И, может быть, тогда, впопыхах, Думчев не рассмотрел, что в этой беседке и крыша дырявая и скамейки сломаны. И нельзя же искать в такой беседке пристанища для одинокого размышления!
Каштановая аллея. Как она в темноте бесконечна и длинна!
А что, если Думчев заблудился, устал, уснул где-нибудь или упал?
Вот и акация. Она заслоняет вход в беседку. Я резко отстранил ветки, они осыпали меня частым дождем. Мой фонарь осветил калитку на земле, полусгнившие столбы стола и скамеек и висящее гнездо ос. Никого…
Скорее к каменоломням! Может быть, он там?
Какая тишина! Только стучат капли по дырявой крыше беседки. Но что это? Не почудилось ли мне? Какой-то вздох.
Я оглянулся. Свет фонаря упал на столб возле акации. И вдруг… за ним, за этим столбом, Думчев!
— Сергей Сергеевич!
Думчев выглянул из-за столба и тотчас отвернулся от меня.
Я кинулся к нему:
— Сергей Сергеевич!
Схватил его за руку. Зябкая, холодная, ледяная рука. Он весь дрожит. Озноб. Думчев не смотрел на меня. Я окликнул Колю Сенцова и санитаров. Они подбежали к нам. Санитар быстро снял из-под своего плаща ватник и надел на Думчева. Другой набросил на его плечи свой брезентовый плащ. Думчев молча всему подчинялся. Коля взял его под руку. Мы пошли. Санитары освещали фонарем дорогу. Иногда свет фонаря падал на Думчева: лицо усталое, бледное, но глаза строго и пристально смотрели мимо нас куда-то вдаль. Все молчали; Так дошли до дороги, где стояла лошадь, привязанная к придорожному дереву.
— В больницу? — сказал Коля Сенцов.
Я нагнулся к Сенцову:
— Сергею Сергеевичу будет лучше дома, в городе. Телега тронулась. Было совсем черно. Дождик, теперь уже вялый и долгий, шумел в листве придорожных деревьев. Все молчали. А телега спокойно и медленно катилась по дороге в город.
Тлава 68
ПЛОЩАДКА ЦВЕТОВ
В день проходящий пропускать столетие в фантазии…
Шумит полуденным шумом Москва. Беспрерывно мчатся машины, огибая площадку у метро «Дворец Советов», мчатся вверх к Арбату. Гудки машин, звонки трамваев висят в воздухе. Всего миг-другой — иссякают. И, как бы догоняя, разыскивая эти растаявшие звуки, тут же возникают новые гудки и звонки, возникают настойчиво и непрерывно, чтоб усилить этот гул и так же раствориться в нем.
Шумит Москва. Машины мчатся к Арбату. У станции метро «Дворец Советов» людно. В институт на Метростроевскую и к трамваям спешат, выбегая из метро, студенты и студентки. А сюда же идут им навстречу люди, идут, ступая медленно и увесисто или проворно и быстро, чтобы спуститься в метро и через несколько минут уже быть в магазинах на Петровке, стать со второй сменой за рабочий станок, сесть за рабочий стол где-то в Сокольниках или на Красносельской.
Тысячи и тысячи шагов! Все слилось в один долгий многообразный гул столицы.
Вот уж два дня, как я в Москве. И сразу же здесь после поезда работа, заботы, встречи, дела, звонки по телефону, — все точно слилось с этим шумом и гулом. И гул этот отодвинул от меня далеко все то, что было несколько дней назад.
Как давно это было! Да и было ли это?..
Телега в тумане… Коля Сенцов и санитары… темная гладь шоссе… полуразрушенная беседка… А в ней Думчев. Один под дождем. Потом опять грохот телеги по шоссе… Мы тогда же ночью сдали Думчева на попечение Надежды Александровны. А рано утром я узнал от нее, что Сергей Сергеевич лишь слегка простудился. Он просил только об одном: никого к нему в лабораторию не пускать.
Я сразу же простился с Булай. Она записала мой московский адрес.
Потом я зашел к Тарасевичу. Он еще не вернулся с областной конференции. Я оставил у него свой адрес и в тот же вечер сел в поезд на Москву.
Как весело, громко и ярко здесь, у метро! Полукольцом стоят продавцы цветов.
Под августовским еще жарким солнцем горят огненно-красные настурции в низеньких глиняных кувшинах. К жердочкам, прибитым к столам, привязаны готовые букеты цветов, обрамленные обязательным узорчатым папоротником. Из каждого букета смотрят и гордятся своими пунцовыми, малиновыми и оранжевыми окрасками георгины. Безмятежно стоят в ведрах астры, холодные и гордые. Но пытаются спрятаться в букете и стать незаметными беленькие шарики жемчужин. Напрасно. Они видны и придают ласковость и скромную, прелесть букету.
Цветы августа! Как ваша окраска ярка, сильна и разнообразна! Но скоро осень. Дождь… Желтое увядание…
И вот тут, в эту минуту, на этой площадке, у этих корзин с цветами, я вдруг вспомнил живой огонь тех, иных красок, живущих, как музыка, своей все новой и новой жизнью.
Страна Дремучих Трав!.. Я стоял там, ждал. Вот-вот раскроются ворота в заборе из надкрыльев медного жука! А предо мной — не забор, а гигантский театральный занавес, горящий, блещущий совсем незнакомыми мне красками.
