отбросы в тот же самый залив лагуны, из которого берут воду для питья, не смущаясь плавающей в ней банановой шелухой, оболочками кокосовых орехов, оберточной бумагой и прочим мусором.
Однако об этом вечере в Сирсиртаре я хочу рассказать особо. Я пришел сюда днем и не был уставшим. Хозяйка соседнего дома, построенного на земле из неотесанных стволов болотной пальмы, взялась сварить мне цыпленка, которого я купил по пути. Само собой разумеется, ел я его не один, а разделил на всех. Я дал хозяйке также немного кофе, который в Москитии очень ценится: ведь он не растет ни в жаркой болотистой низменности, ни в песчаной саванне. Когда мискито разживутся кофе, они пьют его «по-испански», то есть таким же крепким, как ладино, которых здесь по старой памяти все еще называют испанцами. Хозяйский сын, симпатичный парень лет семнадцати, высыпал кофейные бобы на доску из крепкого дерева и раздавил их при помощи куска бамбукового стебля — бутылки под рукой не оказалось. Выполнив это поручение, он стал похаживать вокруг меня, поглядывая, как я, сидя на раскладушке, разбираю свои пожитки и пишу. Я задал ему несколько вопросов, и мне понравился уважительный тон его ответов. Впоследствии я нанял его носильщиком, и Тхано, так звали парня, сопровождал меня целых две недели — дольше, чем любой другой из мискито.
Спустя некоторое время мать позвала его домой. Сразу же вслед за тем он вежливо подошел ко мне и сказал одно лишь короткое слово «пип», которое звучало как подражание крику какой-нибудь птицы. Позже я узнал, что на языке мискито это означает приглашение к трапезе. Тогда же я понял парня по его приветливо-пригласительной жестикуляции. Войдя в хижину, я вместе со всеми присел на корточки к костру. Здесь неизвестны глиняные печи, как у ладино, здесь просто складывают на земляном полу костер из нескольких поленьев и ставят на него кастрюлю. Рядом со мной сидела убогая девочка калека с высохшей ногой, к тому же, как видно, слабоумная…
— Все болеют и умирают, — грустно сказал Тхано, заметив мой сочувственный взгляд, и тоже поглядел на свою бедняжку сестру. Он довольно хорошо объяснялся по-испански. — Негде взять лекарства. Врач далеко.
Да, не близко: путь туда и обратно отнял бы не меньше недели. В каждой деревне были такие убогие калеки, обреченные за отсутствием медицинской помощи на муки медленного умирания.
Вечером я сидел под своим навесом, весь во власти грустных мыслей, навеянных увиденным. Но затем мной овладело настроение этого чудесного вечера. В хижинах зажглись (Сосновые лучины. На порогах еще сидели женщины? покуривая трубки. Отцы семейств играли с детьми, а некоторые лежали растянувшись на земле., положив голову на колени жене, которая искала насекомых, что служит здесь выражением нежности. Неподалеку от меня группа индейцев вела веселую беседу. Я не раз удивлялся, как много среди мискито хороших рассказчиков. Этим они в корне отличаются от ладино, которые если разговаривали, то только на сугубо материальные темы. Бывало, во время похода носильщики вдруг останавливались посреди дороги, чтобы поговорить о том, что их волновало. Мне нравился их богатый гласными язык, их плавная речь, в которую вплеталось множество звукоподражаний. Руки и пальцы выразительно участвовали в разговоре. Впоследствии Тхано, уже в качестве моего провожатого, не уставал рассказывать каждому встречному историю наших походов во всех подробностях, а поскольку каждый день приносил новые впечатления, его рассказ становился все длиннее и длиннее. Даже лодки, попадавшиеся нам навстречу, по могли следовать своим путем до тех пор, пока их пассажиры не получали исчерпывающую информацию о наших делах. Парень делал это с такой наивной непосредственностью, свойственной всем мискито, что нельзя было сердиться на него за задержку.
Однажды нам пришлось заночевать среди саванны о редкой сосновой порослью. Построить навес было не ни чего, сосновые ветки для этого не годились. Мы так и легли под открытым небом, а в ту ночь часто принимался идти дождь. Я спал мало, но носильщикам дождь не мешал. С вечера они развели костер у корневища большой сосны. Огонь медленно полз вверх по смолистому стволу, давая немного света и тепла, а одновременно дым разгонял комаров. К утру — все мискито крепко спали — ствол основательно подгорел и грозил рухнуть. Уже немного рассвело. Я лежал без сна и смотрел на Орион, постепенно поднимавшийся к зениту. С юных лет во всех моих тропических странствиях это созвездие служило мне чем-то вроде моста, связывающего меня с родиной… Вдруг я заметил, что сосна покренилась. Я крикнул, предупреждая мискито об опасности — сам я лежал в нескольких метрах от дерева. Они отскочили в сторону. В тот же момент обугленное дерево рухнуло, попав полыхающей вершиной как раз на то место, где только что спали люди. Не было конца их веселью по поводу того, как быстро они ускользнули и как здорово горело дерево, но никто не высказал мысли, что следовало заранее побеспокоиться о безопасности. А то, что они были на волосок от гибели, и вовсе не приходило им в голову.
