Аллаху было угодно, чтобы после трёхсот лет тишины в один судьбоносный день моё безвластное жилище вдруг начало трясти. Я ощутил, как лампу поднимают, и был рад наконец выбраться, хотя это означало служение прихотям очередного господина. В любом случае, интересней, чем безмерная тоска. За это время в мире, должно быть, много чего изменилось, и я необычайно желал его увидеть.
Раздался ожидаемый призыв – везунчик потёр моё обиталище. Явившись наружу, я хотел зажмуриться от яркого солнечного света, на минуту представить себя человеком… но не помнил, каково это. Всё стёрлось из памяти песком длительного заточения. По обыкновению, я сложил руки ладонь к ладони и поклонился новому хозяину.
– Слушаю и повинуюсь славному властителю. – Меня не призывали три столетия, а эти слова всё равно казались тошнотворно надоевшими, словно годы в пустыне. Моя речь прозвучала непривычно, медвяно – язык господина был мне незнаком, поэтому волшебные силы шлифовали непонимание, как янтарь.
Передо мной сидел на земле причудливый юноша. Возможно, он таким казался из-за того, что я пропустил не одну эпоху смертных, или потому, что не встречал никого – столь странного – раньше.
Это был молодой мужчина со лбом высоким и блестящим, с щеками, покрытыми пылью. Он то снимал дивную вещицу с двумя круглыми кусочками стекла с переносицы и отводил от лица, то надевал обратно, прищуриваясь и приглядываясь. Волосы его были светлы и торчали в разные стороны, подобно оперенью пеликана. Белое одеяние, похожее на рубаху, с закатанными до локтей рукавами и расстёгнутыми двумя верхними пуговицами, прилипло к телу. В его взгляде было нечто безумное, как у алхимиков, которых мне приходилось встречать, – жажда знаний и страстное желание совершать великие дела. Однако узрел я и благородство. Именно такие учёные стремятся выйти за пределы возможного и даже бросить вызов самой природе, не боясь оказаться в трясине бедствий. Это было одновременно очень знакомо мне, но также и чуждо.
– Поразительно, – воодушевлённо произнёс он, отряхнув от песка и пыли упавший нелепый головной убор кафиров, и поднялся на ноги.
Мужчина медленно обошёл вокруг меня, внимательно разглядывая.
– Либо у меня мираж из-за долгого пребывания на солнце, либо предо мной настоящий джинн, – он обращался скорее сам к себе, нежели ко мне.
– Да, о, повелитель, я джинн и исполню три твоих желания, – промолвил я и закатил глаза. Молодой человек увлёкся рассматриванием лампы.
– Удивительно, – прошептал новый хозяин, проводя пальцами по золотистой, как лик ока небосвода, поверхности и драгоценным камням моего крошечного дома. «Лампа стала новой и прекрасной, что не менее удивительно, чем когда обретаешь столь могущественного слугу», – подумал я.
Господин не спешил беседовать со мной, поэтому я разглядел место. Мы находились среди развалин, которые были уже изрядно разобраны. В руинах прежнее величие стен не угадывалось, но я уверился, что это тот самый храм, под который Аллаху было угодно низвергнуть нас с прежним господином. Колонны длиною в сто локтей каждая разбились на части, время стёрло последние краски с роскошных стен, песок испортил изысканную резьбу. Ни один древний символ уже не разобрать. Вдалеке я увидел около дюжины людей, которые волшебства не заметили, будучи погруженными в работу. У всех были такие же одеяния, как у человека, который нашёл мою лампу.
– Чего изволите, о, хозяин? – после длительного перерыва снова прислуживать оказалось трудно. Я и так слишком долго просидел в лампе, теперь ещё и приходилось ждать, пока случайный счастливец определится с намерениями. Да простит мне Аллах это нетерпение!
– Я не должен спешить, – бормотал незнакомец, шагая туда-сюда и почёсывая острый подбородок. – Нет-нет, это слишком важный вопрос, который требует тщательных и долгих размышлений. Желания нужно формулировать предельно осторожно. Допустить ошибку легко. Так что оставлю их на потом, – он остановился и вопросительно взглянул на меня. Затем неуверенным голосом проговорил: – П-приказываю тебе в-вернуться в лампу.
Я совершил, как велено, понимая, что этот странный юноша стал моим повелителем на много дней и ночей. И понимал, что речистый умелец проявил мудрость, приняв решение не поступать опрометчиво. Поспешность – от сатаны, и она порождает раскаяние и разочарование.
***
Первые несколько дней повиновения Льюису, как назвался повелитель, проходили без трудов – безмятежно и беззаботно. Время от времени он меня вызывал из лампы, дабы расспросить о джиннах. Господин имел право расспрашивать о дарах лампы столько, сколько пожелает, однако лишь немногие до сего времени изъявляли интерес познать творение волшебства.
На третий день я узнал, что господин мой – историк-археолог, так величали людей, которые познавали премудрости стародавних дней. Хозяин перечитывал множество писаний, сверяясь с моими ответами. Едва закончив изучать лампы и джиннов, господин мой решил, что ему встретился «нетипичный представитель этого вида духов».
