«Гражданин, садитесь! Подвезу!»
Он сел. Поехали шагом. Совсем недалеко отъехали, и гражданин этот хочет слезть с телеги. Я ему помог. Он слез, оглянулся и говорит:
«Спасибо, молодой человек, я уже приехал».
«Куда, — думаю, — он приехал?» Ничего не понимаю. Жилья человека не видно. Дождь. Туман непроглядный. Остановил коня. Старик слез. Я вижу: свернул он куда-то в сторону, потом обратно возвращается и опять идет-бредет по дороге. Я еду рядом с ним, но он меня не замечает. Громко сам с собою говорит, потом с дороги опять куда-то уходит. Я жду. Смотрю. Он опять на дорогу выходит.
Думаю: «Как все это понять? Что он там за дорогой ищет в этакую темень и в такой дождь?»
Я снова ему: «Гражданин! Я могу еще подвезти вас!»
Опять поехали вместе.
«Через час в поселке будем, — говорю. — Обогреетесь».
«Мне не туда. Я скоро слезу. Беседку поищу».
«Какую такую беседку среди дождя он ищет?» подумал я, хотел засмеяться, но опомнился.
«Понимаю! Так вы эту беседку здесь ищете, за нашим шоссе?»
«Конечно. Она ведь совсем рядом с нами!»
Говорит он со мной, а сам все в туман всматривается. Тут я понял: больного человека везу. Может быть, профессора какого-то? Хорошенько укрыл ему плечи брезентом, поехали. Профессор долго молчал.
Потом он заговорил, заговорил сам с собою про каких-то удивительных животных из какой-то небывалой страны. И опять замолчал.
Дождик сильнее. Я спрыгнул с воза. Из-под сиденья достал охапку сена, прикрыл ему ноги, а на сено положил мешок, поправил брезент у него на плечах.
«Спасибо, молодой человек! Ваши родители хорошо воспитали вас».
«У меня пет родителей. Они умерли, когда я совсем маленький был».
«Но кто же воспитал вас?»
«Детдом, потом ремесленное училище, а теперь я в техникуме».
«Детдом… техникум… Что такое?.. Ах да… Так, так… понимаю…»
«Надо скорей ехать, — подумал я: — ведь он совсем больной».
Стало совсем темно. Туман — стеной. Дождь все сильнее.
Надо скорей ехать! Спрыгнул с телеги. Чересседельник подтянул. Подпругу и супонь проверил. Чтоб без задержки ехать. Вернулся к телеге: «Надо бы получше брезентом больного укрыть». А его и нет!
Тут я себе приказ даю: «Голову себе, Сенцов, сверни, но больного отыщи и в больницу доставь». Бежит Стрелка рысью. Запасные части трактора бренчат. А я прямо к больнице. Скинул запасные части во дворе. Посадил там на телегу этих двух санитаров — и обратно.
Вот этого профессора мы и ищем. Кругом обшарили. Надо в роще поискать, — заключил свой рассказ Коля Сенцов.
Тумак как будто рассеялся, но дождь то прекращался, то вновь лил.
Скорей бы найти Думчева!
Я послал Колю с санитарами в обход рощи — к знакомым мне каменоломням — и велел им ждать меня там. Они оставили под горой телегу. А я с фонарем в руке побежал к роще.
Но Думчев говорил Сенцову, что он ищет беседку. Да, здесь где-то беседка. В ней мы переодевались. И нам тогда зяблик рюмил свое: рю-рю-рю…
И, может быть, тогда, впопыхах, Думчев не рассмотрел, что в этой беседке и крыша дырявая и скамейки сломаны. И нельзя же искать в такой беседке пристанища для одинокого размышления!
Каштановая аллея. Как она в темноте бесконечна и длинна!
А что, если Думчев заблудился, устал, уснул где-нибудь или упал?
Вот и акация. Она заслоняет вход в беседку. Я резко отстранил ветки, они осыпали меня частым дождем. Мой фонарь осветил калитку на земле, полусгнившие столбы стола и скамеек и висящее гнездо ос. Никого…
Скорее к каменоломням! Может быть, он там?
Какая тишина! Только стучат капли по дырявой крыше беседки. Но что это? Не почудилось ли мне? Какой-то вздох.
Я оглянулся. Свет фонаря упал на столб возле акации. И вдруг… за ним, за этим столбом, Думчев!
— Сергей Сергеевич!
Думчев выглянул из-за столба и тотчас отвернулся от меня.
Я кинулся к нему:
— Сергей Сергеевич!
Схватил его за руку. Зябкая, холодная, ледяная рука. Он весь дрожит. Озноб. Думчев не смотрел на меня. Я окликнул Колю Сенцова и санитаров. Они подбежали к нам. Санитар быстро снял из-под своего плаща ватник и надел на Думчева. Другой набросил на его плечи свой брезентовый плащ. Думчев молча всему подчинялся. Коля взял его под руку. Мы пошли. Санитары освещали фонарем дорогу. Иногда свет фонаря падал на Думчева: лицо усталое, бледное, но глаза строго и пристально смотрели мимо нас куда-то вдаль. Все молчали; Так дошли до дороги, где стояла лошадь, привязанная к придорожному дереву.
— В больницу? — сказал Коля Сенцов.
Я нагнулся к Сенцову:
— Сергею Сергеевичу будет лучше дома, в городе. Телега тронулась. Было совсем черно. Дождик, теперь уже вялый и долгий, шумел в листве придорожных деревьев. Все молчали. А телега спокойно и медленно катилась по дороге в город.
