— Лучшего места для пилюли не найти, — сказал Думчев. — Мы перед жильем халикодомы — пчелы каменщицы. Молодые пчелы, пробив крыши своих гнезд и общий свод, улетели. Сейчас там никого нет. Здесь пилюля будет храниться. Не рисковать же ею в наших странствованиях!
Думчев взобрался на свод, опустил пилюлю в отверстие и стал закладывать отверстие камнями.
— Надеюсь, вы запомните это место? — спросил он.
— Но это невозможно!
— Учитесь топографии у пчел.
— Топографии? При чем тут топография? Здесь инстинкт. Только инстинкт. Результат миллионов лет приспособления. Но инстинкт слеп! До крайности ограничен, всегда автоматичен!
Я сказал это резко. Но разве я хотел быть резким? Вовсе нет! Но сам я почувствовал, что получилось до обидного назидательно.
Думчев решительно и спокойно сказал:
— Вздор! Пчела всегда без ошибки находит свое гнездо.
— Да, это так! — уже запальчиво вскричал я. — Но перенесите это же гнездо в сторону, совсем близко, но так, чтобы пчела видела его, и она не узнает свое же гнездо. Она находит только то место, от которого отлетает. Здесь инстинкт. А вы сказали: человеку надо учиться у пчелы, подражать ей. Ведь это нелепо! В безбрежном океане человек найдет человека. Разум человека создал компас и другие сложнейшие инструменты. Он их изобрел! Он ими пользуется!
Угрюмая складка легла возле губ Думчева. Наступило тягостное молчание. Потом Думчев сказал:
— А все же человек обязан учиться у халикодомы.
Халикодома приготовила цемент. Из цемента построила вот это жилье для своего потомства. Известково-глинистая земля, смоченная слюной пчелы, «схватывается» на воздухе и затвердевает навсегда! — Думчев почти выкрикнул это слово — «навсегда».
По видимому, он был очень уязвлен моим замечанием о том, что людям нечему учиться у халикодомы.
Я молчал.
Мое молчание он принял: за возражение. С какой-то резкой живостью он, не глядя на меня, продолжал:
— Она, эта скромная пчела каменщица, преподнесла человеку в дар тайну цемента.
Я попытался возразить Думчеву, но он резко прервал меня:
— Древний человек был весьма наблюдателен. Египтянин видел: халикодома строит свое гнездо на камне из цемента. И строители египетских пирамид обратились к цементу. В этом он» подражали халикодоме. Цемент скрепил пирамиды навсегда! До наших дней!
— От некоторых пирамид осталась груда развалин, — возразил я.
При этом я почему-то вспомнил подпись под рисунком в одном альбоме по древней истории Египта: «Не суди обо мне низко по сравнению с каменными пирамидам», потому что меня строили так: глубоко в болото погружали жердь, затем ее вынимали и собирали прилипший к ней ил; из этого ила сделаны мои кирпичи».
Эту надпись одного фараона на пирамиде я прочел вслух Думчеву.
— Знаю, знаю! — сказал Думчев. — Пирамида Асихиса. Она рассыпалась. Хвастовство не помогло, но раскопки установили, что для скрепления кирпичей строители все же употребляли известковый вяжущий раствор — цемент халикодомы. У нее учились. И этот цемент сохранился.
— Сергей Сергеевич, строительство пирамид древними египтянами — дело истории. Уже открыты новые вяжущие вещества — портландцемент, гидравлический цемент. Цемент дал возможность создать новый строительный материал — бетон. Теперь люди строят также из железобетона. И вовсе не пчела подсказала изобретение железобетона. А теперь из железобетона строят здания, мосты, перекрытия и будет построен Дворец Советов. Это грандиозное сооружение!
Думчев вслушивался, он повторял едва слышно: «Железобетон… бетон… гидрав… не понимаю… не понимаю…»
— Согласитесь же. со мной, Сергей Сергеевич, — сказал я тихо: — человеку нечему учиться ни у этой пчелы, ни у других насекомых — этих живых машин.
— Что? Как вы сказали?
— Все эти насекомые — живые машины! Низшие организмы!
Какой болью исказилось лицо Думчева! И я понял: горькая обида легла между нами.
Глава 35Четыре-пять тысяч лет назад
…Скажи мне, кто вздумал часы изобресть,
В секунды, в минуты все время расчесть…
Сооружен плот для переправы на другой берег Великого потока. Приготовлены длинные палка — весла. Там, на другом берегу, я укажу Думчеву место, где я уронил пилюлю. А оттуда мы пойдем по следам скарабеев. Настигнем их, отберем пилюлю обратного роста! И тогда… тогда мы оба вернемся к людям.
Думчев ждал этой минуты десятилетия.
Но тут, на берегу, перед самым отплытием я уловил одно слово: «время».
Потом до меня донеслось: «Вернуть, только бы вернуть! Потерял, навсегда потерял время! Я ждал, я звал людей. И человек за мной явился. И тут я понял… о горькое сознание!.. Чувство времени я потерял. Как же я стану жить меж людей?»
Он, по видимому, был растерян, в смятении. Страдал. Жалость охватила меня. Но как помочь ему? Думчев много лет назад очутился в этой удивительной стране. Под неожиданным натиском опасностей и превратностей, непрерывно наскакивавших на него, он не успел каким-либо образом записать чередование дней и ночей. Счет дням, ночам, неделям был утерян.
