– Это все семантика, – махнул рукой Джереми.
– Семантика изучает значения слов, а без слов мы не могли бы общаться. Что в таком случае может быть важнее семантики?
Джереми открыл было рот, чтобы возразить, но вовремя передумал. Вейн прав, подумал он, отхлебнув из бокала. Этот коротышка-историк хоть и действует на нервы, но дело свое знает.
– Однако теперь мы употребляем слово «факт» в другом значении, имея в виду сырые, необработанные данные.
– И тут вы не правы, мистер Коллингвуд! – Палец снова закачался перед самым носом у Джереми. – Данные не бывают сырыми, они всегда состряпаны.
Коллингвуд невольно рассмеялся.
– Отлично сказано, профессор, но я не совсем понимаю…
– Я имею в виду, что факты не могут существовать без теории, то есть предварительного представления о том, какие факты искать и как их потом объяснить. Вот почему я предпочитаю вслед за Лукачем пользоваться словом «событие». В нем нет такой сухости и определенности, оно передает движение, динамику, жизнь. Как писал тот же Лукач, «событие соотносится с фактом так же, как любовь с сексом». События – это факты в движении. У событий есть движущая сила, а у фактов – лишь инерция. Факт не существует сам по себе, мы не можем представить его себе, не сопоставляя с другими фактами. Невозможно оценить высоту Эвереста, не сравнивая его с другими горами, так же как невозможно измерить температуру тела, не имея заранее представления, какой она должна быть. Наша мысль непременно участвует в оценке и формулировке фактов, поэтому каждый факт – в какой-то мере вымысел. Именно это я и хотел сказать. Любая попытка понять историю требует осмысления фактов, а значит, также обречена иметь дело с вымыслами.
Джереми задумался. Пожалуй, он прав. Вымысел не обязательно подразумевает ложь – в нем может содержаться значительная доля правды…
– Херкимер! Ты что там мучаешь несчастного Джереми?
Коллингвуд испустил вздох облегчения – между спорщиками, словно буксир, разводящий корабли в порту, вклинилась Гвиннет Луэллин. Она деловито взяла профессора за локоть.
– Ты уже со всеми познакомился?
– Погоди, Гвинн, – остановил ее Джереми. – Профессор Вейн утверждает, что в истории вообще не существует фактов!
Луэллин лукаво улыбнулась, глядя на профессора.
– Ах, Херкимер, ты совсем заморочил ему голову! Дело в том, Джерри, – добавила она через плечо, – что история – это не бухгалтерия, где все раз и навсегда определено. История такова, какой мы ее делаем.
– Historia facta est, – торжественно произнес Херкимер Вейн. – А почему бы нам, как настоящим ученым, не провести эксперимент? Давайте возьмем какой-нибудь факт, что-нибудь совсем простенькое, из области элементарной хронологии…
– Нет, постойте! Я знаю, что иногда точная дата события остается неизвестной…
– Ну что вы, мистер Коллингвуд! Мы возьмем факт, существование которого бесспорно. Скажите мне, к примеру, где и когда началась Вторая мировая война. Я не имею в виду ее причины, которые, как известно, уходят корнями в средние века. Только лишь момент, когда начались сами военные действия.
Джереми усмехнулся. Любые разговоры с профессорами рано или поздно перерастают в нечто вроде телевикторины.
– Насколько я знаю, война началась в 1939 году. Германия напала на Польшу…
– …в сентябре, – подсказал Вейн. – Таково ваше мнение. А не могла она начаться, скажем, летом 1701 года где-нибудь в Бельгии?
– Что?
– Вот именно! – Вейн расплылся в самодовольной улыбке. – В период между 1689-м и 1763 годом французы с англичанами успели развязать четыре мировые войны. Сражения велись не только в Европе, но также в Индии и Северной Америке, причем конечной целью было создание колониальных империй глобального масштаба, так что термин «мировые» тут вполне уместен.
Джереми возмущенно развел руками.
– Но это же нечестно! – Он оглянулся на Гвиннет, ища поддержки, но та лишь усмехнулась.
– Студенческий подход, – покачала она головой. – Тебе кажется, что ответ важнее, чем вопрос.
Вейн многозначительно покачал пальцем.
– Я мог бы еще добавить, что та Вторая мировая, которую вы имели в виду, на самом деле представляла собой две разные войны, европейскую и тихоокеанскую, в составе участников которых были совпадения. Но даже если не вдаваться в такие подробности, мы все равно вправе спросить: а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года? А может, на Гавайях в декабре 1941-го? Заметьте, обе эти даты столь же правильны, что и ваша, так сказать, евроцентричная.
Джереми хотел ответить, но заколебался.
– Ну хорошо, профессор, – помолчав, начал он, – я понял, к чему вы клоните. Все эти войны начались в разное время и в разных местах. К примеру, вы вполне можете утверждать, что война, которую в полном смысле слова можно назвать мировой, началась лишь с японских атак, вовлекших в конфликт американцев и англичан. Но тем не менее такой подход ни в коей мере не лишает смысла само понятие исторического факта. Мы просто должны определять факты более тщательно.
Вейл пожал плечами.
– Значение факта зависит не столько от точности, сколько от его места среди других фактов. Сама мысль о том, сколько на самом деле было войн, гораздо важнее, чем выбор из двух ответов. Ведь в каком-то смысле правилен и тот, и другой. Более того, чем точнее определен факт, тем дальше от истины он может оказаться. Допустим, я утверждаю, что на 1 апреля 1999 года численность населения Денвера составляла… ну, скажем, 657 232 человека. Факт сформулирован совершенно точно. Однако если я скажу, что к началу 1999 года в Денвере проживало от 650 до 660 тысяч человек, это будет ближе к истине, хотя и не совсем точно. Дело в том, что второе утверждение допускает некоторую динамику, а истина всегда динамична и вдобавок относительна. Кто был, а кто не был жителем Денвера в некий определенный момент времени? Любой точный ответ будет абстракцией, причем статичной. Люди непрерывно приезжают и уезжают. Как быть с бродягами, ночующими на вокзале? А туристы в отелях? А студенты или временно занятые служащие? У некоторых вообще два дома – один в Денвере, а другой где-нибудь еще. Выходит, если учесть динамику, то вопрос о численности вообще не будет иметь сколько-нибудь точного ответа…
– Исторический принцип неопределенности, – вставила Луэллин.
– Как? – обернулся Вейн. – О чем это вы?
– Согласно Гейзенбергу, точное определение скорости частицы делает полностью неопределенными ее координаты, и наоборот. Если вы на самом деле так хорошо знаете труды Лукача, то должны помнить, что он как раз и пытался применить принцип неопределенности Гейзенберга к историческим исследованиям.
– Ах да, разумеется. – Профессор небрежно махнул рукой. – Только ведь, знаете ли, Гейзенберг был далеко не единственным. В те годы подобный взгляд на мир можно было найти где угодно. Например, в сочинениях Пастернака и Ортеги. Или, допустим, у Гвардини или Хантша… А что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? А может, верно и обратное? И не забудьте еще одну фразу Лукача: «Исторический подход к естественным наукам всегда возможен, но естественнонаучный подход к истории – никогда».
Луэллин удивленно подняла брови.
– Насколько я понимаю, именно последнюю проблему мы и призваны разрешить.
– Милая моя, – улыбнулся Вейн, погладив ее руку, – механистический подход к истории давно исчерпал себя. Бокль ошибался. Наша задача сводится к тому, чтобы отыскать червоточину во всех этих фантастических бреднях насчет власти над историей. Тем не менее… – Он пожал плечами и пристроил пустой бокал на поднос проходившего мимо официанта. – Тем не менее наша совместная работа может привести к ряду серьезных публикаций. – Вейн взглянул на часы и беспомощно развел руками. – Мне было крайне интересно побеседовать с вами, мистер Коллингвуд, однако длительный перелет уже дает о себе знать. Так что, если вы не возражаете, я вернусь в отель.
Джереми мрачно проводил его глазами.
– Побеседовать… – фыркнул он. – Сказал бы лучше, речь толкнуть!
– Не будь к нему слишком строг. Херкимер отличный парень, просто он обожает читать лекции даже своим коллегам.
– Неужели он говорил серьезно? То есть насчет фактов и вымысла? – Джереми допил коктейль и вертел пустой бокал в руках, не зная, куда его деть.
– Разумеется! Я понимаю, конечно, что все это довольно непонятно человеку со стороны…
– А у нас на работе «человек со стороны» – это тот, кто не разбирается в бухгалтерии, – улыбнулся Джереми.
– Само собой. С точки зрения любой замкнутой группы человечество делится на две части. «Мы» и «они». Эллины и варвары, евреи и гои, «профессионалы» и «люди со стороны»… Короче, я хочу сказать, что Херкимер совершенно прав насчет принципа Гейзенберга. Все сводится к тому, что нельзя наблюдать историю, не воздействуя на нее самим актом наблюдения. Мы как бы «придумываем» историю, сопоставляя отдельные факты и устанавливая между ними связь.
– В таком случае как можно надеяться предсказывать историю? Разные люди по-разному смотрят на события и воссоздают общую картину тоже по-разному. Как узнать, сбылось предсказание или нет? Черт побери, да как тогда вообще узнать, что на самом деле происходило в прошлом?
– Вот это самое Херкимер и имел в виду, – кивнула Луэллин.
– Если он не верит, что историю можно изучать научными методами, то почему ты взяла его в группу?
– Он сам попросился. Когда прошел слух, что я набираю людей, он позвонил и сказал, что хочет участвовать. Но дело не в этом. Никто из нас на самом деле не верит, что какой-то жалкой кучке заговорщиков удалось превратить историю в точную науку, тем более контролировать ее ход в течение ста с лишним лет. Нет, такое просто немыслимо.
– Но…
– Без сомнения, существует группа, которая пыталась это сделать. Возможно, они даже верят, что добились успеха. Однако вера ни в коей мере не служит доказательством правильности методов, с какой бы жестокостью их ни пытались применить на практике. Слишком легко бывает истолковать события таким образом, чтобы убедить себя в верности предсказаний. Достаточно вспомнить Нострадамуса…