Мне надо было тут же возразить Думчеву, что вода в капиллярах, конечно, может подниматься вверх лишь на несколько метров. Но Думчев путает свои масштабы с масштабами людей нормального роста. У него одна потребность в воде, а у людей другая. Капиллярной воды не хватит человеку даже на одну чашку чаю.
Но я не сказал об этом Думчеву. Может быть, в душе у него угаснет обида на меня… Ни единым словом не упомянул я Думчеву о том, что в его мозгу живут теперь иные масштабы, чем у людей, и не следует ему с такой категоричностью переносить свои представления на тот мир, в котором живут люди и куда он скоро сам вернется.
Рассказав о своем водопроводе, Думчев перешел к тому, как освещается его дом.
Конечно, у него, были не свечи, не керосиновые лампы, не электричество. Это был свет не от тепла, не от огня. Источники этого света в изобилии имелись в Стране Дремучих Трав. Это были светящиеся насекомые.
Здесь, в этой Стране Дремучих Трав не веришь даже во- все то, что сам видишь и слышишь. Все кругом так удивительно, что кажется недостоверными. В самом деле; какой дом у Думчева? Я себе даже и представить, не могу. Но слова Думчева о необычном освещении его дома, — в это я готов был поверить! Почему? Потому что в эту минуту совсем другая картина заслонила всю Страну Дремучих Трав. Я вспомнил свой театр. Я увидел себя рядом с с товарищами на одном докладе в нашем театре. Доклад, был о новых источниках света и о применении их при оформлении спектакля.
Помню, как докладчик сказал, что ученых навели на мысль: использовать «холодный свет» светляки. Уже подсчитано, что источник света, который «используется» светляками, имеет девяносто процентов коэффициента полезного действия. У лампочки накаливания, только три процента энергии расходуется на излучение света, а остальное уходит бесполезно в. воздух в виде тепла..
Помню, как об этом писала одна газета:
«Если, половину ламп, накаливания страны заменить новым источником света, то можно получить экономию электроэнергии, равную мощности Днепрогэса».
Между тем, лес трав стал редеть. То там, то здесь были. видны просеки, аллеи и поляны, усаженные, кустами, — плод труда и заботы человека. Мы, по видимому, приближались к дому Думчева… Он оглядывался и стал опять, говорить сам с собой:
— Конечно, музыкой я гостя не. смогу порадовать. Но зато душистые ветерки! Во время обеда я в мою высокую комнату, что рядом со столовой, впущу бабочку Боярышницу. Освежающий, чарующий залах будет исходить от ее душистых пятнышек. А потом открою другую дверь, и в столовую польется запах цветущего миндаля, смешанного с запахом ванили и разных духов. Гость подумает — это цветущий сад. А это только бабочка…
— Что это? — вырвалось у меня.
Из-за» зелени кустов и редких деревьев блеснуло, загорелось, заиграло невиданными цветами, красками и узорами гигантское панно.
Глпва 49
ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ ИЛИ ВЕЛИКОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ!
Пойми одно, а после будь упрямее.
Чем море…
— Удивились? — с иронией произнес доктор Думчев.
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован этим необычайным зрелищем.
— Это только забор. Просто забор моего дома.
Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые цвета, как корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, не блекнущими цветами осенних листьев и с холодным сизо-голубым суровым цветом, каким бывает северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его доктор Думчев.
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил доктор Думчев, — а между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти, ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки Сфинкс атропос.
Эти цвета гармонически сливались и закрывали часть частокола.
Мы подошли к воротам.
Я смотрел и не мог насмотреться: створки ворот были точно из металла, блестели хорошо начищенной желтой бронзой.
— Ворота сделаны из крыльев медного жука. И об этом вы расскажете людям.
— Сергей Сергеевич, прошу вас помнить: не я вернусь к людям…
— Ах, довольно! Не в этом дело! Дело в том, что и здесь люди с великой пользой для себя кое-чему поучатся.
