На бумажке, которая лежала перед ним, он аккуратными штрихами заканчивал забавный портрет грустного скотчтерьера.
— У меня другой, — тихо сказала я.
— Понял, — ответил Сергей Дмитриевич, — у вас с ушками, — и протянул листок мне: — Это в подарок вашему — портрет собрата. Отыщется он, по такой жаре работать не спешат, — последнее он сказал громко, и в комнате тотчас задвигали стульями, заняли свои места.
— Вернусь к эксперименту, — услышала я его четкий тихий голос, закрывая за собой дверь.
— Если тебе надоело, можешь вернуться домой, — сказала я спокойно Петьке.
— Да нет уж! — небрежно ответил он. — Я папе позвонил, он собирается, но сказал, что, если нужно, он к хозяевам зайдет. Мам, а чем они здесь занимаются?
— Наукой.
— Как здорово, тихо, не то что у тебя на работе.
Петька больше всего на свете ценил тишину и размеренную жизнь, качество это в мальчике-подростке удивляло меня всегда.
— Ты бы хотел тихо жить? — спросила я.
— Я хотел бы заниматься своим любимым делом, и только, — уточнил он, — чтоб не отвлекало ничто.
— Так не бывает и не должно быть, — сказала я, и Петька тотчас, чтобы не обострять снова разговор, переменил тему: — Смотри, Веру твою все-таки обнаружили.
У раскрытой дверцы машины стояла круглолицая начальница вивария и, наклонившись, что-то говорила Вере Сергеевне.
Вера Сергеевна слушала ее, ласково разглядывая снизу. Увидев меня и то, что Чучика нет рядом, она тотчас перебила свою знакомую:
— Мы задами в больницу проедем?
— Нет! — почему-то восторженно откликнулась круглолицая, с ясными карими глазами, ее собеседница. — Там роют. Надо через Беговую.
— Через Беговую крутиться сто лет. Ну, прощай, — кивнула Вера Сергеевна ясноглазой.
— Прощай, милейшая, — откликнулась та без сожаления. — Я в гости к тебе скоро с Костиком приду, зверье твое показать ему надо.
— Приходи, — Вера Сергеевна закрыла дверцу.
_____
— Ты хочешь, чтобы я снова пошел с тобой в виварий? — спросил Петька.
В зеркальце я поймала удивленный взгляд Веры Сергеевны. Она смотрела на Петьку.
— Ничего я не хочу, — холодно ответила я, — но только книги выискивать у букинистов будешь теперь сам.
— Я никак не могу понять, отчего ты так…
— Да и правда, что хорошего в вивариях этих, — торопливо сказала Вера Сергеевна, — долго их помнишь. А что делать, может, и нельзя без них.
Теперь Петька с удивлением уставился на нее.
— А почему? — начал он, но мы уже подъехали к длинному, современной постройки зданию с широкими стеклянными дверями.
— Ты помнишь, — вдруг на «ты» обратилась ко мне Вера Сергеевна, — твоя собака, а то начальница здесь строгая, а виварий за корпусом, справа.
— Помню, помню, — заверила я.
— А может, мне лучше пойти? — неуверенно предложил Петька, но ему не ответили ни я, ни Вера Сергеевна.
Стараясь не стучать каблуками, — за деревянным барьером гардероба виднелась низко опущенная голова в белой косынке женщина дремала, — я пересекла вестибюль и по лестнице, ведущей вниз, спустилась в прохладу коридора. Солнечные блики впереди, на белом кафеле стены, показали, что выход на улицу открыт.
Двор, окруженный облицованными розоватой плиткой корпусами с высокими окнами, был ухожен и чист. В центре его красовалась круглая клумба. Из гущи цветов прозрачным плоским веером вырывалась струя воды и рассыпалась разноцветной маленькой радугой.
Я остановилась у клумбы, прислушалась, не доносится ли откуда-нибудь лай. Но все вокруг было тихо, и тогда я пошла направо, к желтому одноэтажному домику с высоким крыльцом.
У входа в домик, на пороге, лежал резиновый коврик, пропитанный чем-то, пахнущим резко и приятно. Запах этот напомнил забытое, деревенское, напомнил лошадей, их сбрую, телеги с черным вязким дегтем, сочащимся из ступиц колес.
Я в неуверенности застыла на пороге: слишком чисто и даже шикарно было здесь: высокое зеркало в вестибюле, темное полированное дерево панелей на стенах. Но вдруг откуда-то снизу раздался звонкий отчетливый лай, и я помчалась на него. Опыт вел меня верно, в конце коридора первого этажа оказалась лестница, ведущая вниз, к стеклянной двери.
Я открыла дверь и удивилась: запаха псины не было, а был другой — домашний, борща и чуть подгоревших котлет.
«Это, наверно, больничная кухня, — подумала я. — Но тогда зачем в этом коридоре так много железных дверей, и почему перед каждой резиновый коврик, и кто лаял здесь?»
Тихое позвякивание железа где-то в невидимой мне, но, судя по звуку, с открытой дверью комнате было знакомым и мирным. Стукнула крышка кастрюли, послышались тихие голоса, и я пошла на них.
В комнате, с единственным окном, расположенным вровень с землей, за столом, придвинутым к стене, на круглых медицинских табуретках сидели спиной ко мне две женщины в белых халатах. Они обедали. Перед ними стояла большая эмалированная кастрюля, ручка половника торчала из нее. Одна из женщин привстала и, потянувшись, налила в тарелку густого красного борща.
«Это последний шанс найти его, — вдруг подумала я, застыв на пороге комнаты. — В Тушине его нет», — почему-то подсказало мне предчувствие.
