— Честное слово, Дэвид, я чувствую себя хорошо.
— Что-то не так? — спросил Шварц, когда рабби вернулся на свое место. Тот объяснил, что Мириам немного устала.
— Ну, это можно понять. Надеюсь, она не постилась?
— Постилась, но обещает что-нибудь съесть.
Солнце начало садиться, и многие из покинувших храм вернулись, чтобы в заключение вместе со всеми прихожанами исповедоваться в грехах — «Мы виновными были, изменяли…» — и еще раз попросить прощения: «Боже наш и Боже отцов наших! Прости наши провины в этот День искуплений… Благоволи, Господи, Боже наш, к твоему народу Исраэлю и к их молитве…».
Солнце село, и все начали читать «Авину малкену»: «Отец наш, Царь наш». Затем пылкими, ликующими голосами они произнесли: «Слушай, Исраэль! Господь — Бог наш, Господь один!», после чего трижды повторили: «Благословенно имя славы Царства его во веки веков!». Потом кантор и конгрегация семь раз воскликнули «Господь — превечный есть Бог всесильный!» — каждый раз все более громко и страстно, пока восклицание наконец не слилось с долгой нотой шофара, бараньего рога, — жуткой, пронзительной, ликующей — символом завершения долгого Дня искупления и десяти Дней покаяния.
Оставался только «Кадиш», а также благословение рабби, но прихожане уже складывали свои талесы, обменивались рукопожатиями с соседями и желали им счастья и здоровья в Новом году.
Рабби пожал руки Мортимеру Шварцу, кантору и вице-президенту.
— Так что, увидимся вечером, рабби? — спросил Шварц.
— Если Мириам будет чувствовать себя достаточно хорошо.
Глава IX
Джордан Маркус неохотно направился к телефону, но прежде чем снять трубку, сделал последнюю попытку.
— Говорю тебе, Лиз, — я считаю, что нам не следует в это вмешиваться. Во-первых, мы новички в конгрегации.
— Ну и что? Ты заплатил взносы или нет?
— Тебе, черт возьми, прекрасно известно, что заплатил, и не думай, что это было так уж безболезненно — сто баксов да плюс еще пятьдесят баксов на членские билеты!
— Интересно! А что бы ты делал на Верховные праздники? В кино бы пошел?
— Да нам даже не пришлось показывать свои билеты. Можно было просто зайти…
— И стать невидимками, да? Левензоны, Бейлисы — они, что, тебя не увидели бы? И не знали бы, что ты не член?
— Мы могли бы поехать к моим в Челси. Это обошлось бы мне по десять баксов за билет, и я сэкономил бы сто тридцать баксов.
— А на будущий год, когда Монти начнет ходить в религиозную школу, ты что — будешь отвозить его в Челси трижды в неделю?
— Так вступили бы на следующий год. Это, кстати, очень милый шантаж с их стороны — заставлять тебя вступить в храм, чтобы твои дети могли посещать их школу.
— Так делают все новые храмы. Я думаю, они просто вынуждены. И кроме того, какая разница, когда вступить — в этом году или в следующем?
— Разница — сто тридцать баксов.
— Ты хочешь, чтобы все поняли, что ты вступил в последнюю минуту, потому что пришлось? Хочешь, чтобы все думали, что мы скупердяи?
— Да господи ты боже мой, пускай себе думают! Мне уже осточертело переживать: а не подумают ли люди, что мы скупердяи? Когда я потратил около тысячи баксов на ковер от стены до стены, люди не думали, что я скупердяй? Когда я поменял «шевроле» на «понтиак», люди не думали, что я скупердяй? Когда Генри Бейлис предлагает зайти после кино перекусить в «Шахматную доску», я говорю: «Прекрасно! Отличная идея!» — потому что если я предложу место, где можно съесть гамбургер и выпить кофе за доллар, это будет означать, что я скупердяй!
— Что ж, приходится держать планку. Ты теперь живешь в Барнардс-Кроссинге, а с волками жить — по волчьи выть. Мы ведь должны думать о детях, для того ты и вступил в храм. Но теперь, когда ты на хорошем счету, у тебя такие же права, как у всех. Так что хватит вилять — звони рабби.
— Но, Лиз, он только что вернулся из храма! Возможно, обедает — он ведь наверняка умирает с голоду. Кроме того, тут все не так просто, как ты думаешь. В уставе сказано, что погребению на кладбище подлежат только действительные члены конгрегации. А ты хочешь, чтобы я попросил рабби забыть про устав и сделать исключение для одного из моих приятелей, у которого жена даже не еврейка! Вот я и говорю: я всего лишь новичок, а для того, чтобы просить о подобном одолжении, нужно быть большой шишкой. Если б это был мой родственник, так еще куда ни шло. Но этого парня, Хирша, я почти не знал. Может, за все время, что мы здесь живем, три раза с ним поздоровался… Нет, лучше давай останемся в стороне.
— Но мы уже не в стороне! Патриция Хирш была здесь, прямо у нас в доме, присматривала за нашими детьми, пока ее муж умирал там в своем гараже, в каких-то ста футах! И кроме того, разве не мы сказали ей, что его надо похоронить по иудейскому обычаю?
— Это ты сказала. Я не говорил. По-моему, она уже и так что-то планировала — еще до того, как мы пришли. Ты всего лишь сказала, насколько я помню, что это хорошая идея и что мы поговорим с рабби. А она сказала, что этот доктор Сайкс, босс ее мужа, собирается все устроить и сам позвонит рабби. А если так, то зачем звонить нам?
