– Оба!
Тишина.
Касси поднялась по деревянной лестнице и, когда глаза привыкли к темноте, увидела Обу: та сидела в огромном кресле, согнувшись пополам и положив голову на стоящий рядом стол.
Касси подбежала к ней:
– Оба, что такое?
Женщина внезапно начала плакать.
– Ты же не упала?
Голова в платке качнулась из стороны в сторону.
– Что случилось?
Послышались какие-то нечленораздельные звуки.
– Я не понимаю, – Касси присела на подлокотник и обняла Обу за плечи. – Ну же, перестань…
Оба подняла голову. Касси посмотрела в ее зареванные глаза. В них читалось отчаяние. И боль.
– Здесь… – Оба снова опустила голову. – Здесь такой беспорядок, – выговорила она, захлебываясь. – У меня больше сил нет.
Касси все поняла. У нее на глаза тоже навернулись слезы.
– Конечно, разумеется, нет, – тихо проговорила она. – Слишком много всего. Слишком много.
Оба закивала.
И в эту секунду у Касси родился план. Это было так логично, так просто, что она сама не понимала, почему не додумалась раньше.
– Пойдем, – сказала она. – Надо пообедать. Я приготовила кое-что вкусненькое. А потом мы вместе посмотрим, от чего можно избавиться, хорошо?
– Я все сделаю, – пообещала Касси. – Просто говори, что тебе не нужно.
Все предметы, на которые Оба показывала пальцем (а их оказалось немало!), Касси фотографировала на телефон. К концу дня на марктплатсе появилось семнадцать новых объявлений. Старинная тумба с умывальником: торг. Старинное французское кресло: торг. Медная подвесная лампа, персидский ковер, кушетка, буфет из ореха, кованая детская кроватка – все они ждали своих покупателей.
Но пятнадцать тысяч евро… Касси еще раз прошлась по всем предметам, подсчитала примерную стоимость и вздохнула.
– А что ты думаешь делать с «вольво»? – спросила она Обу вечером за ужином.
– Ничего.
– А почему его не продашь?
– Зачем?
– Ну… чтобы были деньги.
Оба пожала плечами:
– Сейчас у меня голова занята другим.
Это прозвучало как «отстань ты уже, оставь меня в покое», но Касси не сдавалась:
– А что если я попытаюсь найти покупателя?
– Да ты у нас прямо бизнесвумен, – сказала Оба с легким раздражением. – Зачем тебе эти деньги?
– Ты же знаешь.
С этой секунды за столом стало тихо. Касси решила, что молчание Обы означает «да», и тем же вечером «вольво» тоже оказался на марктплатсе.
Когда Касси, разместив объявление, вернулась, Оба уже легла спать.
Аргус лежал на крыльце в ожидании. Он подошел к Касси, виляя хвостом, в надежде на привычное окончание дня: каждый вечер они гуляли вместе по парку. Сегодня Касси внезапно решила пройтись до главных ворот.
– Еще четырнадцать дней, мальчик, и я уеду домой.
Пес поднял голову и опять завилял хвостом.
Касси засмеялась:
– Ты что, рад этому?
«Ну а я нет, – подумала она. – А может, и рада. Чуть-чуть».
В конце темной дорожки еще виднелись последние лучи солнца, которое, как красный шар, нависало над Клавервелд. Интересно, мама как-то изменилась? Касси вспоминала, как они общались последние несколько месяцев: со скандалами, да, но ведь были и приятные моменты. И во всяком случае, она знала, чего от мамы ожидать, как та на что-то реагирует. Неужели теперь будет по-другому? Касси представила, что мама вдруг станет настоящей мамой, как… как жена Фейнстры с фотографии. Такой надежной мамой, которая, надев миленькое платье, ждет тебя в прибранном доме с чашкой чая. Которую не носит где-то круглыми сутками. Которая проверяет дневник и ходит на родительские собрания. Которая каждый день отправляется в магазин и готовит ужин. Которая говорит, что она здесь главная, и лезет в твою жизнь.
«И которой я больше не буду нужна».
Касси рассеянно опустила руку на мохнатую спину Аргуса, который шел рядом.
Почему все постоянно меняется? Взять, например, Обу. Еще два месяца назад Оба стояла вот тут, направив на нее ружье, а она лежала здесь, да, где-то вон там, в грязи. В жизни ей не было так страшно, как тогда, она была так подавлена, так унижена, что ей казалось, будто она больше никогда не сможет быть счастливой. А потом они с Обой подружились. А теперь… Стоило им стать ближе, чем когда бы то ни было, Оба снова залезла в свою раковину.
Касси дошла до ограды и, сжав руками холодные чугунные прутья и закрыв глаза, пропустила через себя весь поток нахлынувших воспоминаний. У нее участилось сердцебиение, ей опять стало страшно, она почувствовала боль в ноге и, несмотря на ясную безветренную погоду, услышала шум деревьев и раскаты грома. Но через несколько минут кошмар исчез. Паника и страх ушли, как и говорил Муса, и ее сознание снова было ясным. Она открыла глаза и увидела Борхерлан, аллею, утопающую в золотистом вечернем свете. По Клавервех ехали два велосипедиста, недалеко от теннисного корта мужчина выгуливал собаку, а мимо проехала машина в сторону центра, и Касси услышала, как церковный колокол пробил десять часов.