— Ну, устал муж, пришел злой с работы, так подойди к нему, причеши, дай газету, — поучала та, что подлила себе борща, — повези в парк погулять. В Химки, например, рядом же с тобой Химки, чудный парк.
— Там дом нетерпимости, — свежим строгим голоском ответила другая, — все целуются на скамейках.
— Так и вы поцелуйтесь, — оживилась советчица, — вспомните былые дни.
Я представила себе, как мы с мужем целуемся на скамейке в Химках в тени густых лип, и, чтоб удержать смешок, кашлянула.
Женщины тотчас повернулись ко мне на вертящихся табуретах.
— Вы к кому? — спросила та, что учила жить подругу, большая, с аккуратно уложенной пышной прической. Встала, одергивая белый халат. Фигура у нее была добротная, с широкими бедрами и покатыми плечами. Халат стеснял разворот этих плеч, и расстегнутая верхняя пуговица, давая ему свободу, открывала круглую белую шею и начало пухлой высокой груди.
Поймав мой взгляд, женщина застегнула пуговицу и сделала строгое лицо.
— Слушаю вас, — сухо поторопила она меня.
И я снова начала рассказ о Чучике.
— Какой он? — деловито перебила меня женщина.
— Коричневый, ошейник на нем с номером.
— Есть! — радостно крикнула маленькая худенькая девушка и вскочила с табурета. — Есть! Сегодня утром с улицы Юннатов привезли. — Она взяла с подоконника связку ключей.
— Противные они все-таки в приемнике там, ведь с номером собака, по правилам три дня должны держать, и собака хорошая такая. Я его веду, — рассказывала она начальнице, — а он так смотрит на меня проницательно, будто…
— Ты погоди, — перебила ее начальница. — У нас научное учреждение, и мы не можем вот так просто раздавать собак, он уже подготовленный, обработанный.
— Да не мыла я его еще, Валентина Романовна! И ошейник на нем, — горячо возразила худенькая и просительно посмотрела на старшую, но та сделала вид, что не видит, не понимает ее взгляда.
— И чем вы докажете, что это ваша собака, документы есть на нее?
— Нет, — сказала я и вдруг, непонятно почему, забыв совет Веры Сергеевны, добавила: — Это не моя собака.
— Да вы же сами только что сказали! — всплеснула руками девушка и посмотрела на меня с укором.
— Что же вы на чужую собаку отпуск свой задерживаете? — с недоверием спросила начальница. — Любите их, что ли, так сильно? Я такую одну знаю, Корина по фамилии.
— Да, да, все время к нам ездит, работать мешает, — кивнула девушка, она уже целиком была на стороне своей рассудительной начальницы.
— Нет, не так люблю, но забрать его должна, — и я начала торопясь рассказывать этим двум незнакомым женщинам, как нашла Чучика, как отнеслись к нему муж и сын, как отдала на ночлег в виварий и как теперь важно и необходимо выручить его.
Обе слушали меня молча, не перебивая и глядя с одинаковым выражением недоверчивости и стремления постичь причину моего волнения, а я все пыталась и не могла объяснить им эту причину и то, отчего так необходимо забрать мне собаку. Все говорила, что много работаю, что сын уже взрослый, что сегодня нужно уезжать, а из-за Чучика ничего не собрано в дорогу, но получалось что-то не то, а сказать, что почувствовала себя вдруг одинокой и бесправной в своей собственной семье, казалось неуместным и стыдным.
И я замолчала. В комнате стало тихо, лишь в углу в чайнике на электрической плитке булькала вода.
— Конечно, — сказала наконец Валентина Романовна, — вот так и приучаем на себя как на обслугу смотреть, а какие ж капризы могут быть у обслуги. Она дело свое должна делать, чтоб все хорошо в доме было и все вовремя.
— Да нет, — неуверенно возразила я, — может, действительно не ко времени собаку эту притащила.
— Что значит — не ко времени! — возмутилась Валентина Романовна. — Понять надо, отчего это человек странности делает, и помочь. Вот ты, — обратилась она к худенькой помощнице, слушающей нас приоткрыв рот. Девушка даже вздрогнула, так поглощена была работой мысли. — Вот ты! — повторила Валентина Романовна. — Запомни! В семье жить надо как в поле, чтоб просторно было, а не как в мебельном магазине, где шевельнуть рукой нельзя, чтоб об угол не удариться. И это от обоих зависит, а главное — от женщины, как поставит себя. Видишь, кандидат наук, а вот не сумела себя поставить. — Она подошла ко мне, убрала с моего лба слипшуюся от пота прядь волос. — Может, пообедаете с нами, отойдете, вон осунулись как! Не девочка, чтоб по жаре так бегать.
— Да нет, там ждут меня.
— Кто? — радостно встрепенулась девушка, она уже была полна ко мне чуть снисходительного сочувствия. — Муж?
— Сын.
— Все-таки поехал, — с удовлетворением отметила Валентина Романовна. — И Вера, наверное, увязалась, да? За Сусанина?
Она приблизила ко мне лицо, смеясь и глядя в глаза. Окружал ее аромат «Белой сирени» и миндального молока. Увидев близко ее гладкую кожу, я подумала о том, что заботы о внешности занимают не последнее место в ее жизни, но необходимы они ей не для привлечения мужчин, а для самоутверждения на том посту, который она с явным уважением к себе, к своей значимости на нем, воспринимала. И она, верно, была хорошим работником, потому что коридор, по которому мы пошли под ее предводительством, блистал стерильной чистотой, а когда открыла одну из дверей, поразила меня глянцевитость кафельного пола, выскобленная алюминиевая миска с овсяной кашей и прозрачность воды в эмалированном тазике в клетке Чучика.