Что можно было ответить на это Думчеву?
Оя не успокаивался:
— Что вы видите здесь?
— Краски необычайной силы и яркости.
— Мой гость смотрел, видел и ничего не увидел, — сказал Думчев, глядя на красивые узоры своего забора.
Я ждал приглашения войти во двор и любовался красками чудесного панно, но Думчев не торопился:
— Поясните мне, какого цвета ваши дома и улицы?
— Наш архитектор знает свойства материала, из которого строится здание. Он советуется с химиком и дает указания маляру, как покрасить дом, — отвечал я.
— А дождь не смывает краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено.
— Краски, ведра красок! Художники с тюбиками красок, бесконечный труд… смешивать и смешивать краски, чтоб получить нужный оттенок.
— Ну да! А как же!
Я еще не понимал Думчева.
Но он продолжал говорить:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно.
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, о которых вы думаете и к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра. Это краски вечных, немеркнущих цветов, такие краски, над которыми не властно время. Эти краски никогда не выцветают. Смотрите и расскажите людям об этом. Всмотритесь! Ведь эти крылышки прозрачны. Прозрачны!
Я всматривался, приглядывался, но не понимал Думчева. Не смеется ли он надо мной? Так очаровательны эти краски! А Думчев говорит: крылышки прозрачны! Как же так? Как он выжидательно глядит на меня! Как грустен, серьезен, сосредоточен! Он ждет от меня ответа.
Что мог я сказать? Что ответить?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Думчев говорит: над этими красками не властно время. Но он ведь давно потерял счет времени. Вот и в письме своем он писал: «…тысячи лет… тысячи лет…» Поэтому он так и говорит: «Краски — вечные. Не властно время! Не властно время!»
Так думал я, но не сказал об этом Думчеву.
Я просто не понимал его.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у забора его дома. И все же с волнением следил я за словами Думчева. Но я чувствовал: слова его идут от всего сердца. Но сущность дела была для меня непонятна. С физикой, оптикой, цветоведением я не был знаком.
Столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «А вдруг тут нет ошибки?» Но потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Сам он говорит, что крылышки эти прозрачны. А сам же видит: их окраска очаровательна! Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в этой Стране Дремучих Трав».
Но мне надо было что-то сказать. Думчев смотрел на меня, ждал. И я сказал:
— Никак не пойму, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.
Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его, беспокойная и горестная, была обо мне:
— Что делать? Как разъяснит он людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак… выцветают, выгорают. А здесь не то… совсем не то… Как объяснить? Здесь природа красок совсем другая! Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Никогда!
Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на картоне и фанере, когда в музыке звучит живая природа весны! Все это здесь. Всмотритесь! Поймите же меня и расскажите людям об этом…
Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»
Все глуше шумели травы, все ярче и живее горело и переливалось красками панно — великолепный занавес, за которым был дом Думчева.
Тогда я еще не понял речей Думчеза. Но, покоренный серьезностью, страстностью, взволнованностью его слов, я слушал и запомнил каждое его слово.
— Поясните все это людям. И тогда краски, переливаясь перед глазами человека, будут помогать ему трудиться, жить, ободрять, утешать, вдохновлять и радовать его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом, и вы сами все это почувствуете.
Я любовался красками, медлил…
Но чувствовал, всей душой чувствовал, то в этой быстрой, лихорадочной и искренней речи все же есть какая-то правда, какое-то настоящее открытие. Но в чем?.. Какое?.. Это еще мне было тогда непонятно.
И я сказал тихо и просто:
— Сергей Сергеевич! В последний раз прошу: вернитесь к людям.
Глава 50
«БУРЯ МГЛОЮ НЕБО КРОЕТ»
Непостижимое созданье человек.
— Сергей Сергеевич, я остаюсь здесь! Пилюля обратного роста в ваших руках. Возвращайтесь! Возвращайтесь к людям!
Он посмотрел на меня долгим взглядом, точно впервые заметил меня в этой стране, и резко спросил: