Мысленно Дария попрощалась с каждым из близких и дальних родственников, попрощалась с Зухрой и зеленщиком Хасаном, но это почти не помогло. Когда она открыла глаза, ей стало ясно, что среди тех, кому она посылала свое «Прости!», не было ее матери. Даже в воображении Дария не могла представить себе, как она прощается с Меймени. И это было хуже всего.
Едва подумав об этом, она инстинктивно потянулась к Мине и поправила на ней одеяло. Прощание дочери с матерью… Прощание матери с дочерью… Это были вещи непредставимые, невозможные, но в новой реальности, в которой они все очутились, эти вещи существовали. Одиннадцать часов и семнадцать минут. Городской рынок. Ларек зеленщика. Лучшие в мире гранаты. Воздушный налет. Бомба… Вздохнув, Дария поглядела на спокойное лицо дочери.
Нет, подумала она, матери не умирают.
– Добро пожаловать в Америку! – шепнула Дария ей на ухо, и Мина пошевелилась в кресле, открыла сонные глаза и потерла лоб. Парвиз в соседнем ряду заполнял таможенные и иммиграционные бланки, стараясь не помять и не испортить хрустящие новенькие бумажки, ведь это были ключи к их будущему.
– Смотри, Мина, – сказала Дария, показывая на иллюминатор. – Смотри, сколько огней!
Самолет снижался, и за окном Мина увидела что-то вроде бархатного покрывала, в складках которого сверкали золотые и серебряные светящиеся точки, похожие на россыпь сказочных драгоценностей. Так вот он какой – этот загадочный Нью-Йорк! Где-то далеко в стороне промелькнуло какое-то громоздкое сооружение, напоминающее огромную женщину с поднятой вверх рукой, и она решила, что это была статуя Свободы, которую Кайвон показывал ей на картинке в книге. Мина, впрочем, задумывалась об этом недолго. Все ее внимание было поглощено бескрайним морем огней, которое раскинулось под крылом самолета, и чем больше они снижались, тем больше сверкающих точек загоралось внизу.
– Разве они здесь не гасят свет ночью? – удивленно пробормотала она.
– Не гасят. Здесь нет воздушных налетов, – объяснила Дария, – и лампы в домах могут гореть хоть всю ночь.
Самолет заходил на посадку. Он слегка накренился, и Мина почувствовала, как кровь прилила к лицу, а голова закружилась. Продолжая прижиматься лбом к прохладному стеклу иллюминатора, она смотрела на мерцающие огни, и ей казалось – стоит протянуть руку, и она сможет дотронуться до этого нового мира, впитать его в себя, сделать своим. На одно короткое мгновение Мина почувствовала – здесь она сможет получить все, что только захочет, и ни Стражи, ни Саддам до нее не доберутся. Ей даже захотелось вскочить с кресла и бежать изо всех сил – безразлично куда, лишь бы двигаться, кричать от радости, объяснять всем и каждому, как нравятся ей эти яркие огни, которые не надо тушить ночью. Если бы она могла, то собрала бы их все, как собирают цветы, украсила бы ими свои волосы и одежду, а самые крупные положила на язык, чтобы они медленно таяли, как леденцы, пока весь Нью-Йорк не оказался бы внутри нее. Тогда его свет и тепло навсегда остались бы с ней и никто никогда не смог бы их у нее отнять. Свобода, о которой она мечтала, стала бы частью ее души, огнем в ее глазах, воздухом в ее легких.
Последние минуты перед посадкой были самыми томительными, но вот самолет коснулся колесами земли, пробежал по полосе и замер. Пассажиры стали снимать с полок багаж и выбираться в проход, переговариваясь, откашливаясь, чихая. Даже эти самые обычные звуки были теперь другими, но, может быть, это только казалось?
Мина откинула с лица прядь волос, чтобы поглядеть вперед, вдоль прохода, но спина Дарии загораживала обзор, и ничего особенного она не увидела. Тогда Мина крепче сжала ручку своего чемоданчика. Ее сердце билось часто-часто – еще несколько минут, и они выйдут из самолета и окажутся среди огней. Если бы она могла, она бы непременно их нарисовала. Мина готова была рисовать их вечно, до конца своей жизни.
22. Краска для волос
– Чтобы почувствовать себя в новой стране как дома, нужно прожить в ней осень, зиму, весну и лето, – сказал Парвиз. – Так говорят люди. Если повидал все четыре времени года – все, считай, обжился.
В Соединенные Штаты они приехали зимой. Им удалось снять комнату в крошечном отеле на Манхэттене, на что ушли почти все их сбережения. На этаж Дария обычно поднималась на старом, еще с решетками, лифте, который стонал и гремел так, словно каждую минуту готов был развалиться. Пол в кабине был железным, и пока лифт, громыхая, тащился вверх, Мина с Кайвоном отбивали чечетку, словно герои старого фильма с Джулией Эндрюс, который они смотрели еще в Тегеране. Телевизор в их номере показывал огромное, невероятное количество каналов – целых шестнадцать! Раньше Мина даже не представляла себе, что их может быть так много!