Глава 68Площадка цветов
В день проходящий
пропускать столетие
в фантазии…
Шумит полуденным шумом Москва. Беспрерывно мчатся машины, огибая площадку у метро «Дворец Советов», мчатся вверх к Арбату. Гудки машин, звонки трамваев висят в воздухе. Всего миг-другой — иссякают. И, как бы догоняя, разыскивая эти растаявшие звуки, тут же возникают новые гудки и звонки, возникают настойчиво и непрерывно, чтоб усилить этот гул и так же раствориться в нем.
Шумит Москва. Машины мчатся к Арбату. У станции метро «Дворец Советов» людно. В институт на Метростроевскую и к трамваям спешат, выбегая из метро, студенты и студентки. А сюда же идут им навстречу люди, идут, ступая медленно и увесисто или проворно и быстро, чтобы спуститься в метро и через несколько минут уже быть в магазинах на Петровке, стать со второй сменой за рабочий станок, сесть за рабочий стол где-то в Сокольниках или на Красносельской.
Тысячи и тысячи шагов! Все слилось в один долгий многообразный гул столицы.
Вот уж два дня, как я в Москве. И сразу же здесь после поезда работа, заботы, встречи, дела, звонки по телефону, — все точно слилось с этим шумом и гулом. И гул этот отодвинул от меня далеко все то, что было несколько дней назад.
Как давно это было! Да и было ли это?..
Телега в тумане… Коля Сенцов и санитары… темная гладь шоссе… полуразрушенная беседка… А в ней Думчев. Один под дождем. Потом опять грохот телеги по шоссе… Мы тогда же ночью сдали Думчева на попечение Надежды Александровны. А рано утром я узнал от нее, что Сергей Сергеевич лишь слегка простудился. Он просил только об одном: никого к нему в лабораторию не пускать.
Я сразу же простился с Булай. Она записала мой московский адрес.
Потом я зашел к Тарасевичу. Он еще не вернулся с областной конференции. Я оставил у него свой адрес и в тот же вечер сел в поезд на Москву.
Как весело, громко и ярко здесь, у метро! Полукольцом стоят продавцы цветов.
Под августовским еще жарким солнцем горят огненно-красные настурции в низеньких глиняных кувшинах. К жердочкам, прибитым к столам, привязаны готовые букеты цветов, обрамленные обязательным узорчатым папоротником. Из каждого букета смотрят и гордятся своими пунцовыми, малиновыми и оранжевыми окрасками георгины. Безмятежно стоят в ведрах астры, холодные и гордые. Но пытаются спрятаться в букете и стать незаметными беленькие шарики жемчужин. Напрасно. Они видны и придают ласковость и скромную, прелесть букету.
Цветы августа! Как ваша окраска ярка, сильна и разнообразна! Но скоро осень. Дождь… Желтое увядание…
И вот тут, в эту минуту, на этой площадке, у этих корзин с цветами, я вдруг вспомнил живой огонь тех, иных красок, живущих, как музыка, своей все новой и новой жизнью.
Страна Дремучих Трав!.. Я стоял там, ждал. Вот-вот раскроются ворота в заборе из надкрыльев медного жука! А предо мной — не забор, а гигантский театральный занавес, горящий, блещущий совсем незнакомыми мне красками.
Да! Какая же тайна скрыта в силе, яркости, причудливости и разнообразии тех красок?
И почему же Думчев говорил, что эти краски вечны и не померкнут? Никогда! Что это, чудачество? Бред?
А что, если… что, если здесь скрывается какое-то открытие? Ведь может быть… может быть… Как знать.
Кто разъяснит? Кого спросить?..
А не обратиться ли мне к Калганову? Он физик. Проблемы света, цвета и красок — его область. О нем я часто читал в наших газетах.
Да! Сегодня же, сегодня же, если успею, пойду в институт к Калганову. После репетиции. Успею ли?
На репетиции в темном зрительном зале, за режиссерским столиком, над которым торит одинокая лампа под темным абажуром, в спокойной, чуть-чуть жесткой тишине, слегка нарушаемой репликами актеров на сцене, тут, на этой репетиции, глядя, как осветители подбирали цвет софитов и освещали декорации, я снова вспомнил Думчева: «Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на фанере и картоне, когда в музыке звучит живая природа весны!»
Как же понять Думчева?
Репетиция кончилась в четыре часа дня. Успею! Да! Да, успею зайти к Калганову!
Глава 69В кабинете ученого
Наши московские крестьяне, как свидетельствуют судебные хроники, в одном сложном вопросе опередили науку. Непосредственным наблюдением они самостоятельно и задолго до науки открыли факт перехода ржавчины с барбариса на злаки.
Еще кипел московский день, а я уже был в кабинете физика Дмитрия Дмитриевича Калганова. Он попросил меня подождать, пока закончит беседу со своими сотрудниками. Разговор их был для меня непонятен — он касался какой-то сложной физической проблемы.
Лицо физика мне чем-то напоминало знаменитый портрет Ермолова, неустрашимого героя сражений с Наполеоном.
Но физик Калганов — не воин, а ученый и живет не в девятнадцатом веке, а в наши дни. Он не воин! Но этот жест, четкий и повелительный, эти движения без всякого оттенка суеты… Какой львиный поворот головы! Черты лица крупные, резкие, почти могучие. Голос раскатистый…