– У вас есть американский паспорт? – прервала девушка ее бессвязный монолог.
– Ба́ли. Да. – Мина прикусила язык. Говорить это ей не следовало – в Иране двойное гражданство было запрещено.
– Предъявите, пожалуйста.
Похолодев от страха, Мина порылась в сумочке и положила на стойку свой синий американский паспорт. Что она наделала! Ведь это улика! Доказательство того, что она предательница или, хуже того, американская шпионка. И что теперь с ней сделают? Наверняка ее арестуют, допросят и казнят так быстро, что университетский филиал Международной амнистии не успеет даже размножить ее портреты к следующей студенческой демонстрации за права политических заключенных. Знает ли эта девчонка, что ее американский паспорт был итогом долгих лет ожидания и надежд, результатом многолетнего труда, походов в офисы Службы иммиграции и натурализации, бесчисленных справок и анкет, заполненных в гостиной крошечной съемной квартирки? Только благодаря этому паспорту к ним не придирались в аэропортах. Только благодаря этому паспорту им не нужны были специальные визы, чтобы бывать в других странах. Знает ли эта девчонка, какое сокровище она держит в руках?
По спине и затылку Мины побежали ручейки пота. Бедная Дария!.. Краешком глаза она видела, что мать, стоящая за желтой линией в нескольких футах от нее, нетерпеливо покачивается с пятки на носок. Кажется ей это или вена на лбу матери действительно надулась и пульсирует с невероятной скоростью? Скорее всего, да. Почти наверняка – да.
Девушка за стойкой погладила обложку паспорта тоненьким пальцем и придвинула его поближе к Мине.
– Проходите. Следующий, – сказала она.
Но Мина словно приросла к полу.
– Проходите же! – уже с раздражением воскликнула девушка.
Непослушными руками Мина затолкала оба паспорта обратно в сумочку и, пошатываясь, отошла от стойки. Она так спешила, что оступилась и едва не упала. Превозмогая внезапную слабость в коленях, она кое-как добралась до лестницы, которая вела куда-то на второй этаж, и ухватилась за перила, пытаясь перевести дух. При этом Мина едва не потеряла хиджаб, зацепившись им за нижний край тяжелого баннера, с которого скалился на нее духовный лидер страны. Несколько Стражей тут же повернулись в ее сторону, и ей лишь чудом удалось сохранить видимость спокойствия.
Немного придя в себя, Мина поискала глазами Дарию. Та все еще стояла у окошка паспортного контроля. При мысли о том, какой властью над ними обеими обладала девчонка за стойкой, сердце ее учащенно забилось. Не отрываясь, Мина смотрела, как мать что-то сказала, рассмеялась и вдруг состроила гримасу, словно изображая спятившего человека. Оттуда, где стояла Мина, не было видно лица девушки за стойкой, однако она догадалась, что Дария – как и всегда в разговорах с другими иранцами – сумела завести с аэропортовской служащей доверительный разговор, словно они были лучшими подругами.
Когда Дария прошла паспортный контроль, они вместе отправились к багажной карусели, а затем – к дверям зала прилета. Там Мина увидела довольно большую группу людей, которые держали в руках букеты белых и желтых цветов (у некоторых, впрочем, были красные гвоздики или розы). Многие что-то пили из пенополистироловых стаканчиков, передавая из рук в руки большой стальной термос. На часах было четыре часа утра, и все-таки все они собрались здесь и теперь вставали на цыпочки и вытягивали шеи, вглядываясь в лица только что прибывших пассажиров. Кое-кто уже поднимал вверх руки, чтобы помахать родным или друзьям.
– Дария-джан! Мина?! – внезапно услышала она. – Ин Мина́-и? Это Мина?..
Они пошли на голос и оказались в крепких объятиях родственников. Мину целовали, дружески щипали за щеки, прижимали к груди.
– Машалла! Машалла![35] – неслось со всех сторон.
– Вы только поглядите на нее! Это она, наша маленькая Мина!
– Дария-джан! Мина-джан! Я бы умерла за вас! – Хотя голова у Мины все еще была как в тумане после перелета через несколько часовых поясов, она все-таки узнала голос тети Ники. Повернувшись в ее сторону, она увидела женщину в сползшем платке, из-под которого виднелись седые волосы. Лицо ее покрывали морщины, глаза выцвели, некогда стройная фигура расплылась.
Дария крепко обняла сестру.
– Как же давно я тебя не видела!
Вокруг взрослых весело прыгали с десяток детей. Прижав руки к груди, Дария воскликнула:
– Ты, наверное, Ариана? А ты – Мехди, я угадала? Поздоровайся, Мина, это твои двоюродные братья и сестры.
Мина посмотрела на череду маленьких, круглых, улыбающихся мордашек. У кого-то не хватало зубов, кто-то смущенно потупился, но все выглядели незнакомыми. Да, все это были ее двоюродные братья и сестры, которых она никогда в жизни не видела.
– Какой ты стал большой!.. Как ты выросла!.. – повторяла Дария, по очереди обнимая малышей, а Мина думала: «Почему мама так говорит? Ведь она тоже никогда их не видела, а если и видела, то очень давно, когда они были совсем маленькими!»
Чьи-то пальцы легко коснулись ее щеки, и через мгновение Мина оказалась в объятиях дяди Джафара. Его лицо как-то странно расплывалось, но она решила, что это из-за перелета или от усталости. Рядом с ним стояла тетя Фируза; ее волосы, видневшиеся спереди из-под платка, были явно покрашены (Мина заметила отросшие седые корни), а щеки одрябли и свисали едва ли не ниже подбородка. Тетя тихо плакала, то и дело вытирая глаза платком.