Колокол в ее городке. Где все ее знали. Знали, что с ней случилось. Заступились за нее. Она до сих пор испытывала из-за этого странное, почти невыносимое чувство.
– Что творится у тебя внутри? – спросила Оба тем вечером, после окончания радиопередачи, когда Касси с мрачным видом забилась в угол.
Касси пожала плечами, потому что не знала ответа.
– Мне до сих пор стыдно, – это было первое, что пришло ей в голову. – И все эти люди так по-доброму ко мне отнеслись…
– Ты достойна такого отношения, милая, – сказала Оба. – И нет ничего, ровным счетом ничего, за что тебе могло бы быть стыдно.
Не выпуская прутья из рук, Касси посмотрела вдаль.
– А когда люди становятся чего-то достойны? – спросила она тогда. – Что для этого надо сделать?
Наморщив лоб, Оба задумалась над ее вопросом.
– Может, достаточно просто оставаться собой. Ты, Касси, единственная в своем роде. Вместе со всем, что делает тебя Касси, ты становишься настоящей Касси.
– И с тем, что я делаю?
– И с тем, что ты делаешь. Твое существо, твое нутро – все настоящее.
– А если я делаю что-то плохое? – продолжала Касси.
– В таком случае ты, скорее всего, сердишься или боишься, а может быть, несчастна. Что-то стерло в тебе часть тебя настоящей. Все-таки жизнь не проходит бесследно. Этому не учат, нас бросают в воду, а мы не умеем плавать. Мы учимся сами, делаем ошибки, но то, кем мы являемся внутри, – это остается. И когда мы пытаемся не повторять своих же ошибок, мы приближаемся к тому, кто мы есть. Ну, по крайней мере, я так это вижу.
– А какая твоя самая большая ошибка?
Тут Обе долго думать не понадобилось.
– То, что я отвернулась от жизни. Если бы ты не ворвалась в мою жизнь, то я бы до сих пор жила как затворница – одинокая и озлобленная.
Касси отпустила прутья. Последний раз взглянув на закат, она обернулась и пошла в сторону дома. Аргус, который все это время лежал возле нее, поднялся и пошел рядом, прижимаясь головой к ее ногам. Подойдя к дому, она ненадолго остановилась и посмотрела вверх, на большое окно, за которым спала Оба. Как затворница, одинокая и озлобленная. Настало время для серьезного разговора.
– Оба, ты изменилась, – начала Касси.
Они сидели за столом в саду и завтракали: свежие фрукты, хлеб только что из духовки, йогурт из козьего молока. Все так вкусно выглядело, что Касси засомневалась, стоит ли приступать к разговору. Но сегодня Оба опять собиралась работать, и кто знает, что она выдумала бы на этот раз. Или, может, она в очередной раз закрылась бы у себя в комнате.
– Чепуха, – фыркнула Оба. Она взяла кусок хлеба и начала раздраженно мазать его маслом.
– Никакая не чепуха, – возразила Касси. – Ты на пути к тому, чтобы снова превратиться в затворницу. Одинокую и озлобленную.
– Я, к твоему сведению, была на радио, – засмеялась Оба, но смех ее был совсем не веселым, а взгляд – и вовсе мрачным.
– Ты знаешь, о чем я.
Тишина.
– Да что с тобой такое? Почему ты не хочешь мне рассказать?
– Это неважно, – отмахнулась Оба.
Прежде чем снова заговорить, она молча съела целый бутерброд.
– Я вдруг осознала, что через несколько дней ты вернешься домой.
– Ты же не думаешь, что после этого мы перестанем видеться?
Оба вздохнула.
– Может, так будет лучше. Может, я уже так долго сижу здесь как одинокая, озлобленная старуха, что мне уже не измениться. Я тебя разочаровала, как множество прочих взрослых в твоей жизни.
– Чушь, – ответила Касси. – И к тому же ты была другой. До поездки в Ревиль.
Оба поморщилась, как будто от этого слова ей стало больно.
– Все из-за писем?
Она кивнула, немного замешкавшись, покачала головой, вздохнула.
– Столько лжи…
– Но ты ведь даже не знаешь, что в этих письмах. Может… все не так, как ты думаешь.
– Я уже никогда не узнаю, – мрачно отчеканила Оба. Она поставила чашку на блюдце и встала, собираясь уйти. – И я не хочу об этом говорить.
Касси вдруг рассердилась:
– Тогда, черт побери, говори о чем-нибудь другом! Мы были друзьями! Я ведь тебе не лгала?
Оба передвинула чашку с блюдцем на столе и опустилась в кресло. Она удивленно и внимательно смотрела на Касси, так долго, что той стало неловко.
– В смысле, – начала лепетать Касси, – эти письма, что бы там ни было, из далекого прошлого. А все, что здесь…
Она показала на сад, на малиновые кусты, на голубое небо, постучала себя по груди.
– Все, что здесь: солнце, я, все эти вкусности, – это настоящее. Реальное. Я люблю тебя, Оба, и я здесь. Мы здесь. Вместе.
Очень-очень медленно Оба повернула голову. Она переводила взгляд с Касси на сад, с сада на стол, затем снова посмотрела на Касси. Внезапно она сказала серьезным тоном и немного хрипло:
– Ты права. Я такая свинья. Боже, какая же я свинья.
Свинья? Касси взглянула на ее худые руки, на растрепанные седые волосы, на костлявые колени под тканью слишком широких штанов.