ии негатива. Когда отпечаток готов, пчеле дают проснуться, и она улетает. А тот, кто ее ждет, умерщвляет пчелу, увеличивает находящийся на крыльях отпечаток и прочитывает сообщение.
— Вот не ждал! Странная служба у пчелы!
— Да, пожалуй! Но совсем другую задачу ставили перед собой советские ученые-пчеловоды. Знаете ли вы, что пчела никогда не летела на красный клевер? А наши пчеловоды выдрессировали пчелу так, что она опыляет красный клевер и посещает уже лекарственные растения.
Человек может получать мед с новыми лечебными свойствами. Так человек подчиняет и переделывает природу.
— И это все на основе опытов Фабра?
— Не совсем так. Это скорее всего вывод из опытов советского ученого Кулагина. Фабр выпустил в лесу пчел. Но пчелы не все вернулись к себе домой. Так? Так! Он и решил: эти пчелы заблудились, погибли.
В наше время советский ученый Кулагин пришел к более примечательному выводу.
В ясный летний день Кулагин и студенты привезли в Москву с пасеки пчел. Все пчелы были, конечно, с отметинкой. Везли их в закрытых коробках.
В Москве долго и много кружили по улицам, переулкам, дворам. Выпустили пчел в комнате у открытого окна где-то около Пушкинской площади. Кулагин послал студентов обратно на пасеку, а сам остался на том самом месте, у того самого окна, где выпускал из коробок своих пчел. Студенты встречали на пасеке пчел и сообщали по телефону Кулагину, какие пчелы вернулись. Уже наступал вечер. И вот студенты выяснили, что три пчелы не вернулись к себе домой. Верно, заблудились в Москве и погибли. Наступала ночь, а Кулагин все сидел у окна, через которое он выпускал пчел. И ждал.
И он дождался.
Сюда, в окно к Кулагину, прилетела с жужжанием сначала одна пчела с отметинкой, потом другая, за ней третья. Они не нашли дорогу на пасеку и вернулись в ту комнату, откуда улетели.
— Как же это понять, Степан Егорович? — спросил я. — Пчелы к своему родному улью потеряли направление, заблудились в Москве, а вот к чужому дому, откуда их выпустили, нашли обратно дорогу?
— Эта загадка Кулагиным была разгадана. Когда пчела летит, она оставляет в воздухе струю пахучего вещества. Ведь у рабочей пчелы на конце брюшка находится железа, которая выделяет пахучую струю. Летит одна пчела, потом другая, третья… Тут уж трасса, душистая трасса. День в Москве был тогда очень тихий, ни ветерка. И вечер был совсем тихий. Так что пчелиная пахучая автострада начиналась от окошка во дворе, что около Пушкинской площади, и тянулась, тянулась куда-то далеко…
— Это что ж, сигнализация? — спросил я.
— Да, своеобразная сигнализация. Но мы уклонились. Ведь загадочное письмо принесла нам не пчела, а бабочка…
— Нет, мы не уклонились, — ответил я: — человек дрессирует пчелу. И я все думаю: кто-то выдрессировал эту бабочку, и она стала письмоносцем.
— Тут световое раздражение: бабочка залетела на свет.
— А может быть, есть опыты по дрессировке бабочек при помощи светового раздражения?
— Не знаю! — развел руками профессор Тарасевич. — Но вот обоняние бабочки, конечно, можно принять в расчет. Вот, например, бабочка Адмирал, или Ваннеса атланта, питает страсть к бродящему соку березы. Она чует его на очень далеком расстоянии. Помню, я был еще студентом и на практике проверял остроту обоняния у бабочек. Я видел, как бабочки Адмиралы слетались к березе и погружали свои хоботки в, трещину древесной коры. Я мазал забродившим березовым соком деревцо молодого тополя, и что же вы думаете: бабочка Адмирал летела на тополь и льнула к этой коре. Однажды я вытер тряпочкой деревцо — иду с тряпкой, а за мной бабочки Адмиралы летят. А бабочку Траурницу я часто находил на полусгнившем барабане у колодца: дощечки там были гнилые, поросли зеленым мхом. Взял я однажды несколько гнилушек, намочил в кадке и хорошенько спрятал. Смотрю — летит Траурница прямо к моим гнилушкам, спрятанным в укромном уголке… Ну вот, Григорий Александрович, небольшая лекция о практическом применении чувства направления у насекомых, — закончил профессор Тарасевич. — Но как жаль, что все эти знания не помогают раскрытию тайны этого письма! — И он развел руками.
Было уже поздно. Я стал прощаться. Профессор зажег свечу, чтобы проводить меня по темному коридору до дверей. Зажигая свечу, он глянул на стол, где лежала бабочка Мертвая голова, и рука его, державшая свечу, повисла в воздухе.
— Что с вами, профессор?
— Позвольте, позвольте! — воскликнул вдруг Степан Егорович. — Ведь наши большие городские картофельные поля возделаны за тем самым пустырем, где находятся запущенные и забытые каменоломни, гигантские пещеры, заброшенные выработки и подземелья. Там же руины развалившихся каменных построек. Все это в пятнадцати-двадцати километрах от города. Там и писал этот человек свое удивительное письмо.
— Но почему же именно там? — с недоумением воскликнул я.
— Как? Вы не понимаете? Бабочка Мертвая голова бытует только на картофельных полях. А они находятся вот где, — и профессор указал на карту города.