На улице рядом с отелем стояли многочисленные киоски, которые торговали газетами, яркими журналами и самыми разными конфетами – оранжевыми, розовыми, зелеными, желтыми. Газеты они покупали часто, стараясь не отстать от бьющей ключом жизни города. Парвиз обводил объявления в газетах карандашом, потом садился на телефон и обзванивал тех немногих иранских беженцев, которых знал. Он разговаривал с бывшими коллегами – профессорами и студентами, – которые покинули страну раньше него и уже успели освоиться на новом месте. Один из старых друзей Дарии и Парвиза по тегеранскому университету, который теперь сам стал профессором химии в Нью-Йоркском университете, сообщил им весьма важную информацию о десяти лучших школьных округа́х[23] города.
Да, хорошая школа была для них целью номер один. Хорошая школа, расположенная в не слишком дорогом районе. «Это самое главное, – часто повторял Парвиз. – Где найдем хорошую школу, там и будем жить». Мина слушала и согласно кивала. Она понимала, как важно хорошее образование для нее и для братьев. Это был залог будущего, залог свободной жизни. Вскоре, однако, в ее душе стало нарастать гнетущее чувство, что в Америке им придется прожить не год и не два, что бы там ни говорил отец. Что ж, одно было хорошо: и она, и ее братья говорили по-английски достаточно свободно, и теперь Мина была благодарна матери, которая заставляла их ходить на курсы к госпоже Исобель.
В первые недели жизни в Нью-Йорке они почти не видели солнца. Небо над городом было сплошь затянуто грязно-серыми облаками, из которых то сыпался снег, то проливался дождь. Но вот однажды утром Мину разбудило тепло, ласково коснувшееся ее щеки. Открыв глаза, она увидела, что в щель между шторами врываются абрикосово-желтые солнечные лучи, и, вскочив, бросилась к окну. Несмотря на ранний час, солнце уже превратило грязный снег в серую слякоть, которая таяла на глазах, превращаясь в воду, с веселым журчанием устремлявшуюся в решетки водостоков. День обещал быть погожим и теплым, и Мине захотелось поскорее оказаться на улице. До сих пор, выходя из отеля, им приходилось надевать шерстяные шапочки-бини, купленные в пакистанской лавке на Лексингтон-авеню, но не сегодня… И пока Хуман и Кайвон храпели, а Парвиз смотрел свои персидские сны, Мина потихоньку разбудила мать и, не говоря ни слова, показала на оконные стекла. Дария поняла ее без слов и кивнула. Сегодня они смогут наконец выйти на улицу не покрывая головы.
Они оделись за считаные минуты. В кабине лязгающего лифта Мина от нетерпения притопывала ногой, а из дверей отеля выбежала практически бегом. Дария – за ней. Это было похоже на волшебство – снова почувствовать, как солнечные лучи греют голову, как впитывается в волосы живительное тепло. У Мины была настоящая грива: ее черные, густые, блестящие волосы свисали почти до пояса, когда она, держа мать за руку, шагала по Лексингтон-авеню. У Дарии волосы были короче, и сейчас, на свету, они казались не рыжими, а цвета крепко заваренного чая. Окружающим они, должно быть, казались самыми обыкновенными людьми: просто мать и дочь, которые решили немного прогуляться по улице в хорошую погоду. Наверное, никто из прохожих, заполнивших городские тротуары, даже не догадывался о том, какую радость они сейчас испытывают. Может быть, задумалась Мина, это и есть свобода – знать, что никому нет никакого дела до того, что солнце блестит на твоих непокрытых волосах?
Рядом с ними проносились по проезжей части шумные, чадящие автобусы. Они разбрызгивали лужи и грязный подтаявший снег, который летел им на ноги, но ни Дария, ни Мина не обращали на это внимания. Что за пустяк! В воздухе висел запах дыма и поджаренных орешков – какой-то мужчина, похожий на жителя центрального Тегерана, торговал в киоске пакетиками с арахисом. Ветер раздувал волосы женщин. Молодая девушка в сером костюме и кроссовках одной рукой прижимала к груди небольшой портфель, а в другой держала картонный стаканчик с кофе. Лицо у нее было раздраженным и нетерпеливым – видно было, что она торопится перейти улицу, но зеленый свет все не зажигался, и Мине захотелось потянуть ее за рукав и сказать: «Эй, послушайте, не надо злиться! На самом деле все хорошо! Вы можете делать все, что хотите, можете одеваться, как вам нравится! Разве это не замечательно?»
Светофор наконец переключился с красного сигнала «Стойте» на зеленый «Идите», и девушка ринулась вперед. Кофе выплеснулся из стаканчика, и она выругалась. Мина долго смотрела, как она несется по противоположной стороне, лавируя между прохожими и наступая в лужи. Ей нужно было работать. Нужно было успеть во много разных мест. В Нью-Йорке все были ужасно заняты и постоянно куда-то мчались, спешили, хотя, для того чтобы почувствовать себя счастливым, достаточно было просто остановиться и посмотреть на безоблачное небо над головой.
Солнце только-только поднялось высоко над крышами домов. На тротуарах еще лежали тени, в которых смутно белели расплющенные комочки жевательной резинки. Машин на улице стало больше, они фырчали и ревели моторами, и казалось – они больше стоят, чем едут. Мина и Дария вдыхали воздух, полный выхлопных газов, а ветер нес по панели и закручивал вокруг их ног обрывки газет и оберточного целлофана.