Чучик сидел один в комнате, три другие клетки были пусты.
Увидев нас, поднял уши, высунул нос между прутьями и с шумом втянул воздух.
Потом он, не обращая на меня внимания, прыгал на дверь, скреб о нее лапами, пока я, торопясь, неловко пыталась пристегнуть к ошейнику поводок, который, к счастью, не пропал — был аккуратно привязан к прутьям решетки.
Он потащил меня по коридору к выходу с силой, неожиданной в его сухощавом теле, а за спиной Валентина Романовна что-то обсуждала с, помощницей, не торопясь за нами.
— Да ничего, ладно, Валентина Романовна, неудобно как-то сейчас, такая милая женщина, она и так торопится, — услышала я голос девушки.
— Но не обязательно сегодня, когда из отпуска вернется.
— А ничего, как-нибудь одолеем.
«Наверное, он теперь стоит денег, — подумала я, — надо сказать, что я привезу, забыла захватить». Я остановилась, чтоб подождать женщин, но Чучик вдруг резким и сильным движением вырвал из моих рук поводок и, одним прыжком преодолев ступени крыльца, бросился прочь. Я не успела вскрикнуть, а через секунду поняла, что не убежать он надумал. Свободный, с волочащимся по земле ремешком, он кругами носился по двору. Бег его был стремителен и прекрасен. Он с наслаждением вытягивал в длинном прыжке худое узкое тело, потом вдруг останавливался, падал на землю, приникал к ней, распластавшись, вскакивал и снова принимался носиться кругами. Никогда уже теперь не забуду я радости и счастья его. В движении своем он влетел на клумбу, раскрыв пасть, подпрыгивая, стал ловить брызги искрящегося фонтана. Скрылся в цветах и лежал там долго, невидимый и безмерно, так, как, наверное, никогда не смогла бы ощутить, счастливый этим прекрасным миром.
— Это что же там за вольный сын эфира? — спросил мужской голос. Мы обернулись. У крыльца стоял мужчина в белом халате и рядом с ним собака.
— Вот, хозяйка объявилась, — сказала торопливо Валентина Романовна и пошла красными пятнами.
Мужчина был сух, с худым острым лицом. Остро блестели необычайно чистые стекла его очков в золотой оправе. Довольно крупный, пушистый пес с перевязанной стерильно белым бинтом шеей, стоящий рядом с ним, доброжелательно помахивал хвостом и ласково заглядывал в лицо Валентине Романовне.
— Я заведу его, не беспокойтесь, — с готовностью вины сказала Валентина Романовна. — Идем, Пушок.
Пес вопросительно посмотрел на мужчину.
Но мужчина не отрываясь смотрел на Чучика.
— Конечно, это не по правилам, — пробормотала смущенно Валентина Романовна, — но случай исключительный, а деньги хозяйка вернет, — она мельком взглянула на меня, и я по этому взгляду и растерянному лицу девушки поняла, как она сердита на нас и на себя.
Мужчина молчал и все так же, не отрываясь, глядел на Чучика.
— Конечно, я нарушила законы этики, — упавшим голосом еще раз попыталась спасти положение Валентина Романовна, — я должна была дождаться вас, потакая жара, а женщина…
— Этики? — спросил мужчина и посмотрел на Валентину Романовну так, словно вернулся откуда-то издалека и впервые увидел нас всех.
— Я говорю, что вас должна была дождаться…
— Был такой человек — Альберт Швейцер, — сказал мужчина, и Валентина Романовна стала вся внимание и головой закивала, подтверждая, что знает и помнит Швейцера.
— Так вот, он сказал, что этика — это уважение ко всякой жизни, ко всякой, а не только к человеческой. Его в седьмой, — неожиданно закончил он и погладил пушистого пса по голове. — Он умница и очень нам дорог. Очень, — повторил он с нажимом, — так что уж, пожалуйста, повнимательнее.
— На нас, по-моему, — начала Валентина Романовна… Она снова обрела достоинство и уверенность.
— Знаю, знаю, вы на высоте, — успокоил ее мужчина.
— Идем, Пушуля, — позвала девушка, — идем, сахарку дам.
Но пес вдруг навострил уши, чуть подался вперед. Только сейчас он заметил Чучика.
— Нельзя тебе, братец, — сказал мужчина и положил ему на голову неожиданно широкую и крепкую руку с коротко обрезанными ногтями.
Но пес и не рвался — просто хотел получше разглядеть, что происходит с этим странным незнакомым безумцем. Он смотрел на Чучика с мудрым и спокойным превосходством, будто сознавая, что тайна, к которой он теперь приобщен, благородство его миссии навсегда отделили его от смешного, неистово радующегося жизни остроухого мокрого дуралея.
— Ничего, Пушок, ты тоже скоро будешь так бегать, — утешил его мужчина, и пес быстро и, как мне показалось, насмешливо глянул на него. Он не принимал соболезнований, и во всей повадке его было ощущение равенства человеку в блестящих очках, равенства и бесконечного доверия.
Он сам первый повернул к двери, и все вошли вслед за ним в поблескивающий полированными панелями вестибюль.
— Я привезу деньги, — растерянно, вслед им, сказала я. Но мне никто не ответил.
И тут я заметила Петьку.
Он сидел на каменном выступе фундамента, острыми локтями упершись в худые колени, положив подбородок на сцепленные кисти рук, и смотрел не отрываясь на Чучика.
