестница сразу вниз.
На темной лестнице Петька вдруг остановился. Здесь вой и стенания стали отчетливее, проникали, казалось, отовсюду: из-за толстой, окрашенной в серую масляную краску стены, из-под каменных, чисто вымытых ступенек лестницы. Петька жалобно взглянул на меня. Предчувствие столкновения с бедой, с чем-то тяжелым и неизвестным, грозящим утратой веселого настроения, шептало ему не входить за тяжелую железную дверь.
— Ну, ты что остановился? — спросила я его.
— Мам, ну что мы с тобой, будто делать нам нечего, связались с этой чокнутой? — сказал он, и рука моя, потянувшаяся, чтобы погладить пушистую мохнатую голову, замерла.
Он, оказывается, решил так повернуть разговор, так скрыть свою растерянность и смятение.
— Это кто чокнутая? — спросила холодно я и посмотрела на него самым чужим взглядом.
— Ну, Вера эта Сергеевна, — он все же не выдержал моего взгляда, опустил глаза, — она какая-то чокнутая неудачница.
— А с чего ты взял, что она неудачница?
— А кто же? — Петька поднял глаза, прямо и зло взглянул на меня. — Ты на вид ее посмотри.
— Значит, по-твоему, удачливые те, кто одет получше, это первый необходимый признак, а еще какие? — я старалась говорить спокойно.
— Ну что ты притворяешься, что не понимаешь меня, а жизнь у нее какая? Собак развела, ежих горбатых, это же просто персонаж из прошлого века.
— Значит, по-твоему, в этом веке… — начала я, но тут железная дверь открылась и полная, круглолицая женщина появилась на пороге. Щурясь от света, она пыталась разглядеть нас.
— Вам чего? — спросила она.
— Собак привозили сегодня? — спросила я еще твердым от разговора с Петькой голосом.
— Привозили, — с готовностью ответила женщина.
— У нас собака потерялась, — начала я.
— Так посмотреть хотите? Поискать? — сразу поняла женщина и посторонилась, давая нам дорогу. — Небось Вера Сергеевна навела, — высказала она догадку, возясь с замком другой двери, за которой стоял несмолкаемый лай. — Вот неугомонная ее душа, милейший человек, а со странностями.
Она наконец открыла засов, и знакомая картина открылась мне. Я обернулась — здесь ли Петька? — он стоял за мной и, скривившись от запаха, вглядывался в полумрак, где в клетках метались визжащие тени.
— Темно тут, — пробормотала я, — еще не узнаю.
— Да ты не бойся, — утешила меня женщина. — Если он здесь, он себя покажет, клетку разнесет, они такие.
«Я ведь не хозяйка, и Чучик не станет разносить клетку, увидев меня, как же найти его среди этих бедолаг?» — думала я, идя вдоль клеток и вглядываясь в их темноту.
Некоторые их обитатели бросались на меня с яростью, другие мрачно и неподвижно лежали на полу или безостановочно кружили по клетке.
Но, как и вчерашней ночью, я обратила внимание на одну особенность: кричали, злились, доказывали что-то, «качали права», как выражался Петька, породистые псы. Дворняжки же лежали спокойно. Своей простой мудростью, опытом бесприютной жизни знали они, что, попав в трудные обстоятельства, можно надеяться лишь на случай, на неожиданный счастливый поворот судьбы.
Для бедного Чучика таким поворотом мог оказаться мой приход сюда, но его здесь не было.
— А что, никого не забирали еще? — спросила я женщину.
— Как не забирали! — поняла она меня снова сразу. — Двоих на кафедру еще когда увели.
— А коричневенького, коричневенького, — засуетилась я.
— Да я не разглядела, может, и коричневенького, одним словом, из новеньких.
— А где? Куда?
— Да напротив. Но они уже, наверное, начали! — крикнула она мне вслед.
В высоком светлом коридоре было пустынно. Я открыла первую поддавшуюся дверь, и инерция бега внесла меня в прохладную сумрачную комнату. Здесь было торжественно и тихо.
За длинным столом расположились люди в белых халатах. Во главе стола сидел старик в расшитой бисером тюбетейке. Почему-то повернувшись к слушателям боком и глядя в раскрытое окно, он что-то раздельно и медленно объяснял.
Я остановилась прямо напротив, у другого, свободного торца стола, и старик, мельком взглянув на меня, все с той же интонацией спокойного терпения сказал:
— Я освобожусь не скоро. Извольте подождать на кафедре.
Я поняла, что из-за моего встрепанного вида, растерянности и нахальства поведения он принял меня за студентку, добивающуюся пересдачи экзамена.
— У вас моя собака, — громко сказала я.
Сидящие за столом весело зашептались в предвкушении развлечения.