— Степан Егорович, завтра же утром я туда отправляюсь!
— Как жаль, что мне нельзя ни на час отлучиться из института! А то я бы пошел с вами. А дорога ведет к дачному поселку научных работников. Поселок имени Ломоносова. К вечеру, Григорий Александрович, вы вернетесь обратно и непременно придете ко мне.
Было поздно. Городок спал. Профессор Тарасевич со свечой в руке проводил меня на крыльцо. Прощаясь со мной, он понизил голос:
— Должен признаться, мне здесь чудятся разные неожиданности, превратности. Так что будьте ко всему готовы. А впрочем, может быть это какой-нибудь дачник-шутник забавляется или ученый ставит какие-то опыты… Но почему он пишет так загадочно? Почему находится в поисках какого-то утраченного времени?.. Ну, довольно! Прощайте! Увидите этого корреспондента — кланяйтесь ему от меня. Прощайте!
На другой день чуть свет я отправился на поиски доктора Думчева.
Глава 6По дороге к каменоломне
Блистательный мне был обещан день,
и без плаща я свой покинул дом…
Ласковый ранний холодок. Я иду туда, куда указал мне профессор Тарасевич. Туда — к заброшенным каменоломням и подземельям, к тем забытым руинам, откуда, возможно, прислано это удивительное письмо.
Дорога к дачному поселку асфальтирована. По обеим сторонам растут в два ряда молодые гибкие тополя. Верно, их посадили тогда же, когда асфальтировали дорогу.
Я иду по тропинке рядом с дорогой.
Сквозь чащу кустарника то показывается, то исчезает море. Дорога поднимается все выше и выше. Потом спускается. Вновь поднимается. И там, на другой горе, виднеются белые домики дачного поселка научных работников.
Внизу под горой, в долине налево от асфальтового шоссе, отходит извилистая проселочная дорога. Она бежит к роще. За рощей очертания белых разрушенных стен. Пустырь. А там, дальше? Кажется, там — картофельные поля.
Спустившись с горы, я свернул в тихую прохладу рощи. У поворота дороги встретил женщину и мальчика лет семи-восьми. Они вели на поводу прихрамывающую лошадь. Мы разговорились. Женщина рассказала, что работает в подсобном хозяйстве научных работников; лошадь ушибла ногу о борону. И теперь надо показать эту лошадь ветеринарному врачу.
— А там, за рощей, — спросил я, — что за развалины?
— Там до революции была усадьба. Чудак-помещик жил, — разъяснила мне женщина, — потом добывали там камни для дороги и домов. Поначудил этот помещик, понастроил разные ходы под землей так, чтобы прямо из своей спальни да под землей к морю выходить. А то бывало и по ночам при луне у моря вдруг сам появится и гостей за собой с музыкой приведет. Наши старики рассказывают: «Приходим мы, — говорят, — на музыку эту к морю, подходим ближе — глянь, а музыки уже не слышно, и людей не видно — обратно музыка под землю ушла…»
Я не дослушал, попрощался и пошел дальше, туда, к развалившейся усадьбе, каменоломням, руинам.
Где-то здесь, за вот этой рощей, скрыта разгадка письма. Думчев!
Тот, кто скрывается под этим именем, находился где-то здесь, совсем, наверно, близко.
Я пошел быстрее.
Роща стала гуще и темнее. Проселочная дорога оборвалась.
Я шел по аллее каштанов полутемной и прохладной, меж прямых черных стволов. Аллея стала расширяться и замкнулась вокруг деревянной полуразрушенной беседки. Тут же валялась оторванная калитка.
Неожиданная акация, выросшая, по видимому, уже после того, как люди перестали посещать беседку, заслоняла вход.
С большим трудом я пробрался в беседку. Здесь торчали полусгнившие, столбы столика и скамеек.
Я присел на край сломанной скамейки. Рассматривая эту пустую, забытую, заросшую беседку, я тронул рукой акацию и увидел гнездо ос.
Мне показалось примечательным, что весь «город» ос обращен вверх дном: каждая ячейка смотрит вниз. Опрокинутый город!
Осы накидывались на деревянные планки и возвращались к гнезду. Бумажные осы! Отмахиваясь, я оторвал кусочек их сооружения. Правда ли, что они, бумажные осы, подсказали человечеству, как производить бумагу не из тряпки, а из древесины? Бумага из льняного тряпья стоила слишком дорого. А культура человечества требовала все больше и больше бумаги. Шли тысячелетия. И только сто лет назад был открыт секрет производства бумаги из древесины. И на такой бумаге мы сейчас пишем и печатаем книги. Может быть, изобретатель бумаги из древесины действительно увидел, как осы выскребывают своими челюстями волоконца дерева, растирают их в мелкий порошок и, выделяя клейкую жидкость — слюну, отепляют бумажный шарик. Этот шарик они прессуют челюстями-превращают в тоненькую пластинку. Бумага для стен их жилищ готова.
В беседке было тихо. Где-то перекликались гудки пароходов. Совсем рядом со мной с резким свистом пронесся стриж. Солнце пробилось сквозь узорную зелень акации и осветило город ос. Я глянул на оторванный мной кусок бумаги от гнезда. Достал карандаш, чтобы написать два-три слова. Рука моя остановилась… Как странно!