Я слышал, как в ту минуту, когда солнце скрылось за тучи и в травах стало полутемно, Думчев сказал: «Итак, еще одна ночь наступает!» А когда стало опять светло — солнце медленно вышло из-за тучи, — Думчев произнес: «Вот и светает! Иногда в этой стране бывают долгие ночи, бывают и короткие…»
Я слушаю Думчева и вспоминаю его загадочное письмо: «…потерял время… четыре или пять тысяч лет назад…», и понемногу эта загадка начинает разъясняться.
Вот и сейчас Думчев заговорил о какой-то бесконечной длительности жизни бабочек. А я думаю о том, что некоторые виды насекомых живут только один день.
Как далеки от наших обычных представлений сроки жизни обитателей этой страны! Цикада живет семнадцать лет под землей в зачаточном состоянии, чтобы побыть под лучами солнца один-два месяца. Думая об этом, я пытаюсь понять Думчева. Я прислушиваюсь — он говорит сам с собой и при этом горестно качает головой: «Знаешь, дела твои плохи! Ведь, может быть, там, у людей, счет времени совсем другой».
«Надо как-то помочь Думчеву… Надо вернуть ему прежнее ощущение времени», сказал я себе.
— Время… — начал было я.
Но, по видимому, не только значение слова «время», но самые звуки этого слова причиняли Думчеву страдания. Лицо его исказилось. Я замолчал. Он отошел от меня. А я с горечью думал о той душевной боли, которую переживает этот человек. Он понимает, что в его душевном мире образовался какой-то провал, — понимает, страдает и не знает, как себе помочь.
«Что, если наша экспедиция за пилюлей будет неудачной? — подумал я. — Останусь я здесь, в Стране Дремучих Трав, навсегда, и участь Думчева станет моей. Проживу здесь год или два, а покажется, что живу тысячи лет… Как не потерять здесь счет времени! Считать по звездам? По солнечным часам? По собственной тени? Или вот как: километр — всегда километр. Тысяча четыреста шагов — километр пройден. На это ушло двадцать минут. Ах, совсем забыл: это было там, среди людей! Но здесь?.. Я ведь уменьшился в сто или двести раз. Как же мне теперь считать? Если я пройду здесь тысячу четыреста шагов, моих маленьких шагов, затрачу ли я на это те же двадцать минут?»
Я начал об этом думать, но, не додумав, сам посмеялся над собой: нельзя же мне превратиться в вечные часы-ходики для самого себя! Все ходить, ходить, не останавливаясь, не отдыхая, и засекать, отмечать время!
Нет! Если экспедиция за пилюлей будет неудачной, я все же придумаю, найду, установлю правильный счет времени!
Последние слова — «счет времени» — я почти выкрикнул. Это услышал Думчев. Он обернулся ко мне и, подгоняя своеобразным молотком плотнее доску к доске на плоту, переспросил:
— Счет времени? У меня здесь свой счет времени. Я ведь считаю время по количеству ударов пульса, по количеству дыханий.
«Какая нелепость!» подумал я, но сказал Думчеву, что это практически невозможно.
— Для вас невозможно, — ответил он, — а для меня возможно!
Я подумал и потом высказал Думчеву свою мысль. Количество дыханий и количество ударов пульса в минуту для нормального, здорового человека вполне определенно. Но произошло катастрофическое изменение в росте. Разве это не повлекло за собой изменение системы работы сердца, количества ударов пульса и количества дыханий?
— Я устроил солнечные часы, — сказал Думчев. — Разделил круг солнечных часов на двадцать четыре сектора — двадцать четыре часа. Обычный счет людей. Определил количество ударов пульса за один такой солнечный час… и стал считать.
— А в пасмурный день?
— Я считал время по пульсу… записывал… потом солнце появлялось… складывал цифры… Счет продолжался… Простая арифметика… Но дальше…
Тут Думчев смолк.
Я думал: до каких астрономических цифр должна дойти такая запись времени? А что, если запись пропадет? Ведь тогда пойдет страшная путаница. Мое предположение подтвердилось.
— Часы мои, — сказал Думчев, — действовали исправно. Тот же счет времени, что и у людей. Но случилось большое несчастье. Ящерица опрокинула солнечные часы. Я восстановил их. Но тут пришла беда. Запись пропала. Понимаете? Запись часов пропала. Знаете ли вы, что здесь свои стихийные бедствия — катастрофы? Разливы рек, бушующие ветры, песчаные бури. Вихри здесь взметают камни высоко-высоко в воздух, а потом яростно швыряют их обратно на землю. И вот я не смог уберечь запись времени. Снова начинал счет, и снова записи погибали.
Думчев замолчал, потом с некоторым оживлением заговорил:
— Всего два раза в жизни я растерялся. Один раз здесь, когда погибла моя первая запись времени… И еще раз до того, как я попал в Страну Дремучих Трав… вернее, перед тем, как попасть сюда…
Я слушал Думчева.
И только тут стало мне ясно и понятно все, что лишь приблизительно угадывалось мной тогда, в Ченске, в его лаборатории.