330 взмахов в секунду
шмель — 240 » - »
пчела — 190 » - »
оса — 110 » - »
хоботник — 72 » - »
стрекоза — 28 » - »
бабочка — 9 » - »
Здесь же было отмечено полное совпадение движений обоих крыльев насекомого: оба крыла движутся одновременно и оба совершают одинаковое число движений.
В записках Думчева несколько раз повторяется: «Я найду, непременно найду настоящую причину летательной силы насекомого!»
Здесь же, на отдельном листке, было сделано презанятное вычисление: «Вес грудных мускулов птицы составляет 1/6 часть всего тела, в то время как у человека это соотношение равно 1/100. А у насекомого?»
Затем была еще одна запись: «Нашел! Вот! Вот она, та самая причина летательной мощи насекомого! Вот! Вот!»
А рядом была новая запись: «Теперь остается найти последнее: как и почему оно (по видимому, речь шла о насекомом) стоит в воздухе? Найти или уйти!»
Так и было записано:
«Найти или уйти!»
Быстрые, азартные росчерки пера. И при этом очень деловые и точные записи, чертежи и фотографии.
Из них я мог заключить, что свою удачу Думчев искал довольно невероятными для меня путями. Он применял одновременно и графический, и оптический, и даже музыкальный метод.
И тут опять были какие-то непонятные чертежи. На одном я увидел сопоставление дрожаний… камертона и взмахов крыла у шмеля и у пчелы.
Первые две линии этого чертежа были обрывистые, почти точечные, и показывали частоту взмахов крыла у шмеля; третья линия была волнообразная, с острыми гребнями. Она была образована дрожанием камертона, снабженного острием. Из приписки следовало: «Эти линии срисованы с листа закопченной бумаги, надевающейся на цилиндр. Цилиндр этот вертится на своей оси с равномерной скоростью. И если держать неподвижно пинцетом насекомое, то одно его крыло при каждом взмахе слегка касается закопченной бумаги. Каждое прикосновение стирает сажу, а так как цилиндр вертится, то получаются вышеописанные линии». При этом отмечалось: «Камертон делает 250 двойных колебаний в секунду, а крыло имело 240–260 полных оборотов в секунду».
Тут же был чертеж какой-то пластинки, настроенной на октаву. К ней было прикреплено крыло… осы, поставленное таким образом, чтобы чертить на листе бумаги петли (восьмерки). Все эти методы, по видимому, взаимно проверялись.
Да, это было любопытно, может быть даже занимательно, но нисколько не подсказывало мне разгадку тайны Думчева.
А вот пожелтевший листок нотной бумаги, с нотами весьма странной «мелодии». Это напевы комаров, шмелей, мух…
На полке над столом лежало множество книг и журналов по астрономии. Тут же — хорошо организованная картотека. На отдельных карточках были подклеены листки с записями, сделанными рукой Думчева.
На карточке Кибальчича к перечню его физико-механических опытов было приписано обращение Думчева к нему: «Ты, казненный царем! Ты, создатель идеи реактивного двигателя! Имя твое вспомнят, когда человек пролетит мировое пространство и познает далекие миры».
И рядом с этим возгласом стояли два слова, написанные красным карандашом: «Личинка стрекозы». Эти слова были трижды подчеркнуты тем же красным карандашом.
Что это? Бред? Что общего между Кибальчичем и личинкой стрекозы?
Или вот на карточке Циолковского было написано: «Ты мой дорогой современник! Человечество реактивным двигателем покорит межпланетное пространство».
Но опять рядом с этим обращением К Циолковскому была красная, трижды подчеркнутая надпись: «Личинка стрекозы».
«Какая странная — нет, не странная, а нелепая приписка! Бред безумного!» решил я в прекратил изучение этой необычайной лаборатории, где записывалась мелодия… комаров, где подсчитывались взмахи крыльев осы, а имя замечательного ученого Циолковского отмечалось на карточке рядом с личинкой стрекозы.
Впоследствии каждое слово, каждый опыт явились предо мной как серьезный научный поиск. Но в ту минуту все это мне показалось нелепым и даже бессмысленным.
Я стал оглядываться. Мне было трудно дышать. Что же все это такое? И кто же он, этот неведомый Думчев, присылающий на крыльях бабочки исповедь о том, что он живет тысячи лет! А эта женщина — «вечная невеста» — в черном старомодном платье, со свечою в высоко поднятой руке, открывающая мне комнату с запахом тлена! Эти сооружения!.. Непонятные записи, причудливые чертежи!.. И эта… боязливая Авдотья Васильевна, с какими-то нелепыми опасениями и с веничком в руке!..
Какой хоровод нелепостей в одном маленьком доме тихого городка!
Я распахнул дверь. За дверью стояла Авдотья Васильевна.
— Нельзя ли, — сказал я, — открыть ставня в этом помещении?
Она охотно стала помогать мне и Булай, побежала на улицу, приставила к окнам лестницу. Мы сняли болты.
Дневной свет хлынул в лабораторию.
Глава 14Кладбище необычайных письмоносцев
Все это само по себе было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью.
Яркий дневной свет хлынул в лабораторию. Кто не был бы изумлен и до крайности озадачен! Я увидел, что на вещах, на книгах, на скрипке, на полу — одним словом, всюду лежали мертвые насекомые.