Помню, однажды под вечер мы прибыли в одну деревню. Я расставил свою кровать в одной очень ветхой избушке и пошел купаться. Тем временем начался дождь. Крыша дома оказалась дырявой, и вода потекла прямо на мою раскладушку. Вернувшись, я застал такую картину: все стоят вокруг и от души хохочут над тем, как вода скапливается в парусине и мочит мои вещи. Никому не пришло в голову отодвинуть койку в сторону, ведь это было такое занятное зрелище.
Ио я отвлекся слишком далеко в сторону. Позвольте мне вернуться в Сирсиртару.
Итак, настал вечер. Тхано пришел ко мне с пучком сосновых лучин, искусно сложил их, высек двумя кремнями искру на кусок шерсти и разжег небольшой костерчик, энергично раздувая тлеющий фитиль, чтобы мне не сидеть одному в темноте. Ладино на такую внимательность не способны. Затем он беззвучно удалился — наверно, он заметил, что я занят своими мыслями, а индеец никогда не бывает навязчивым. Женщины напевали вполголоса. Из болота доносилось кваканье лягушек, а из саванны — стрекот цикад. Вдалеке отрывисто мычала корова. Где-то хныкал ребенок. С севера из черной тьмы доносились раскаты грома, но на юге тропическое небо было чисто и сверкало россыпями звезд. Скорпион во всю свою длину тянулся ввысь прямо над горизонтом, возле Млечного Пути сверкал Южный Крест. Я явственно ощущал, что нахожусь в одном из наиболее глухих уголков света. Возможно, я один из последних европейцев, которые проводили такие вечера среди настоящих индейцев.
В Москитии многое создает такое незабываемое настроение. Мне приятно вспомнить также деревню Кропунта. Она расположена на сухой, поросшей соснами невысокой гряды неподалеку от реки Патука. Бенхамин устроил меня там на квартиру в доме своих родителей. Дом стоял на сваях высотой в человеческий рост. Под вечер я сидел в дверях над бревном с вырубленными ступенями, заменяющим лестницу, и наблюдал вечернюю жизнь деревни. Солнце опускалось над саванной. Женщины возвращались домой, неся на спине при помощи лобовой лямки вязанки дров, платано и сахарного тростника. Затем они приступили к приготовлению пищи — над всеми хижинами поднялся дымок. Стемнело. От дома к дому заходили яркие факелы зажженных сосновых лучин. Мимо ватагой прошли ребятишки, с любопытством уставившись на меня. Их большие черные глаза сверкали в темноте. Узкий, почти горизонтально лежащий серп молодого месяца уже опять исчез за апельсинными деревьями и соснами, окружающими деревню. Кокосовые пальмы вырисовывались на фоне звездного неба, словно наклеенные силуэты огромных диковинных черных цветов.
Возле моего дома лежала на земле старая лодка. Вонхамин и еще один молодой парень уселись в нее с гитарой и стали петь песни — то на родном языке, то на испанском, то на плохом английском. Но во всех их песнях было что-то общее, что-то грустное и в то же время будоражащее. Это были песни про ковбоев, которые «all around sing their songs»[32], про «darling far off in the foreign world»[33] и про огневую «intichacha, bailanda rumba baile» (девушку, которая танцует румбу). Мальчишки и девчонки, обступившие певцов, раскачивались в такт их песням. Женщины, проходящие мимо, прислушивались, замедляя шаг, но и соответствии с приличиями близко не подходили. В кустах мигали огоньки летучих светлячков. Было уже поздно, я лег спать, а парни все еще играли и пели, изливая во тьму ночи свою любовную тоску.
Мои дни здесь, как правило, долги и трудны, на каждом шагу новые впечатления. Мискито выходят на работу раньше, чем ладино, хотя бы уже потому, что у них зачастую буквально нечего есть и поэтому пет надобности готовить. Они не знают, что значит создавать запасы, большая часть их риса уходит на оплату долгов у торговца. Когда съестного много, они и едят много, когда мало — едят мало, ничего нет — тоже как-то обходятся. Между четырьмя и пятью часами утра они, как правило, уже готовы к началу трудового дня. Мне случалось нанимать и женщин в качестве носильщиков. Они тоже в пять часов уже стояли, бодрые и довольно улыбающиеся, перед моей дверью. А для ладино и семь часов уже нечто исключительное.
Во время переходов редко приходится укрываться в тени, а при плавании по лагунам и широким рекам тени вовсе нет. Между тем температура воздуха высока. В нагорье я не раз проклинал дожди, здесь же чаще молил небо ниспослать облака и порядочный ливень. У берега моря пассат умеряет зной и порою дует так сильно, что крыши домов, стоящих на открытой местности, приходится укреплять при помощи тяжелого бревна. Они мне всегда очень напоминают крыши наших нижнесаксонских домов, увенчанные конскими головами. Но нередко дождя бывает слишком много. Особенно досадовал я на него во время одной поездки вдоль южного края лагуны Тансена. Я отправился поутру из деревни Миструк, а дождь начался еще с ночи и шел не переставая. Мой путь лежал вдоль красивейшего лагунного берега, какой мне когда-либо доводилось видеть: он был покрыт густой лесной чащей, полной только что распустившихся орхидей. Дождь лил как из ведра. Я сидел согнувшись над своим самым ценным имуществом и не решался не то что фотографировать, но даже вынуть фотоаппарат из прорезиненного мешка. Когда я, до ниточки промокнув, прибыл к месту назначения, я сразу же