— Какая собака? — строго спросил старик и повернул ко мне неожиданно крупную для его тщедушного тела, надменную бритую голову.
— Породистая, — не обращая внимания на смех, пояснила я.
Почему-то ко мне пришла уверенность, что Чучик где-то рядом, за стеной, и там ждут только приказания старика, чтобы начать операцию, а сейчас они здесь обсуждают, зачем и как надо его резать.
— Его ведь еще не режут? — неожиданно для себя высказала я томящую меня мысль.
— А у нас здесь собак не режут, — важно объявил бритоголовый.
— Ну, я не знаю, но ведь для чего-то они вам нужны.
— Для чего-то нужны, — согласился старик, и присутствующие с готовностью подобострастия засмеялись его шутке.
— Валя, — оборвал старик смех молодого, румяного парня в накрахмаленном высоком колпаке, — пройдите с… — он замялся, — с потерявшей своего барбоса необразованной особой и поглядите, может, он действительно у нас.
Валя тотчас сделал серьезное лицо и встал.
Петька ждал меня в коридоре, и здесь, в ярком свете, Валя, взглянув на меня оценивающим взглядом, определил ситуацию точно.
— Сын? Наверное, переживает? — сочувственно спросил он, кивнув на Петьку.
— Да, — неопределенно ответила я, и Валя еще раз быстро и удивленно взглянул на меня.
— А в виварии смотрели?
— Смотрела, — безнадежно ответила я.
— А какой он из себя? — деловито уточнил Валя.
Мы шли по длинному коридору, и отцы русской медицины с профессиональным состраданием смотрели на меня с огромных портретов.
— Коричневый, — сказала я, торопясь за Валей.
— Но у меня два черных, — Валя резко остановился. — Честное слово, — подтвердил он, глядя на меня прямо голубыми глазами.
— Правда? — спросила я растерянно. Рушилась надежда.
— Правда, — сочувственно подтвердил Валя, — можете удостовериться, — он снова двинулся вперед.
— Да нет, — сказала я ему в спину. — Я верю. Но что же делать?
Валя подошел ко мне.
— Может, он в Тушине, только вас туда не пустят. — И, увидев мое лицо, посоветовал: — Вы вот что, вы Сергея Дмитриевича попросите, пускай он позвонит туда. Только не говорите, что я сказал. Вы и так мне обсуждение диссертации сорвали, — он засмеялся, и я поняла, что Валя не очень огорчен этим обстоятельством; появление мое, видно, разрядило чересчур серьезную атмосферу обсуждения его диссертации.
Он открыл передо мной дверь знакомой комнаты, пропустил вперед.
— А где собака еще может быть? — спросила я старика прямо с порога.
Здесь уже курили, разговаривали, разбившись на группы, а старик все так же, одиноко сидя во главе стола, задумчиво смотрел в окно на заросли цветущей бузины.
Услыхав мой вопрос, он повернулся и вопросительно посмотрел на Валю.
— Не он, не он, — ответил Валя и сделал непроницаемое лицо.
— Ну, тогда… — старик развел руками, из-под рукавов ослепительно белого халата блеснули еще более ослепительные манжеты.
— А вы позвоните в Тушино, — из-за отсутствия времени с нахальным прямодушием предложила я.
Сергей Дмитриевич фыркнул, недовольно покосился на Валю, — я старалась не встретиться глазами с преданным мною доброжелателем, — но все же придвинул к себе телефон.
Все в комнате замолкли.
— Иван Егорыч, — сказал Сергей Дмитриевич в трубку и зло сощурил на меня глаза, — здесь собакевич потерялся, может, к вам попал. Да, да, я понимаю. Но только в виварий. Я тебя очень прошу, дружочек. Здесь дамочка одна, — он уже, видно, тоже разглядел меня, — ну просто вне себя. Любит очень свою собаченцию. А! Правильно! — оживился он. — Посмотри, посмотри и позвони мне. Какая она? — строго спросил он меня.
— С ушками, с ушками, — заторопилась я, — такие…
— С ушками, — сказал Сергей Дмитриевич в телефон и нахмурился, услышав ответ. — Да вот, заморочила голову! Что значит — с ушками?! — крикнул он мне. — Они все с ушками! Нате трубку и сами объясняйте. «С ушками», — пробормотал он, сердясь.
Я описала неизвестному, терпеливо слушающему Ивану Егоровичу приметы Чучика, но, когда дошла до номера, он перебил мой пространный рассказ.
— Я посмотрю и перезвоню, а вы сходите пока в больницу, это рядом, мне вот тут подсказывают, что они к нам после них приехали. Там виварий во дворе за девятым корпусом, вам объяснят на кафедре.
— Спасибо, — сказала я, положила трубку и посмотрела на Сергея Дмитриевича.