Странное кладбище! Бабочки, комары, жуки валялись в самых различных положениях в толстом слое пыли. Кругом была пыль. Пыль! Пыль!
У самого окна, выходящего на запад, на деревянной подножке стояло зеркало. Оно было прикрыто материей. Когда-то эта материя была, по видимому, белой. Теперь толстый слой пыли покрывал ее. Рядом стояла лампа с рефлектором. Рефлектор был направлен на зеркало.
Надежда Александровна разъяснила мне:
— Вечерами Сергей Сергеевич открывал окно, зажигал лампу и направлял рефлектор на эту белую материю. Сюда, на это незатейливое приспособление, летели насекомые.
Я переехала в эту квартиру и ожидала с минуты на минуту, что Сергей Сергеевич вернется.
Каждый вечер зажигала я лампу и направляла рефлектор на приспособление точно так же, как делал он. Как хорошо было сидеть и думать, что все эти насекомые летят сюда на свет, как будто здесь ждет их сам Сергей Сергеевич!
Так и лето прошло. Наступили дни осени, холодные и ненастные. Завыл ветер. Рано стало темнеть. Уныло хлопали ставни. Сергей Сергеевич все не возвращался. Я закрыла окна, забила ставни.
Сюда я уже не приходила, и луч света не проникал через эти окна.
О чем еще говорила Надежда Александровна? Не помню. Она о чем-то спрашивала, но я не слышал ее слов. Мне было не до этого. Долетали одни обрывки:
— Что вы ищете здесь на полу? Вам дурно? Не уйти ли вам отсюда?.. Вот я стерла пыль со стула. Садитесь же, отдохните!.. Что случилось?
Я не мог ответить ей.
А случилось вот что. Чтобы лучше рассмотреть какой-то чертеж, я смахнул пальцем мертвую бабочку, лежавшую на этом чертеже. К своему удивлению, я заметил, что со спинки бабочки скатилась на. пол тоненькая крошечная трубочка. Что же это такое? Эта трубочка походила на ту… Да, да… на ту самую, что скатилась с бабочки Мертвая голова у меня в номере гостиницы «Волна» в день моего приезда!
Тут я пришел в себя и обратился к Булай:
— Надежда Александровна, позвольте мне остаться здесь одному на время… Мне надо сосредоточиться…
— Если это нужно… — тихо сказала Надежда Александровна, — если это нужно, я уйду! Буду ждать вас внизу, Григорий Александрович.
Она ушла.
Я кинулся к столу Думчева. Там лежала лупа. Стерев с нее пыль, я стал разворачивать трубочку-письмо. Тот же самый почерк, что и в первом письме. Такая же грубая оберточная бумага. Несмотря на то что прошло более сорока лет, бумага хорошо сохранилась и не рассыпалась от прикосновения. Безусловно, она была пропитана каким-то особым составом.
И тут я заметил: такие же точно трубочки были привязаны к другим бабочкам.
Вникнуть, вчитаться, разобраться, понять текст этих странных, загадочных посланий! Годы не зря пронеслись над ними: чернила выцвели, бумага приняла такие оттенки, что отдельные буквы точно растаяли. Долго я изучал с лупой в руке эти документы. Но чем дольше изучал я и сопоставлял слова, тем более терялся в догадках, упускал всякий смысл этих выцветших хартий. Я ничего не понимал.
В самом деле, что могли обозначать эти слова, часто повторяемые во всех письмах: «Надечка! Несчастный случай… чай… ложечка… рассеянный… сахарный песок… порошок… обогащу человечество… доктор Думчев… сорокопут… но пилюли... но крупинки, чай… возвратный рост… сорокопут… координаты… Ах, растет мое время… не тронь… остановись… время… одну крупинку… триста шагов… сто шагов… пилюля… рост… чай… Заклинаю, не касайся порошка… Нахожусь координаты…»
Эти слова были в беспорядке разбросаны по всем письмам. Какое хаотическое, неожиданное чередование непонятных слов! Но во всех письмах непременно и точно в строгом порядке стояли рядом слова: «Не касайся порошка… Три… одну доставь». И еще я обратил внимание на то, что координаты в письмах, насколько можно было разобрать, были именно те самые, что приводились и в первом письме: координаты города Ченска.
Чем более я пытался проникнуть в тайный смысл совершенно непонятных выражений, тем более у меня в голове рождались все новые и новые предположения и догадки.
Я не мог больше оставаться в лаборатории. Мне надо было остудить и направить неожиданно поднявшийся вихрь чувств, переживаний, соображений в какое-то ясное и точное русло. Я собрал все письма Думчева. Из лаборатории я взял с собой его сильную лупу и направился к выходу.
Медленно спускался я из лаборатории по деревянным ступенькам и говорил себе: «Здесь что ни шаг — загадка, тайна. Но я разгадаю эту тайну. Отыщу этого Думчева, спасу человека, который обещает обогатить мир открытиями».
С этим чувством я вошел в кабинет Булай. Я не стал тревожить эту старую женщину и снова промолчал о письмах Думчева. Но я сказал Надежде Александровне Булай: