На столе перед мастером Талкинхорном лежат какие-то бумаги, но он не смотрит на них. С помощью круглой крышки от чернильницы и двух обломках сургуча он хочет найти своим мыслям выход из какого-то затруднения. То он помещает крышку в середину, то кусочек красного сургуча, то кусочек черного. Но ничего не получается. Он вынужден убрать все и начать снова.
Самыми необычайными картинами были расписаны стены ресторана, куда я в этот вечер зашел из библиотеки.
Белый медведь, стоя на льдине, вытянул свою морду и касался острого паруса лодки, уходящей в даль неестественно голубого моря. А на другой стене дети, сидя на корточках, пускали в бурный ручей меж снежных гор маленькую бумажную лодочку. К потолку были прибиты рога горного козла. С них свешивались две лампы под яркими цветными бумажными абажурами.
Я пил кислое вино, ел какое-то непонятное мясное блюдо с тушеными помидорами. На эстраде звенел струнный оркестр из трех музыкантов. И хотя в ресторане становилось все теснее и шумнее, но это не мешало мне думать о том, что было в письме Дарвина и в опытах Фабра.
Я говорил себе: все предстает теперь в новом свете.
Случайно полученное мною письмо не зря, неспроста и не ради шутки послано столь необычайным способом. Нет, это не дело рук студента института! Пойти бы к профессору Тарасевичу и поговорить с ним.
Я ушел из ресторана.
Раздумывая, разговаривая почти вслух сам с собой, я медленно брел по ночным улицам городка. Как отгадать, как прочесть странное письмо? Кто такой Думчев? И кто, наконец, адресат этого загадочного послания?
Дежурная по гостинице, как всегда, не отрывая глав от книги, сказала:
— Товарищ Нестеров! Вам письмо. Оно в номере. На сколько суток вы еще оставляете за собой номер?
— Только на сутки. Я уезжаю завтра, — ответил я.
В номере на столе лежало письмо. Оно было от профессора Тарасевича.
«Уважаемый товарищ Нестеров!
— писал профессор. —
Простите, что называю вас так официально, но я не знаю вашего имени, отчества. Посылаю к вам студента Павла Белякина с письмом. Я в точности выяснил: ни он и никто другой из студентов не писал этого удивительного письма. Неожиданные соображения пришли мне в голову. Если можете, не уезжайте сегодня — приходите в институт. Жду с нетерпением.
Профессор С. Тарасевич».
Я немедленно отправился в институт.
Профессор ходил большими шагами по кабинету, видно чем-то встревоженный. Он обрадовался мне и начал с извинений. Но по всему было видно, что мысли его далеки от тех любезных фраз, с которыми он обратился ко мне:
— Ваш визит к нам в институт прошел в какой-то странной, шутливой атмосфере. Беру целиком вину на себя, дорогой гость. Простите нас!
— Степан Егорович, стоит ли об этом вспоминать! Я человек необидчивый.
— Вы-то прощаете, но здесь вина не только перед вами.
— А перед кем же? Перед студентом Павлом Белякиным?
— Да нет же! Не Павел Белякин писал это письмо.
— Но позвольте, я сам невольно слышал, как студент Павел Белякин договаривался со студенткой Надей о присылке письма своеобразнейшим способом на крыльях ночных бабочек. И в тот же вечер прибыло ко мне письмо. Это первое совпадение. А потом второе: в письме обращаются именно к Наде. А третье совпадение…
— Совпадение, совпадение! — перебил меня горячей скороговоркой профессор. — Нельзя, дорогой гость, своеобразие и сложность человеческой жизни решать методами математики. В геометрии так: установил признаки равенства сторон и угла в двух треугольниках — значит, эти треугольники равны. А в жизни иначе. Поймите. Я со всей точностью выяснил: Белякин не писал этого письма Здесь что-то другое.
— Как? И вы, Степан Егорович… — начал было я, но профессор не дал мне договорить.
— Я приготовил вам презанятный сюрприз. Вот перед вами два микроскопа. Оба поставлены на большое увеличение. В одном — обычная наша бумага. Она беловатая, отдельные волоконца невелики и почти одинаковых размеров. На такой бумаге мы пишем. А в другом микроскопе письмо, которое вы нам доставили. Взгляните сюда…
Я посмотрел в другой микроскоп: бумага сероватая, мохнатая, волокна различной величины и между ними какая-то засохшая жидкость.
— Это письмо Думчева! Понимаете? — воскликнул профессор. — Ведь человек, скрывающийся под фамилией Думчева, пишет на бумаге не нашего фабричного производства. Эта пористая бумага развалилась бы, но она пропитана каким-то странным раствором.
Я хотел поделиться с профессором той беспокойной мыслью, которая овладела мной после чтения письма Дарвина к Фабру. Но Степан Егорович был, по видимому, одержим какими-то своими догадками. Он предупредил меня.
— Я преподнесу вам второй большой сюрприз! — Воскликнул он. — Как вы думаете, какое место на земном шаре указывают координаты таинственного письма? — И, не дав мне что-либо сказать, объявил:- Это координаты нашего городка.
Я был изумлен:
— Как? Но Думчев пишет, что находится в тысяче пятистах или двух тысячах верст отсюда! Так указано в письме.
— Не полторы и не две тысячи, а пятнадцать-двадцать километров. Здесь какая-то ошибка.
— Но почему же?
— А потому, что радиус полета бабочки — пятнадцать-двадцать километров. Следовательно, жизненный факт исправляет ошибку корреспондента, уменьшая расстояние в сто раз. В сто раз! Значит, писал письмо тот, кто находится совсем близко от нас — в пятнадцати-двадцати километрах.
— Пусть так! Но время… В письме указано: «четыре-пять тысяч лет»…
— Если уменьшить эти цифры тоже в сто раз…
— Понимаю! Не тысячи лет, а десятки лет… Но позвольте, позвольте, Степан Егорович! А все эти нелепости: «потерял время, ищу утраченное время»… а сорокопут?
— Внесемте же наши исправления в письмо, и многое прояснится: уже не полторы-две тысячи километр, а пятнадцать-двадцать…
— Не километры! В письме указаны версты, — поправил я профессора.
— Версты… версты! Почему версты, а не километры? Странно! Значит, писал человек пожилой, такой человек, который привык считать расстояние верстами, по-старому… Следовательно… следовательно, неведомый отправитель письма человек пожилой, — продолжал Тарасевич. — И находится он либо в самом городе Ченске, судя по координатам, либо где-то в радиусе пятнадцати-двадцати верст.
— Вот и вся наша разгадка, — сказал я со вздохом.
— Да-с! Разгадка в форме новой загадки, — произнес профессор и устало опустился в кожаное кресло.
Глава 5Открытие профессора Тарасевича
Но это было только близко к истине, а не сама истина.
Мы оба долго молчали.
В тиши этого кабинета я снова вернулся к своей прежней беспокойной мысли и решил, наконец, рассказать о ней профессору.
— Вы знаете, Фабр утверждал на основе ряда опытов, что чувство направления у пчел…
— Фабр… Чувство направления… — повторил профессор Тарасевич и вдруг вспыхнул:- Мог ли Фабр знать, что его величайший труд по систематизации чувства направления у насекомых — этот труд обратится в самое злое дело против его родины, против родной Франции!
— Как так? — воскликнул я.
— А вот как: пчелы отменные письмоносцы. Понимаете ли? Шифрованная почта)! Говорят: хороша голубиная почта, но голубь заметен! Его подстрелят! А пчела? А бабочка? О, тут полная гарантия тайны! Вот почему предлагаю не шутить над этим нелепым письмишком, доставленным вам бабочкой.
— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Вы, профессор, стали говорить о Фабре… Вот я читал письмо Дарвина к Фабру о чувстве направления у насекомых…
— А знаете ли вы, — перебил профессор, — что немцы повернули это открытие против самой же Франции и подготовили его действие еще задолго до первой мировой войны?
Я с недоумением смотрел на него: война — и пчелы? Война — и бабочки?!
— Дело было поставлено на научную, так сказать, почву, — многозначительно сказал профессор.
— Но как?
— Есть материалы о тайной пчелиной почте немцев в первую мировую войну.
Профессор Тарасевич снял с полки толстый том и прочел:
— «Известно, что весьма задолго до войны немцы отдельными семьями поселились во Франции, в двух, в трех верстах от границы. Здесь они умышленно стали заниматься весьма невинным и полезным делом: пчеловодством. В те дни, когда ветер дул из Германии, немцы у себя там, в Германии, зажигали жаровни и топили на них сахар. Пчелы летели к ним из пасек Франции. Годы шли. Пчелы поколение за поколением летают в Германию и возвращаются во Францию. Началась война. И в дни войны были обнаружены на многих пчелах шелковинки. Было выяснено: немцы или их агенты, прежде чем выпустить в Германию пчелу из пасеки, находящейся во Франции, отмечали пчел по условному обозначению шелковинками специального цвета: зеленая шелковинка обозначала пехоту, желтая шелковинка — артиллерию и так далее. При этом по количеству пчел, прилетающих с той или иной шелковинкой, можно было заключить о количестве дивизий, направляющихся к границе».
Я с интересом выслушал профессора, но все же выразил недоумение: неужели в наши дни люди серьезно станут тратить время и труды на переписку по пчелиной почте?
Профессор пожал плечами:
— В наши дни?! Извольте! Слушайте! Я расскажу вам, как техника помогает пользоваться пчелиной почтой.
Усыпляют пчел. Это легко делается. В улей напускается дым. Пчел уносят в темное помещение — фотолабораторию, где горит красный фонарь. Тут тонкими щипчиками расправляют крылья пчел и накладывают на них специальный светочувствительный раствор, такой же, каким обычно покрывают фотобумагу, чтобы получить фотоотпечаток. При фотографировании депешу настолько уменьшают, чтобы она могла уместиться на крыльях пчелы. Зачем отпечатывают на крыльях миниатюрную депешу, опять фиксируют ее и сушат, то есть проделывают то же самое, что с фотобумагой при отпечатыван