Подойдя к какой-то двери, она постояла, к чему-то прислушалась и вернулась обратно.
— Сколько ни живу здесь, а не возьму в толк ее жизнь. Неизвестно, когда встает, когда ложится. И сейчас не пойму: спит или не спит. Больные все больше после обеда приходят.
— Что ж, — поднялся я, — приду и я после обеда.
— Видать, вы приезжий? — сказала она.
— Приезжий.
— А откуда будете? Надолго ли сюда? Часто ли к ней ходить будете?
— Не много ли вопросов сразу?
— Ах, гражданин, — сказала женщина тихо, — не от любопытства спрашиваю, а от боязни! Боюсь! Ох, как боюсь, опасаюсь я! Всего в этом доме боюсь.
— Чего же вы боитесь?
Она еще больше понизила голос и, указывая на ту дверь, к которой раньше подходила, заговорила:
— Ее боюсь…
В эту минуту дверь отворилась.
— Вот она! Ну потом, потом все расскажу вам…
На пороге стояла женщина, высокая, седая, очень гладко причесанная, в черном старомодном платье, глухо застегнутом, с буфами. На вид ей было лет шестьдесят — шестьдесят пять.
— Надежда Александровна Булай?
— Пожалуйста! — сказала она и повела меня по темному коридору. — Заходите! — Булай раскрыла дверь кабинета.
«Странный кабинет», подумал я входя.
Комната была сплошь заставлена старинными шкафчиками со множеством ящиков и ящичков, низенькими креслами, столиками с бесконечными безделушками. На стенах без всякого порядка висели гравюры и репродукции старинных картин, изображавших радостный семейный уют. Картины были в почерневших от времени золоченых рамах с отбитыми краями. У окна стояло зубоврачебное кресло, сиденье и подголовник которого были обиты малиновым бархатом, сильно потертым.
Все носило следы старины, некоторой дряхлости, но нигде не было ни пылинки.
— Садитесь в кресло, — сказала спокойно Булай.
Она неторопливо и спокойно поправила у большого зеркала в черной резной рамке свою и без того гладкую прическу.
Подошла к умывальнику и стала мыть руки.
— Надежда Александровна, я не больной!
— Зачем же вы пришли?
— Чтобы поговорить о докторе Думчеве.
— Сергее Сергеевиче? — переспросила она спокойно и тихо и как-то особенно светло. И при этом без всякого удивления: точно все время, до самого моего прихода в эту тихую комнату, она про себя произносила его имя.
В дверь слегка постучали.
— Надежда Александровна, — послышался голос соседки, — вы не брали из кухни мою эмалированную кастрюлю, что с луженым дном?
— Нет, Авдотья Васильевна, не брала.
— Не брали? Ну и хорошо. Может, моя Зинуша припрятала. Потом ее спрошу. Спит она, сердечная, сейчас… Да, вот еще что я вам скажу. В том сундуке, что на кухне, мышь всю-то ноченьку скреблась. И теперь она, видно, там. Открыть бы, выгнать бы…
— Мышь? В моем сундуке, что с письмами?
Булай вышла из комнаты.
Авдотья Васильевна осталась в комнате и заговорила:
— Боюсь я… Того боюсь, что, верно, не в своем уме моя соседка. Зинуша моя с поездом на целые недели уезжает. Во всей квартире остаюсь я одна с Надеждой Александровной. Ходит она тихо, говорит мало, на дорогу все глядит, жениха какого-то ждет. А самой невесте саван пора шить… Зинуша говорит: «Мама, чего вы беспокоитесь?.. Человек живет тихо, дело свое исполняет. Вполне нормальная старушка». А я все сомневаюсь. Коли будете к ней ходить, присмотритесь, мнение свое составьте и мне скажите: надо ее опасаться или нет…
Послышались шаги Булай. И соседка ушла.
Я снова обратился к Булай:
— Сергей Сергеевич исчез…
— Нет, нет! Не произносите этого слова! Он просто вышел… вышел из этого дома.
— Вышел?! Давно? — вырвалось у меня.
Но сразу я почувствовал всю бестактность моего восклицания, смутился и смолк.
Булай помедлила, словно собираясь с духом, и сказала:
— Простите, как вас зовут?
Я назвал себя.
— Так что же, Григорий Александрович, привело вас сюда? Ведь доктор Думчев всеми забыт.
— Нет, — вырвалось у меня, — Думчев вовсе не забыт. Сейчас ни о чем не расспрашивайте. Одно странное событие приблизило меня к Думчеву. Возникло желание помочь. Поверьте мне: я не оставлю этого дела. Даю вам слово. Но прошу: пока не спрашивайте ни о чем.
— Хорошо, я вам верю.
— Но я не знаю ничего о Думчеве.
— Думчев, — произнесла Булай размеренно и спокойно, — был удивительный… замечательный человек. Так что если вы, Григорий Александрович, желаете действительно все узнать о нем, не задавайте вопросов. А то вы не увидите живого Думчева: останутся лишь ваши вопросы и мои ответы.
— Что же вы предлагаете?
— Отложите свое вечное перо и слушайте!.. Это было давно… — начала Булай.
За дверями послышался шум.
— Не обращайте внимания, это Гибралтар передвигает мебель и снова подметает чистый пол у моих дверей.
— Но почему Гибралтар?
