из узкой части коровьего рога и закрывающиеся пробкой, украшенной грубой резьбой. Еще не вышли из употребления большие стоячие барабаны, обтянутые только с одной стороны, в которые бьют рукой, и барабаны поменьше, в которые бьют двумя короткими палочками. Зажигалки, как и в других местах Москитии, обычно состоят из двух кремней, а иногда из одного, который ударяют о покупной напильник или иной кусок стали, а фитилем служит любой обтрепанный кусок хлопчатки. Агрегат в целом называется тиль.
Аука тоже оказалась большой деревней с числом домов не менее пятидесяти. Правда, она возникла всего лишь около начала нынешнего столетия. Но поблизости находят остатки более древних поселений. Был чудесный ясный день, когда я прибыл туда после приятного перехода, который осложнили лишь несколько небольших суампу. За ними местность начала понемногу повышаться и сразу сделалась сухой. Появились галечные россыпи и обнажения пластов рыхлого песчаника. Все это свидетельствовало о том, что мы уже вступили в область предгорий. Уже несколько раз мы поднимались на высоты до сотни метров над уровнем моря. В горных областях стометровая разница высот не играет роли, но здесь она означала переход в совершенно иной мир, из царства нескончаемых болот в область вольных, чудесных саванн, местами поросших сосною. Дышалось легко. С холма открывался великолепный вид на бескрайние просторы, которые еще до сравнительно недавнего времени были частично покрыты сосновыми борами. Вдали виднелись широкая полоса галерейных лесов по Рио-Коко, которая служила «номинальной» границей с Никарагуа, и большие пятна болотного леса у приморских лагун. Сами лагуны здесь и там сверкали на солнце то длинными полосами, то округлыми бассейнами. Море только угадывалось где-то вдали на севере, где сливались все очертания. Несколько ближе, более или менее параллельно течению Рио-Коко, тянулась к побережью еще одна хорошо различимая лесная полоса! галерейные леса по Рио-Крута.
Несколько позднее мне попал в руки только что изданный в Тегусигальпе небольшой путеводитель по Гондурасу. Он назывался «Гондурас, прекрасная страна сосновых лесов». В книжке было указано, что лесные богатства Москитии, которую я исходил вдоль и поперек, включают 900 миллионов сосен. Это свидетельствовало лишь о том, что там, в столице, до сих пор не ведали, какая лесная драма разыгралась здесь, в «дальнем лесном закоулке». И совсем уж нелепым выглядел содержащийся в этой книжке расчет доходов, которые якобы могли быть в будущем извлечены из «неисчерпаемых богатств» этого «дальнего лесного закоулка». Считая за каждую сосну по 0,25 доллара да плюс 45 миллионов стволов махагони (кто здесь видел хоть одно дерево?) по 5 долларов штука, да плюс 14 миллионов стволов «прочих промышленных пород», скромно оцененных по 0,1 доллара за дерево, в общей сложности набегала кругленькая сумма в 250 миллионов североамериканских долларов.
Как я понимал, этот расчет, предполагающий безрассудную вырубку целой огромной области, не отражал намерений правительства, а лишь был рожден воспаленным воображением какого-нибудь безответственного дельца. Но какая разница? На практике вышеприведенный расчет, без ведома «ответственных лиц», был уже по сути дела в большей части проведен в жизнь! А может быть, и в данном случае «ответственные лица» не остались полностью непричастными? На неопубликованной карте распределения лесных богатств республики, с которой мне по возвращении из похода удалось ознакомиться в одном из столичных учреждений, было отмечено, что преобладающая часть лесных концессий в этой полосе была выдана… правительственным чинам!
Достигнув затем Рио-Крута, я несколько дней плыл по ней вниз по течению. Путь к ней ведет через самые труднопроходимые болота. Я пробирался через них по колено в иле, повесив ботинки на шею, до макушки забрызганный грязью. Тем не менее это называлось «дорогой», которая вела от деревушки Типи, расположенной между Лакой и Аукой, к маленькой лодочной пристани на Рио-Крута. Что поделать, таковы уж у мискито дороги, иных болотные индейцы не знают.
А мои носильщики даже не закатывали до колен штанины, как это сделал я. Штаны, которые они носили, всегда были им слишком длинны, так как их шили на янки, а те в полтора раза выше ростом. Какое дело текстильным фабрикантам США до каких-то малорослых мискито? Важно, чтобы товар покупали. А соответствует он потребностям потребителя или нет, это их не касается. Но может быть, об этом беспокоятся торговцы? Где там! Они даже не разъяснили людям, что брюки можно подрезать или подвернуть. Более того, покупателю внушали мысль, что так и полагается по нынешней моде, именно так теперь и носят брюки, оттаптывая низ штанин. Тем скорее он износит свои одежки и придет за новыми: выгода важнее истины! Еще меньше был склонен мискито, идя по грязи и воде, снимать обувь, если она у него была. Здесь ботинки носили не как нечто полагающееся к одежде, с которой они, по правде сказать, вовсе и не гармонировали, а лишь затем, чтобы продемонстрировать уровень своего благосостояния.