— Ты забываешь, что я практически ее самая близкая знакомая здесь, и она сидела с нашими детьми. А все, что я смогла сделать, — это убедить тебя зайти к ней, когда мы услышали.
Утром Джордану действительно очень не хотелось идти к Хиршам. Он содрогался при мысли о слезах, о гнетущих разговорах, которые ассоциировались у него с домом, где царит траур. Но все оказалось не так уж страшно. Кроме Левензонов, которые жили через улицу, все присутствующие были христианами. Доктор Сайкс, начальник отдела, в котором работал Хирш, был, похоже, за главного. Во всяком случае, именно он впустил их в дом и представил остальным. Среди них был человек в сером костюме и пасторском воротничке — преподобный Питер Додж, кажется, вхожий в семью потому, что они с Хиршем были активными участниками Движения за гражданские права. Мак-Карти, которые жили дальше по улице, как раз уходили, когда пришли Маркусы. Лиз бросилась к миссис Хирш с объятиями, и они немножко поплакали, но потом миссис Хирш взяла себя в руки. Когда зашла речь об иудейской погребальной церемонии, Доджу даже удалось вызвать у нее улыбку. Упомянув, что хорошо знает рабби Смолла по Ассоциации священнослужителей, он добавил: «Не думаю, однако, что именно мне подобает просить его о совершении обряда погребения, Пат, — ведь мы, так сказать, конкуренты». И тогда доктор Сайкс сказал, что сам все уладит.
Когда они вышли на улицу, Джордан признал, что был неправ:
— Я боялся, что мы застрянем там на все утро.
— Когда я увидела, как там обстоят дела, то решила, что мне там делать нечего, — сказала Лиз, поджав губы. — Этот Додж… Пат знала его еще по Саут-Бенду — она родом оттуда. Ты заметил, что он с ней на «ты»? Он не женат, между прочим. Заметил, как он смотрел на нее?
— А как он на нее смотрел?
— Да голодными глазами!
— О господи, у вас, у дам, всегда одно на уме. Парня еще не похоронили, а ты уже пристраиваешь ее замуж.
Набирая номер, Джордан мысленно репетировал, что он скажет рабби.
— Рабби Смолл?.. О, миссис Смолл! Я не оторвал вас от обеда?
— Это жена рабби? — Лиз выхватила у него трубку. — Миссис Смолл? Это Лиз Маркус. Если помните, я сидела прямо за вами на собрании «Хадассы», и вы еще спросили меня, когда начался фильм, не снять ли шляпу?.. В общем, одна наша очень хорошая знакомая… она не еврейка, но у нее истинно еврейская душа…
— Маркусы, — пояснила Мириам, вернувшись к столу. — Новые члены конгрегации…
— Да, я знаю. Джо… нет, Джордан Маркус?
— Точно. Звонили насчет Айзека Хирша, который умер прошлой ночью. Вообще-то это уже второй звонок. Некий доктор Сайкс звонил, когда я вернулась из храма. Хотел встретиться с тобой по поводу этого самого Айзека Хирша. Я назначила ему на завтра. Мы знаем какого-нибудь Айзека Хирша?
— Среди членов конгрегации такого нет. По-моему, у нас вообще, нет ни одного Айзека. — Рабби улыбнулся. — Очень жаль, потому что здесь, в Новой Англии, это типичное для янки старинное имя. По-моему, секретаря муниципалитета зовут Айзек Бродхерст. — Он кивнул на ее живот. — Как насчет Айзека для будущего Смолла?
— Ты же знаешь, что мы остановились на Джонатане, — решительно сказала Мириам.
— Знаю, но у меня есть сомнения. Это ассоциируется с Давидом[23], а поскольку меня зовут Дэвид, то молодому человеку может прийти в голову, что мы приятели, друзья, ровесники — как Давид и Ионафан. Как бы юноша не зазнался.
— Об Айзеке не может быть и речи, — повторила Мириам. — Твоего дядю зовут Айзек, и пока он жив, твоя семья ни за что не согласится на еще одного Айзека Смолла.
— Думаю, да. Мне кажется, что христиане немножко умнее нас в этом вопросе. Когда они не могут решить, как назвать ребенка, то просто добавляют «младший». А потом — «второй» и «третий». Дэвид Смолл Третий. Вот тебе и имя!
— Знаешь, это может быть и девочка.
Рабби задумался. Потом покачал головой.
— Боюсь, что нет. Моя мать — женщина решительная. И она решила, что первый ребенок будет мальчиком. Не думаю, что она одобрит другой вариант.
— Я и сама решительная, но вот последнее время думаю, что, наверное, предпочла бы девочку. Мне кажется, тебе понравилась бы девочка, Дэвид. Девочки нежные, добрые и…
— И решительные.
— Если будет девочка, — продолжала Мириам, — то, конечно, мне придется назвать ее в честь тети Хетти. Я просто должна. Иначе дядя Захария никогда мне не простит.
— А я никогда не прощу тебе, если назовешь. Это слишком ко многому обязывает девочку и слишком многого требует от начинающего отца[24]. Если пятый или шестой ребенок будет девочкой — тогда может быть… К тому времени у меня будет солидный родительский стаж и мне легче будет смириться с таким именем.