Кое в чём Льюис оказался прав, ведь волею Аллаха я действительно отличен от мне подобных. Джинны – духи, сотворённые Создателем, они вольны и могущественны. Рабами ламп становились люди, либо совершившие ошибки, как я, либо же наказанные за злодеяния. Мы получали огромную силу, но не были вольны распоряжаться ею и могли обращать её в дело лишь по желанию наших повелителей.
От превращённых в джиннов смертных я тоже отличался. В джиннов обращали людей тщеславных и ненасытных, заслуживших стать пленниками горестей и невзгод, я же согрешил только тем, что молвил глупость. Как говорит мой народ: язык твой – конь твой, не удержишь его, он тебя сбросит.
Я был не настолько озлоблен из-за рабства, чтобы помышлять о хитрых кознях для господ моих, что свойственно многим джиннам.
Мне не хотелось губить души, делать людей несчастными из-за их глупости. Я смирился с волей Аллаха и исполнял свой долг безо всякого интереса. Ведь недаром говорят: разве змея порождает кого-нибудь, кроме змеи?
Узнав, что полный достоинства молодой господин проявил великодушие и попросил не величать его хозяином, я несказанно удивился. Также он пожелал узнать моё имя.
– Заир – так меня звали при жизни, – отвечал я.
Льюис не торопился с первым желанием. Услыхав, как я дивлюсь, что господину совсем ничего не нужно, когда бы он мог пожелать многого и ещё больше, повелитель деловито ответил:
– Ещё не решил.
Каждый из моих хозяев за неделю преуспевал придумать хотя бы одну щедроту Аллаха. Господин Льюис лишь записал обо мне и о нашей встрече и сделал несколько искусных рисунков меня и лампы.
– Разве учёный муж не желает признания? Разве не хочет обрести славу, чтобы во всех странах его уважали и ценили? – как-то воскликнул я.
Господин устало оторвался от письменного стола, поправив соскользнувшие очки (теперь я уже знал, как называется сей предмет) указательным пальцем и хихикнул. Слабый огонь свечи на миг отразился в стёклах.
– Этого я и сам добьюсь. Говорил же, что не планирую расходовать такую ценную возможность на мелочные прихоти, – сами слова были крайне надменными, но тон вовсе так не звучал. Хозяин искренне верил в будущий успех. Да укажет ему Аллах правильный путь!
Тут же он вернулся к работе, а мне осталось лишь наблюдать за исследованиями и записями в этом крошечном месте, где за монеты дарят покров для ночлега – номере гостиницы, где даже духу, привычному жить в лампе, было тесно.
Я чувствовал, что всё больше меняюсь сообразно этому времени, куда волею Аллаха мне было суждено попасть, и даже мысли мои стали меняться. Во мне пробудился интерес.
Спустя несколько дней Льюис поведал, как собирался воспользоваться первым желанием. Меня поразила его изобретательность. Итак, согласно первому желанию, я должен был делиться с ним всеми познаниями, собранными за долгую жизнь, рассказывать о тех событиях, свидетелем которых стал. То, о чём не знали историки, всяческие тайны и позабытые самим временем чудеса былого – теперь я не мог ничего скрыть от хозяина.
Я привык, что первое желание обычно касается золота. Что говорить, моим первым желанием было избавить родню от бедности. Каждый выбирал самое ценное, этот человек не только предпочёл знания, но и поставил их на первое место.
Господин старательно записывал мои разъяснения. Нередко мы обсуждали ту или иную вещь. Очередная крупица опустилась за хрупкостью стекла песочных часов с особым сиянием, когда я осознал, что мне невероятно интересно беседовать с Льюисом. Начал замечать, что рассказывал о чём-либо не по приказу, а потому что нуждался в беседе. Ни один из прежних хозяев не разговаривал со мной как со смертным.
Историк похаживал, размышляя, хмурил брови, перелистывал книги, чесал затылок, громко возмущался, иногда хохотал, откидывая голову назад, и твердил: «Поразительно», «просто восхитительно». Он не уставал восторгаться и изумляться, словно дитя. Любознательности археолога не было предела. Ни один сосуд не вмещает в себя больше своего объема, кроме сосуда знаний – он постоянно расширяется. Так гласит мудрость, и этот человек был тому подтверждением.
Постепенно, как катящийся нитяной клубок, наши разговоры стали превращаться в его расхваливание своего века и гордость тем, что мир развивался стремительным ходом. Отчего-то Льюис считал важным поведать мне об открытиях, обычаях и особенностях современности.
Как-то раз господин попросил меня встать напротив прямоугольной коробки на подставке. Сам же, запрятав голову под тёмную ткань, немного повозился и тут же оказался рядом со мной, осведомив:
– Улыбнись, сейчас вылетит птичка. И не двигайся.
Я не шевелился, но пташки так и не узрел. Вместо этого мелькнул яркий свет, будто белое пламя вспыхнуло. Позже Льюис объяснил, для чего устройство, и показал, что получилось.
– Погляди-ка, Заир, – он восторженно преподнёс мне идеально ровный клочок папируса-бумаги.
Листок оказался с рисунком, на котором я увидел себя рядом с улыбающимся Льюисом. Правда, яркие цвета моих одеяний совершенно утерялись: зелёная жилетка, синие шальвары, оранжево-желтые моджари