Поднявшись на холм — он был метров тридцать высоты — я увидел и старый орудийный ствол. Я не нашел на нем даты отливки, и вообще он не произвел на меня особенно сильного впечатления. Пушки древнего изготовления мне так же мало симпатичны, как и современные. Зато вид отсюда на могучие девственные горы за лагуной, которые тянутся вдоль Патуки в глубь суши, был великолепен. А погода была настолько ясной, что мне казалось, будто я различаю вдали очертания горных вершин вокруг Кульми и Катакамаса.
Я утомил бы читателя, если бы стал описывать все свои плавания по лагунам Москитии. За исключением некоторых незначительных лагун, я объездил их все, большие и малые, солоноватые и пресноводные, окруженные болотными лесами и саваннами. Иногда бывало, солнце безжалостно палит кожу, а потом вдруг налетят угольно-черные грозовые тучи и извергают такие потоки дождя, что едва успеваешь отчерпывать воду из лодки. А иногда пассат начинал дуть с такой силой, что поднималась изрядная волна, и маленькие бескилевые пироги (кстати сказать, они всегда были в плачевном состоянии и не заменялись новыми до тех пор, пока не разваливались) плясали на увенчанных гребешками валах, как легкие кораблики во время урагана. Особенно неприятно это было в главном бассейне сложного комплекса лагуны Каратаска. Ее впору назвать маленьким морем. Она имеет 65 километров в длину, 25 в ширину и глубину на середине добрых 10 метров. Удовольствие было полным, когда я узнал, что название Каратаска означает «место крокодилов».
Но наградой за все тяготы и опасности были удивительные восходы, словно написанные пастельными красками, и ни с чем не сравнимые лунные вечера, которые я переживал, ночуя в удобных для отдыха местечках по берегам. В тихих заводях поверхность воды была устлана коврами из белых и желтых кувшинок. Подводные травы, поднимаясь с мелкого дна, медленно колебались из стороны в сторону. В устьях саванных рек грудились плавучие острова. А на берегу скользили лучи по широким листьям диких бананов, ветер шуршал в узкой листве бамбуковых зарослей, мангровые деревья поднимались над водой на своих ходулях, болотные пальмы легко покачивали пышными макушками, корявые ивы, размахивая низко свисающими рукавами, легко касались темной воды, и в ветвях диковинных тропических деревьев сияли белые и лиловые цветки орхидей. Зеленые попугаи, бранчливо крича, стаями проносились над лесами. Белые и серые цапли чинно вышагивали по плоскому берегу, и рыбы выпрыгивали из воды целыми дюжинами.
А вот людей я видел мало, иной раз днями не потрепал ни души. Только в «крике», естественных связующих каналах между лагунами, иногда попадались встречные лодки, и, бывало, мы подолгу плыли вместо со случайными попутчиками. На этих лодках с маленьких полей и плантаций, расположенных по берегам, на плодородных илах, вывозили урожай платано, юки и риса. Нередко люди ехали в Ауас к врачу или возвращались оттуда. Медицинский пункт был, пожалуй, даже большим центром притяжения, чем торговые заведения в Брусе, Туси и Кауркире. В этой болотистой местности люди часто болеют, тем более что в течение столетий здесь не предпринималось решительно ничего для охраны здоровья. А лодка тут служит самым быстрым и к тому же единственным средством сообщения. Только миссионеры имели в своем распоряжении маленький спортивный самолет, который позволял им посещать отдаленные общины и глубине суши, не тратя времени на длительные пешие походы. Я видел этот самолет в Брусе, он стоял на приколе около миссионерской станции. Если бы он не был накануне поврежден при неудачной посадке, я охотно слетал бы куда-нибудь вместе с миссионерами, чтобы посмотреть сверху на их бедное населением поле деятельности. Лагуны могли бы служить удобными посадочными площадками для гидросамолетов, несли бы в нагорье и возле столицы имелись подходящие водные бассейны, можно было бы наладить хорошее сообщение между ними и Москитией. А впрочем, в сообщении с такой малонаселенной областью никто особенно не заинтересован; по оценке миссионеров, на гондурасской территории живет лишь немногим более четырех тысяч мискито.
Там, где теперь расстилается эта обильно обводненная местность, еще не так давно хозяйничало море. Да и сейчас море и сушу разделяют лишь узкие пересыпи да низкие дюны. В геологическом смысле Москития еще совсем молодая страна. Нередко ураганы прорывают слабые песчаные перемычки, и тогда соленые воды Карибского моря снова устремляются на сушу и переполняют лагуны, которые выходят из берегов. Через некоторое время впадающие реки снова опреснят воду лагун. Но вблизи пересыпей, куда проникают приливы, это им никогда не удается. Там — царство мангровых зарослей.