— Так я окрестила соседку Авдотью Васильевну за то, что мимо ее глаз, как кораблю мимо Гибралтара, незаметно не пройти. Всякий будет досконально изучен. Она всегда всего боится.
— Итак, это было давно… — повторил я.
Глава 10Икар на ярмарке
В неуверенном зыбком полете
Ты над бездной взвился́ и повис,
Что-то древнее есть в повороте
Мертвых крыльев, подогнутых вниз.
— …Да, давно, — повторила Надежда Александровна. — Мне было тогда семнадцать лет. Я помню тот день, тот час и даже ту минуту, когда я впервые увидела Сергея Сергеевича Думчева. Это было на заре воздухоплавания. Нет, правильнее сказать так: перед самой зарей воздухоплавания… День был воскресный, девятое июня. Была ярмарка…
И старая, седая женщина заговорила, а я забыл, что она стара. Уже не видел, что она седа. И уже не верил, что все это было так давно. Точно огонь ее несбывшихся мечтаний сжег эти десятилетия. Прошлое вернулось — я его увидел… я его услышал…
Вот ярмарка. Южная ярмарка под полуденным солнцем. Шумная, пестрая, звонкая и нарядная.
Проснешься, откроешь ставни, распахнешь окно — и звенит, звонит ярмарка во все колокола, шумит людской толпой, пестрит, мелькает яркими платками и юбками баб, гудом гудит и оглушает криком, ржанием, блеянием и мычанием.
А в лавках и ларьках, наспех сколоченных из свежевыструганных досок, разметались на солнце, блестят и пышут буйными красками ленты, ситцы, платки, бусы, сливаясь и переливаясь в яркие полосы.
Тесно, не пробраться!
Со скрипом вертится, крутится карусель под стон шарманки, под визг девиц, сидящих в размалеванных колясочках, и под свист восседающих на деревянных резвых конях парней, веселых, насмешливых парней с картузами, залихватски заломленными набекрень.
Тесно!
Едва-едва пробираясь под возами продавцов и между ног покупателей, нюхая землю и поджав хвост, ищет своего хозяина жалкая дворовая собачонка. Но где там! Сидит он где-нибудь в кабаке. Парень-гармонист ткнул ее ногой. Собачка взвизгнула, вся сжалась, подобрала хвост, кинулась под воз и снова пошла пробираться дальше.
Тянут слепые певцы песню. Песню однотонную и протяжную. Когда она началась? Когда кончится? Неизвестно. Их ведет, расталкивая толпу, мальчуган, держа шапку в руке, белобрысый, остроносый, с хитрыми глазенками. А они идут, держась за него и положив друг другу руки на плечи.
И вслед за ними легко и вольно идет цыганка с накинутым на одно плечо пестрым с бахромой платком, увешанная бусами, бренча монистами, сверкая огромными полукруглыми серьгами, слегка поводя плечами, идет меж возов и лавок, хватая за руки то одного, то другого, и скороговоркой заверяет: «Позолоти ручку, погадаю — судьбу расскажу!»
А солнце все выше и выше, все жарче и жарче. Все шумнее и люднее южная ярмарка.
И вдруг откуда-то издалека долгий, протяжный крик: «Летит! На небо летит человек!»
И крик потонул в шуме и грохоте базара.
Никто не обернулся и не отозвался. Базар продолжал гудеть.
Какой-то человек в чуйке и в картузе с блестящим козырьком вскочил на воз и замахал руками.
— Братцы! — кричал этот человек, стоя на возу. — Братцы, глядите! Глядите! Что делается на вышка!
— Где, где?
— Вон на вышке! С вышки человек полетит!
— На небо полетит человек!
Толпа заколыхалась, задвигалась.
Кто-то, расталкивая толпу, крикнул:
— Дайте дорогу! Скорей! Туда!
И толпа, нестройная, любопытная, жадная до зрелищ, кинулась к видневшейся на холме вышке.
На широком помосте вышки лежал снаряд, похожий на огромную стрекозу. Рядом с этим снарядом стоял молодой человек и поправлял какие-то длинные ремни на снаряде.
Он был в косоворотке и в черной крылатке. Бледное лицо, тонкие нервные пальцы, губы сжаты, а когда он выпрямлялся, то глаза его сосредоточенно устремлялись куда-то далеко через головы обступивших помост людей.
Странен, непонятен и очень одинок был этот человек на крикливой, нарядной южной ярмарке. Он, видно, был так занят своим снарядом, что не замечал всего, что делалось вокруг.
Хозяин-предприниматель, построивший здесь, на холме, вышку, получал по пятачку с каждого входящего за изгородь.
Огороженное место вокруг вышки густо наполнилось народом.
Хозяин поднялся на несколько ступенек вышки и возгласил:
— Почтеннейшие дамы и господа! Сейчас человек на небо полетит. Сами своими собственными глазами увидите. Так не угодно ли за свою плату вопросики задавать этому человеку? Как-никак, от нас в небо человек отбудет и обратно к нам прибудет!
Предприниматель вытер блестящую лысину красным клетчатым платком.
Из толпы послышались голоса — обращались к человеку на вышке:
— Назовись: кто ты такой?
— Личность какая?
— Промысловое свидетельство? Веры какой?
— Раз на небо летит — так веры какой?
— Я Сергей Сергеевич Думчев! Русский, — отвечал молодой человек.
— Ну и лети! Бог с тобой! — сказали в толпе.