Еще какая-то женщина – очень высокая, в белом хиджабе – улыбнулась Мине.
– Лейла-джан! Азизем! – Дария обняла Лейлу, и Мина вдруг вспомнила мистера Джонсона. На ее десятом дне рождения он разговаривал с Лейлой, упираясь рукой в стену совсем рядом ее плечом и беспрерывно глодая дужки очков. Меймени очень хотелось, чтобы Лейла вышла за него замуж и уехала из Ирана в Англию.
Тем временем Лейла подтолкнула вперед двух светловолосых кареглазых детей – девочку лет восьми и мальчика лет четырех-пяти.
– Видите? – проговорила она, присаживаясь позади них на корточки. – Это Мина-джан. Помните, я вам рассказывала? Она приехала к нам из самой Америки!
Мина подумала, что не слышала голоса Лейлы целых пятнадцать лет. Интересно, где сейчас мистер Джонсон?
Потом она увидела своего деда. Ага-хан стоял впереди всех, и было странно, что она не заметила его сразу. Он был одет в защитного цвета костюм, брюки тщательно отглажены, белая сорочка накрахмалена, в руке – роза. Дед прижимал к груди Дарию, потом повернулся к Мине.
– Ты вернулась домой. Амади пеше ма! Вернулась к нам!
Удивительно, но за пятнадцать лет его голос совершенно не изменился. Он был точно таким же, как и тогда, когда дед поддразнивал на кухне Меймени, когда по ночам, во сне, звал ее по имени. (Ночуя у бабушки, Мина часто слышала произносимые им слова и всегда удивлялась тому, что и в старости Ага-хан остался романтичным, словно двадцатилетний юноша.) Сейчас он смотрел на нее слезящимися, покрасневшими глазами, и Мина, шагнув вперед, расцеловала деда в обе щеки, а он заключил ее лицо в ладони. Его глаза оказались совсем близко, и она увидела, что они у него такие же карие, как у Дарии.
– Мы без тебя очень скучали, – сказал Ага-хан. И снова Мина подумала о том, что в последний раз она слышала этот голос очень давно, но вот же он, дед, – стоит прямо перед ней, и происходит это сейчас, и не во сне, а наяву!
– Очень скучали. Ты знала? – повторил дед.
Остальные взрослые молча смотрели, как он обнял одной рукой Мину, а другой – Дарию. Первой опомнилась тетя Фируза. Не выпуская из руки промокший носовой платок, она начала хлопать в ладоши. Постепенно к ней присоединились и остальные: Лейла, ее дети, тетя Ники, дядя Джафар, многочисленные кузены, кузины и другие родственники, которые приехали встретить их, несмотря на ранний час. Дружные аплодисменты нарастали, становясь все громче, даже несмотря на то, что некоторым приходилось хлопать себя ладонью по бедру: ведь в одной руке они крепко держали стаканчики с традиционным иранским напитком – крепким ароматным чаем.
28. Малиновые фонарики
– Лабу́! Лабу́! – выкрикивал чей-то голос за окном, и Мина, открыв глаза, села на постели. В первые мгновения она никак не могла взять в толк, где находится. Потом ее взгляд упал на сшитое руками Меймени лоскутное одеяло, на свадебную фотографию родителей на ночном столике, на разбросанные по полу вышитые подушки темного бархата, и постепенно реальность просочилась в ее затуманенный сном мозг.
Она была в доме Меймени и Ага-хана.
Голос за окном продолжал свою однообразную песнь, которая была и знакомой, и незнакомой. Не сдержав любопытства, Мина соскочила на пол и подошла к окну. На улице она увидела сутулого старика в серой рубашке и черных брюках, который толкал вдоль тротуара тяжелую тележку на больших велосипедных колесах.
– Лабу́! Лабу́!
Неужели, подумала она, это тот же человек, который продавал вареную свеклу, когда она была еще маленькой?
– Пора вставать, пай шо́! – В спальню вошла Дария в лимонной блузке и белой юбке. Ее волосы были только что вымыты и уложены феном. – Одевайся, будем пить чай.
На завтрак были горячие лепешки-барбари, сыр фета и домашнее варенье из кислой вишни. (Сначала Мина подумала, что это варенье Меймени, но такого, конечно, быть не могло. Должно быть, это тетя Ники сварила его в конце лета для Ага-хана и закатала в банки.) И конечно – чай, горячий черный чай. Сам Ага-хан уже проснулся и слушал на кухне радио. У диктора был все тот же гулкий, распевный, выразительный голос, который был отличительной особенностью иранского радио столько времени, сколько Мина себя помнила, и ей легко было поверить, что у микрофона в студии сидит тот же самый человек, которого она слышала в детстве.
Теми же самыми в кухне Ага-хана были и часы, и красно-белые стулья, а на деревянных боках голубиных кормушек за окном все еще сохранялись бледные очертания цветов и рыб, которых Мина нарисовала много лет назад еще в той, другой жизни. Теми же самыми были столики, подушки и искусственные розы в стеклянной вазе, и только Меймени больше не было. Казалось, будто кухня была театральными подмостками, на которых кто-то расставил все положенные по сюжету декорации, но старая актриса задремала в гримерке и так и не вышла на сцену.