НА КРАЮ СВЕТА
Письмецо к местному пастору в Мукурунге, которое дал мне миссионер, не подействовало. Он должен был помочь мне раздобыть новых носильщиков: следовало предвидеть, что те, с которыми я прибуду, дальше Мукурунга не пойдут. Отсюда я собирался направиться дальше в Ауку. Мукурунг и Аука — это самые удаленные от моря саванновые деревни в восточной части Москитии. От побережья до них километров шестьдесят, а расстояние между ними на несколько километров меньше. К югу от них вскоре начинается местность, постепенно повышающаяся по направлению к внутреннему нагорью и сплошь одетая лиственным тропическим лесом, который здесь называют монте. Ближе к побережью этот лес растет лишь по илисто-глинистым берегам рек более или менее широкими полосами, которые кишат мошкарой. В саваннах же подпочва состоит из более легких, более песчаных наносов. Вероятно, им-то и обязано своим широким распространением здесь отнюдь не тропическое растение сосна — ее карибский вид (Pinus caribaea).
Переход в Мукурунг из врачебного пункта под Ауао занял у меня четыре дня. Он дался мне нелегко. Правда, через Живописные саванны с островками сосновых лесов, спасшимися от топора и от ураганов, ведут приятные сухие дороги, но между ними снова и снова вклиниваются широкие «суампу», переход через которые продолжался часами. Это не очень глубокие, но тем не менее очень трудно преодолимые заливные поймы, поросшие травой и пальмовыми рощицами. Затем снова стали встречаться крики и довольно крупные реки. Первые, то есть водотоки, начинающиеся здесь же на самой низменности, можно в большинстве случаев преодолеть вплавь, если они слишком глубоки для брода. Багаж, упрятанный в непромокаемые мешки, плывущий тянет за собой. Но у рек, которые текли с гор, ширина и сила течения слишком велики для такого способа переправы. Чтобы переправиться через Рио-Варунта, нам пришлось построить плот. Подходящие для этой цели бревна нашлись на берегу. По размеру плот оказался как раз достаточным для того, чтобы погрузить на него багаж и меня самого. Трое носильщиков, прицепившись по сторонам и работая в воде ногами, толкали плот поперек точения. Не менее многоводной была Рио-Мукурунг. У одного из ее небольших притоков стоит маленькая деревушка под названием Вауплая. Здесь один крестьянин согласился перевезти меня на своей пироге через Мукурунг и доставить на тот берег в деревушку Сирсиртара, которая оказалась такой же глухой и убогой. Сменив носильщиков, с тремя новыми, хорошо знающими местность провожатыми я сделал большой крюк по саванне и вышел на старую тракторную дорогу бывшей лесной концессии. Эта довольно сухая дорога проходила по невысокой водораздельной гряде, с обеих сторон очень сильно изрезанной ручьями, между Мукурунгом и расположенной восточнее Рио-Накунта. Все эти реки впадают в приморские лагуны, входящие в комплекс Каратаска. Придерживаясь этого пути, я и пришел после дневного перехода в деревню Мукурунг, состоящую из двух десятков бамбуковых домиков на сваях. В маленькой миссионерской церкви, скромном сооружении из пальмовых листьев, мы расположились на ночлег.
Молодой пастор был лишь недавно произведен в сан, а его служка едва вышел из школьного возраста. Ни тот, ни другой и не подумали что-нибудь предпринять во исполнение указаний, содержащихся в письме. Правда, они елейным голосом называли меня «братом», вознося очи горе, произносили сладкие речи о «вечной благодати господа бога нашего» и о «свете Библии», но в остальном ограничивались тем, что лежали, потягиваясь, в гамаках и ковыряли в пальцах ног, после того как они съели добрую половину курицы, которую сами же мне продали по отнюдь не божеской цене. С такими типами мне не о чем было говорить, и оставалось лишь пожалеть миссионеров, очевидно затративших немало времени, труда и средств на таких, с позволения сказать, христиан. К счастью, они были вовсе не типичны для мискито.
Зато учитель недавно открытой здесь школы, молодой бесхитростный морено, сразу расположил меня к себе. Он был в большой дружбе со своими учениками. Под видом игры он преподносил им необходимые знания и заодно обучал их множеству разных несложных ремесленных навыков, которыми у морено владел каждый, а в деревнях мискито почти никто. Однако и среди учителей попадались всякие. С течением времени я познакомился с самыми различными типами. Лишь немногие умели извлечь что-то живое и плодотворное из сухой, оторванной от жизни учебной программы. Большинство же ограничивалось тем, что заставляло учеников вызубривать всякую ерунду, которая навряд ли пригодится им в жизни. А помимо этой тупой зубрежки они охотно занимались лишь «гимнастикой по казарменному образцу». Я спрашивал себя, зачем ребенку из Москитии, живущему на краю света, знать, например, про Изабеллу-Католичку и Карла V или названия планет, названия департаментов Гондураса, их гербы и имена их губернаторов? Все это и много всякого прочего вздора тарабанили передо мной несчастные ученики, которых учителя с гордостью демонстрировали в доказательство своих успехов. Волосы встают дыбом от таких педагогических методов! Следует помнить, что мискито вообще впервые в своей истории приобщаются к школьному обучению, что этот народ никогда не вступал в соприкосновение с внешним миром, кроме своего ближайшего окружения. Разве, не лучше было бы начать обучение детей мискито с осмысления окружающей обстановки, активного овладения знаниями, нужными в практической жизни? Со всей этой мертвой премудростью они будут перед ней так же беспомощны, как и раньше, да к тому же еще утратят свое стихийное, инстинктивно-э