И я вдруг вспомнила, увидев его дешевенькие старые джинсы, что три дня назад он попросил купить ему новые брюки. В путешествии, которое должно было начаться сегодня, мы решили на обратном пути заехать в Пушкинские Горы, и Петька страшно обрадовался и разволновался, узнав об этом. Он тут же начал просить новые брюки и, когда я спросила, зачем в дороге понадобятся они ему, с удивлением посмотрел на меня.
— Но мы ведь к могиле Пушкина пойдем, — пояснил он, и я тогда засмеялась.
— Пушкин простит тебя, надеюсь.
Но сейчас, увидев его бледное лицо городского подростка-книжника, внимательный, стремящийся проникнуть в суть восторга и счастья Чучика взгляд, укорила себя за безразличие к тем необходимостям и правилам, по которым шла его не очень понятная мне жизнь.
Я подошла к нему. Петька поднял голову и серьезно сказал:
— Он сейчас родился во второй раз, по-настоящему, и понимает это.
— Да, — ответила я, — но все-таки его надо изловить.
Но Чучик и не думал убегать от нас. Он ждал нашего приближения, распластавшись на земле, и смотрел на нас не моргая, очумелым от счастья взглядом косо поставленных, медовых глаз.
Как только я взяла поводок, он поднялся и пошел рядом, чуть касаясь боком моей ноги, словно именно так, а не через свободно свисающий ремешок было необходимо ему чувствовать свою связь со мной.
Посадили его на переднее сиденье, возле меня. Петька сел с Верой Сергеевной сзади. Беда оставила свой след на Чучике, и мы всю дорогу к его дому жалели, что, несмотря на раскрытые окна, в машине нет сквозняка, — бедный Чучик пропах своим несчастьем: скитаниями по клеткам и собачьим фургонам. Его густая шерсть крепко впитала в себя запах псиного бесприютства, и мы сочувствовали его хозяевам и себе. Чучика не обижали наши насмешки и не смущал свой запах. Высунув голову в окно, прищурив глаза, он вдыхал просвечивающим на солнце алым биением крови, светло-коричневым, матовым носом запах улицы и был напряжен и взволнован.
— Знает машину, — кивнула на него Вера Сергеевна, — а вот мой Туз боится смертельно, даже если стоит машина — близко не подойдет.
— Скажите, пожалуйста, — вежливо спросил Петька, — а сколько у вас собак?
— Три, — ответила Вера Сергеевна, — Дож, Дымок и Туз.
— Зачем так много? — поинтересовался Петька.
Я обернулась и предостерегающе-укоризненно посмотрела на него, но Петька сделал вид, что не заметил моего взгляда, лишь уточнил:
— Я хотел спросить, для чего они вам нужны?
— Жизнь по-дурацки сложилась, — привычно, видно не в первый раз отвечая на такой вопрос, пояснила Вера Сергеевна, — осталась одна, ну и надо о ком-то заботиться.
— А почему вы остались одна? — спросил Петька и покраснел — он, видно, твердо решил добиться у Веры Сергеевны настоящего ответа.
— Петя! — предостерегающе сказала я.
— Но мне важно это, — упрямо настаивал Петька. — Сама меня упрекала, а я хочу знать, за что. Я же не говорю ничего обидного, правда? — спросил он у Веры Сергеевны. — Я просто хочу знать.
— Вот твоим сверстницам повезло, — сказала Вера Сергеевна и жалобно попросила: — Курить можно? А то, я слышала, постановление вышло из-за суши не курить в машинах.
— Вышло, — ответила я.
— А у папы коробочка есть, — сказал Петька. Наклонившись вперед и морщась от Чучикиного запаха, он вынул из багажничка железную коробочку из-под монпансье. — Вот сюда пепел бросайте, а я подержу. А почему нашим девочкам повезло? — спросил он, терпеливо переждав, пока Вера Сергеевна закурит.
— Потому что вас будет больше, чем их, когда станете взрослыми, я в журнале это прочитала, а в мое время наоборот было. Война моих женихов всех одной невесте отдала.
— Какой? — глупо спросил Петька.
— Земле сырой, — спокойно пояснила Вера Сергеевна. — Да не в этом дело! — вдруг, словно решившись на что-то, рассердилась она на себя. — Не то я говорю. Возненавидела я тогда всех.
— Как это? — ошарашенно спросил Петька, а я даже затормозила от неожиданности.
— А так, — жестко сказала Вера Сергеевна, — очень просто это случиться могло с тем, кто, как я, в комиссии работал. Такая комиссия была, в концлагерях немецких оставалась, когда их освобождали. Я медсестрой при ней состояла, вот и поглядела, как люди над другими людьми упражнялись. Как жить их заставляли, работать, как лечили. Как медицину вперед двигали… Я со второго курса медицинского на фронт ушла. Клятву Гиппократа знала, над кроликами слезы проливала. А под конец, в сорок шестом, когда демобилизовалась, забыла вот, как плакать надо, начисто забыла. И человечество полюбила, ох как! До смерти!
— Так это же фашисты были! — тихо сказал Петька.
— Это сейчас так просто звучит — фашисты, вроде не люди. А я ведь видела их и в домах была. Там все как у людей было. Книги детские, сказку «Бременские музыканты» читал? Вот, «Бременские музыканты» на сон грядущий своей кровиночке, а с утра за работу. Да что рассказывать, сами знаете.