Отворилась входная дверь – это пришел с работы Парвиз. Поздоровавшись с женой и дочерью и вымыв руки, он принялся помогать Дарие заклеивать стекла фольгой. Покончив с гостиной, они перешли к окнам спальни. Мина, крайне заинтересованная, ходила за ними, наблюдая за непонятными, но, по всей видимости, весьма важными действиями родителей.
Из стоявшего в гостиной кассетника доносилась песня Оливии Ньютон-Джон «Я искренне тебя люблю». Мина была с Хуманом, когда он купил эту пленку у уличного торговца, разложившего свое собрание пиратских кассет на старой тряпке на тротуаре неподалеку от их дома. Торговец нервничал и постоянно оглядывался, не идет ли полиция. Убедившись, что поблизости никого нет, он взял деньги, засунул поглубже в карман и протянул Хуману маленькую пластиковую коробочку.
Сейчас Дария, Парвиз и Мина вошли в спальню Хумана и в течение нескольких секунд разглядывали огромный плакат «Пинк Флойд» на стене. Мина была уверена, что мать что-то скажет, но она промолчала. Всего несколько недель назад здесь висел потрет аятоллы Хомейни. «Пинк Флойд». Аятолла… Мина чуть поджала губы, а Дария развернула шелестящую фольгу. Отец прижал ее к окну и закрепил липкой лентой.
– Зачем вы это делаете? – снова спросила Мина.
– Из-за Саддама. – Ответ матери прозвучал сухо и бесстрастно. – Из-за его самолетов.
Парвиз слегка откашлялся.
– Свет распространяется на… – начал он с поучительной интонацией, которая всегда появлялась в его голосе, как только речь заходила о каких-то научных фактах. – В общем, существует некая дистанция, с которой…
– Мы закрываем окна фольгой, чтобы летчики Саддама не видели свет и не знали, где находятся дома́, которые они собираются бомбить, – перебила Дария.
Парвиз снова откашлялся.
– Ну, в общем, да… можно сказать и так. – С этими словами он взмахнул рулоном фольги, словно дирижерской палочкой, и с самым беззаботным видом принялся подсвистывать песне Оливии Ньютон-Джон. Наконец он улыбнулся и подмигнул Мине.
– Ну, кто-нибудь проголодался? – спросил он. – Я лично – очень. Давайте скорее поужинаем.
Саддам очень быстро стал частью их повседневной реальности. Он был повсюду. Мина различала в облаках очертания его огромных усов. Под блестящей поверхностью воды, текущей в сточных канавах и арыках, ей мерещились его жирные шевелящиеся пальцы. Из риса с чечевицей торчали пучки его волос. Гул его самолетов будил Мину по ночам, приводя в ужас. Его имя глядело с газетных полос и уличных оград, где оно соседствовало со словом «Смерть…», упоминалось в школьных патриотических речевках и песнях, которые полагалось петь во время перемен. Саддам напал на Иран в сентябре восьмидесятого года, и в стране произошли новые перемены к худшему, хотя еще недавно казалось, что хуже и быть не может.
Сначала Революция.
Потом война с Ираком.
В школе их учили по сигналу тревоги со всех ног мчаться на поиски укрытия, пригибаться, спасаясь от осколков, прикрывать руками голову. Быстрее всех в классе бегала Бита. Приседая за укрытием, она надувала большой пузырь из розовой жвачки (хотя жевать резинку им запрещалось), который звонко лопался.
Все окна в городе были закрыты алюминиевой фольгой, но самолеты над Тегераном все равно летали. Мина очень часто представляла себе, как вражеский пилот смотрит с высоты на город, выискивая самое подходящее место, чтобы сбросить свою бомбу. Все чаще и чаще по ночам, когда спится особенно сладко, Мину будила мать, и она, все еще сонная, зажав в руке любимую куклу, спускалась с родными в подвал, где они пережидали бомбежки. Ей казалось – она навсегда запомнит, как спотыкалась на каменных ступенях, ведущих в темный подвал (а казалось – в отверстую могилу), как дрожала и стучала зубами от страха, дожидаясь, пока закончится воздушный налет, а пол и стены все вздрагивали и вздрагивали от близких разрывов. На следующее утро в газетах обычно появлялись сводки, в которых сообщалось о количестве убитых. Число это с каждым разом росло, и простые горожане пребывали в постоянной тревоге.
Именно во время очередного сидения в подвале Кайвону пришло в голову обучить Мину приемам карате. Он очень серьезно подошел к делу и тренировал ее буквально часами. Его любимым ударом был «мае гери», который он сам разучил по фильмам с Брюсом Ли. По словам Кайвона, ему удалось довести этот прием до совершенства, и он горел желанием передать свое мастерство сестре.
«Следи за тем, чтобы ступни были параллельны, – наставлял он. – Это основная стойка для спарринга».
Мина старательно копировала стойку брата.
«Ноги на ширине плеч. А теперь отталкивайся левой ногой, правое колено подними как можно выше. А теперь – бей. Сильнее!»
Мина повторяла движение снова и снова, но получалось у нее не очень хорошо. Кроме того, стоять на одной ноге было довольно трудно.
«Ничего, уже лучше, – похвалил Хуман, который наблюдал за тренировками. – Со временем все получится как надо. Только ты должна сосредоточиться на том, что делаешь».