Однако если люди, передвигаясь по болотам, придерживались таких вот «дорог», то лошади, как я заметил, когда на некоторых участках пути ездил верхом, ими пренебрегали. Да и как им было догадаться, что какие-то покрытые водой следы в иле, посреди необозримого плоского пространства, обозначают трассу сообщений, ведут в определенном направлении и к определенной цели! Лошади шли через травяные заросли и через суампус как угодно, но только не по «дороге». Они тоже были привычны к болотной жизни. Только в силу своего большого веса они двигались по болоту с еще большим трудом и еще медленнее, чем люди, и тут уж было выгоднее идти пешком. Вообще европейцу трудно заставить себя сесть на истерзанные спины этих лошадей, представляющие собой сплошную кровяно-гнойную массу ссадин и дикого мяса. Мискито по отношению к лошадям, по-видимому, лишены чувства сострадания. Подстилкой под седло служили несколько горстей травы, а сами седла сооружались кое-как из старых мешков и всякого тряпья, прикрученных жесткими ремнями. Да и кавалерийским искусством мискито не могли похвастаться.
Добравшись до Рио-Крута, я оказался перед «фактической» границей. Досюда удалось «победно» продвинуться «ники» — никарагуанским солдатам — во время пограничной войны 1937 года, и с тех пор они не отступили ни на шаг. В этом мне и хотелось убедиться собственными глазами. Дело в том, что в Тегусигальпе по-прежнему считают, что суверенитет Гондураса распространяется на всю территорию вплоть до Рио-Коко, хотя все понимают, что практически земля потеряна, и непрерывно на это жалуются. И вот теперь я проплывал на лодке мимо постов никарагуанских солдат. Когда я останавливался у какого-нибудь селения на том берегу, они демонстративно поднимали свой государственный флаг, чтобы редкий гость — иностранец мог принять к сведению фактическую границу и рассказать о ней другим. Разумеется, жителям обоих берегов реки не было до этой границы никакого дела. Их поля располагались и по ту сторону, и по эту, точно так же как и торговые пункты, и «ники» не вмешивались в их дола. Гондурасских солдат или пограничной стражи на реке не было. Однако когда «Культурная миссия» пожелала по ту сторону реки основать школу на территории, подлежащей гондурасскому суверенитету, тут уж «ники» не стерпели и перешли к рукоприкладству.
Таким образом, только на гондурасском берегу удалось соорудить несколько примитивных школьных зданий. Посетив их, я искренне посочувствовал учителям. Кругом была первозданная глушь. Здесь, в этом самом дальнем закоулке страны, не было вообще никаких дорог. Единственным путем сообщения с внешним миром для них, как и для коренных жителей, служила река. Река была и единственным украшением ландшафта, видимым с их маленькой поляны в галерейном лесу, и местом купания, и источником питьевой воды, и средством общения учителей между собой. По реке же, двигаясь сначала вверх по течению, потом по ее притокам, потом по илистым тропам через суампу и наконец через лагуну Каратаска, можно было за несколько дней добраться до Кауркиры, чтобы закупить припасы и повидаться со свежими людьми. Так поступали местные жители. Это же предстояло и учителям, если они не хотели окончательно одичать. Жизнь на этих уединенных форпостах просвещения требовала немалого напряжения сил и большой твердости духа. Когда я завернул как-то к одному еще очень юному учителю, который раньше жил в столице, он заплакал от радости, и я отнюдь не смеялся над его слезами. И мне нелегко было снова оставить его в одиночестве. Никогда не забуду, как он стоял на высоком берегу и махал мне на прощание рукой с выражением смертельной тоски и безнадежности.
Единственным утешением для этих пионеров школьного дела могло служить доброе, радушное отношение малочисленных местных жителей. Я повидал их всех, живущих здесь в Умуру, Батикере, Тубурусе, Сакулае и Тикиварае, за исключением тех, кто во время моего посещения был где-нибудь на полях. Ибо кто из них пожелал бы пропустить такое редкое событие, как приезд постороннего, тем более иностранца? Они казались мне выходцами из какого-то давно исчезнувшего мира.
— Amigo, que tai (Друг, как дела)? — с таким приветствием, составленным из немногих известных им испанских слов, подходили они ко мне, сияя от радости. Они приносили бананы, яйца, рис. От той малости, что у них была, они были рады отдать последнее прохожему чужестранцу, который для них был настоящим гостем. У одной из хижин хозяйка энергично поманила нас к берегу реки, где рос сахарный тростник, и торжественно вручила мне два толстых стебля.
— Presente (Подарок), — сказала она, радостно улыбаясь.
Я принимал все эти дары, ибо люди дарили от души, и отказаться — значило нанести обиду. В качестве ответных подарков я раздавал, насколько позволяли мои запасы, таблетки от малярии, и без сожаления раздарил почти весь свой атебрин. Здесь в нем была большая нужда, ибо малярия собирала в Москитии богатые урожаи. Во влажных береговых лесах мошкара водилась в таком количестве, что порой нам приходилось непрерывно размахивать ветками, защищаясь от нее.