Да! Какая же тайна скрыта в силе, яркости, причудливости и разнообразии тех красок?
И почему же Думчев говорил, что эти краски вечны и не померкнут? Никогда! Что это, чудачество? Бред?
А что, если… что, если здесь скрывается какое-то открытие? Ведь может быть… может быть… Как знать.
Кто разъяснит? Кого спросить?..
А не обратиться ли мне к Калганову? Он физик. Проблемы света, цвета и красок — его область. О нем я часто читал в наших газетах.
Да! Сегодня же, сегодня же, если успею, пойду в институт к Калганову. После репетиции. Успею ли?
На репетиции в темном зрительном зале, за режиссерским столиком, над которым торит одинокая лампа под темным абажуром, в спокойной, чуть-чуть жесткой тишине, слегка нарушаемой репликами актеров на сцене, тут, на этой репетиции, глядя, как осветители подбирали цвет софитов и освещали декорации, я снова вспомнил Думчева: «Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на фанере и картоне, когда в музыке звучит живая природа весны!»
Как же понять Думчева?
Репетиция кончилась в четыре часа дня. Успею! Да! Да, успею зайти к Калганову!
Глава 69
В КАБИНЕТЕ УЧЕНОГО
Наши московские крестьяне, как свидетельствуют судебные хроники, в одном сложном вопросе опередили науку.
Непосредственным наблюдением они самостоятельно и задолго до науки открыли факт перехода ржавчины с барбариса на злаки.
Еще кипел московский день, а я уже был в кабинете физика Дмитрия Дмитриевича Калганова. Он попросил меня подождать, пока закончит беседу со своими сотрудниками. Разговор их был для меня непонятен — он касался какой-то сложной физической проблемы.
Лицо физика мне чем-то напоминало знаменитый портрет Ермолова, неустрашимого героя сражений с Наполеоном.
Но физик Калганов — не воин, а ученый и живет не в девятнадцатом веке, а в наши дни. Он не воин! Но этот жест, четкий и повелительный, эти движения без всякого оттенка суеты… Какой львиный поворот головы! Черты лица крупные, резкие, почти могучие. Голос раскатистый…
Ведь это он, физик Калганов, сразу угадав значение радиолокации, громил с нашими артиллеристами фашистских летчиков.
Он с нашими саперами наводил через Ладожское озеро «дорогу жизни».
Ученый-воин!
Я смотрел и думал: да, такой человек наведет порядок в круговороте научных проблем, проектов, замыслов и предложений — наведет добротный хозяйский порядок на своем ученом дворе.
— Хотите — верьте, хотите — нет, и посчитайте все это фантастической повестью… — так начал я свой рассказ о Думчеве, когда Калганов усадил меня в кресло рядом с собой.
Сначала он слушал меня с каким-то свирепым добродушием. Но когда я заговорил о ярмарке, где давным-давно Думчев показал свой первый полет, а предприимчивый купец за показ смертельного номера считал пятачки, глаза Калганова заблестели, он резко отвернулся от меня и стал было рассматривать что-то в вечернем окне, но затем вдруг ударил кулаком по столу.
— Проклятое время! — заговорил Калганов. — Сколько уничтоженных, задавленных народных талантов! Это время загнало Циолковского делать свои вычисления на чердак, втиснуло Мичурина на полнадела земли. А такие, как Думчев, остались осмеянными и стали чудаками…
Калганов умолк.
Я продолжал говорить.
Когда я начал рассказывать о том, как Думчев, которого я отыскал в Стране Дремучих Трав, упорно предлагал учиться технике у насекомых, Калганов в нетерпении встал с кресла.
— Вот как! Вот как! — повторял он.
— Вы удивляетесь? — спросил я его.
— Нет, жалею! Чему тут удивляться? Вне общества, вне коллектива, человек в одиночку, чего доброго, додумается до того, что действительно начнет… подражать природе. И начнет такой подражатель строить для себя водолазный колокол из паутины! Да, из паутины! Совсем так, как водяной паук. «И ни к чему мне, — окажет такой одиночка, — кораблестроительные заводы — я сам вместо завода корабли построю и в море спущу! Пусть плывет!» Вот что значит подражание природе!
«Надо скорее спросить Калганова о главном», сказал я себе. И стал рассказывать о том, как Думчев в Стране Дремучих Трав привел меня к своему дому, а я остановился, изумленный красками его забора. Забор был составлен или сложен из крыльев обычных бабочек.
И этот забор переливался и горел красками необычайной яркости и красоты, а Думчев мне сказал, что это сделано из прозрачных крыльев.
— Скажите же, как понять Думчева? Ведь то, что прозрачно, то и бесцветно. Какие же тут краски? Как понять? Ведь это вздор!
— Нет, не вздор, а верное наблюдение, — сказал спокойно Калганов.
— Верное наблюдение? И Думчев не ошибся? Разве прозрачное, бесцветное может быть или стать красочным?
— Для того чтобы вы поняли меня, почему прозрачные, бесцветные крылышки бабочек переливаются яркими цветами, я начну, конечно, с самого простого. С того, что такое свет и цвет.
Любое тело излучает в пространство энергию в виде электромагнитных волн, длина которых меняется в зависимости от температуры: тела: от десятков микрон до миллионных долей микрона.