«Ну, давай еще раз», – сказал Кайвон.
Белый. Оранжевый. Красный. Именно эти цвета Мина использовала чаще всего, когда рисовала снежные облака, встающее солнце и большие красные сердечки. Власти нашли для этих цветов новое применение. Когда к городу приближались самолеты, из громкоговорителей, установленных на домах, на супермаркетах, на крышах полицейских машин и даже на ларьках, где продавали лимскую фасоль, раздавались звуки сирены. Всего сигналов было три. Они различались по высоте тона, и каждому был присвоен свой цвет в соответствии со степенью опасности. «Белый сигнал» извещал о том, что непосредственной угрозы нет, но жителям города следует быть настороже. «Оранжевый» означал, что горожанам лучше находиться поближе к убежищам. По сигналу «Красной тревоги» все должны были немедленно спуститься в подвалы, лечь на пол, прикрыть руками голову и молиться.
Дария держала в подвале колоду карт, и во время бомбежек они всей семьей играли в джин-рамми. Подвал подходил для этого как нельзя лучше, поскольку после Революции карты оказались под запретом: все азартные игры власти объявили грехом. Иногда Дария раскладывала пасьянс. Прежде чем начать, она тихим шепотом задавала какой-то вопрос. Что загадывала Дария, они не слышали, но когда она говорила: «Карты ответят», все понимали, в чем дело. «Уцелеем ли мы и на этот раз?» – вот о чем спрашивала мать у засаленной колоды.
Правда, довольно часто пасьянс не сходился. В этом случае Дария быстрым движением сметала карты с пола и складывала аккуратной стопкой. После этого колода обычно переходила к Кайвону и Хуману, которые принимались строить карточный домик. Они укладывали карту на карту так осторожно и тщательно, словно от этого зависела их жизнь. Когда башня из карт обрушивалась (а это бывало нередко), лица у обоих вытягивались, а в глазах появлялось унылое и испуганное выражение. Несомненно, они загадывали то же желание, что и мать. Карты, впрочем, оказались не слишком хорошим оракулом, потому что каждый раз после бомбежки они поднимались в дом. Входить в комнаты было немного странно – все чувствовали себя так, словно делают это в первый раз в жизни, и одновременно каждый сознавал, что этот раз может оказаться последним.
По утрам Мина медленно съедала пару яиц всмятку, которые варила для нее мать. Идти в школу ей не хотелось, и она оттягивала этот момент как могла. Например, она могла попросить у Дарии еще одну чашку чая, который мать заваривала очень тщательно, обязательно накрывая заварочный чайник стеганым колпаком, сшитым для них Меймени. Перед выходом на улицу Мина гляделась в большое зеркало в прихожей, проверяя, не выбились ли волосы из-под платка и застегнуты ли все пуговицы на рупуше.
В школе появился новый предмет. Он назывался «Основы Веры», и преподавала его новая учительница, которую звали госпожа Амири. Госпожу Шоги и других учительниц заставляли покрывать головы платками. Прежнюю директрису заставили уйти, поскольку она была чересчур «прошахской». Новая директриса явилась в школу с мегафоном в одной руке и перечнем новых правил – в другой, одно из которых гласило: «О каждом, кто появится в школе в плохо повязанном хиджабе, будет сообщено властям». С тех пор не проходило и недели, чтобы Биту не вызвали в кабинет к новой директрисе за какое-нибудь «нарушение порядка».
Старые учебники с портретом шаха на первой страницы были изъяты. Вместо них появились новенькие, с фотографией теперешнего лидера страны. Иллюстрации в новых учебниках были практически такими же, как в старых, но изображенные на них девочки, которые шли на базар или кормили голубей, были одеты в рупуши и хиджабы.
И это было еще не все. Древнеперсидские цари и завоеватели, свершения которых когда-то казались Мине по-настоящему великими и вызывали глубокий интерес, представали в новых учебниках скупыми и жестокими, так что историю ей приходилось учить заново. Понемногу она поняла, что понятия «хорошее» и «плохое» способны изменять свой смысл и наполнение в зависимости от того, в чьих руках находится власть, и что тот, кто контролирует информацию, рисует и раскрашивает мир по своему произволу.
– Не позволяй, чтобы тебе промыли мозги, Мина, – сказала ей как-то Дария. – Не давай им решать за тебя. Никто не имеет права приказывать тебе, как ты должна думать, а как не должна. За исключением, естественно, меня и отца… И помни: они не знают жалости, так что будь осторожнее. Держи язык за зубами. Если вдруг что-то покажется тебе неправильным, лучше промолчи: их все равно не исправишь, а сама попадешь в беду.
По пути в школу Мина старалась не смотреть на гвардейцев-басиджей, патрули которых стояли на каждом углу. «Хорошие девочки не смотрят мужчинам в глаза, – внушала им госпожа Амири. – Хорошие девочки никогда не повышают голос и не улыбаются без причин. Хорошие девочки не стараются привлечь к себе внимание». Однажды кто-то из бородатых басиджей переступил с ноги на ногу как раз тогда, когда Мина проходила мимо него, и она еще ниже опустила голову, так что ей были видны только его высокие черные ботинки из толстой кожи.