зорвать это чувство.
— Что толку ругаться? — спросила она. — Лучше придумай что-нибудь.
— Так ты точно не хочешь? — с надеждой в голосе спросил он.
— Тебе бы мозги не мешало проверить. — Ее смех горьким эхом отозвался на пустынной дороге и покатился дальше, к темным окнам домов.
— Это я знаю, — кивнул он. — Много раз собирался к врачу, только в очередях стоять не нравится.
— В таком случае тебе, наверное, понравилось бы, если бы я родила от тебя? — усмехнулась Бренда. — То-то бы обрадовался бы. Но не бойся. Этого не будет. Если хочешь детей, найди себе кого-нибудь еще. А у меня и так двое есть.
— В таком случае что изменится, если будет еще один? — возразил он. — Разве не так, цыпленок? — Он взял ее руку и сжал локоть. Случайный порыв ветра бросил ей на ногу пачку сигарет, и она отшвырнула ее в канаву.
— Нет, ты точно чокнулся, — сказала она. — Ты хоть себе представляешь, что значит родить ребенка? Девять месяцев пьешь всякую дрянь. Груди становятся большими, потом вся раздуваешься. Дальше в один прекрасный день орешь как резаная, и вот он — ребенок. Но все это еще куда ни шло. Ничего страшного. Главное начинается после — каждую минуту надо смотреть за ним. И так пятнадцать лет. Попробуй сам как-нибудь.
— Без меня, — мрачно бросил он. — Что ж, если ты так на это смотришь…
— А ты чего ждал?
Они снова двинулись в сторону длинного ряда окон на здании Центральной больницы.
— Схожу к тетке, — сказал он. — Она разбирается в таких делах. У нее четырнадцать детей, а еще бог знает от скольких она избавилась.
— Что ж, надеюсь, она что-нибудь подскажет, потому что иначе — жуть, настоящая жуть, ты уж мне поверь.
Он все никак не мог вполне разделить ее тревогу, всерьез отнестись ко всему этому, да и поведение ее не очень ему нравилось. Так ничего не добьешься.
— Не волнуйся, малыш, не пройдет и недели, как ты будешь в полном порядке. Ладно, я пошел, в воскресенье доложусь.
Но ночь, как говорят в кинофильмах, была еще молода.
Глава 5
Дождь и солнце, дождь и солнце, то тебе голубое небо, как в следующее воскресенье, то плотные облака, ползущие, словно воздушный материк, состоящий из молочно-белых гор, над башней замка — этой повернутой в сторону от города и увенчанной бурым песчаником гривастой львиной головой с разинутой пастью, готовой, кажется, поглотить замусоренное предместье, лежащее за излучиной Трента. Две нарядно, по-воскресному, одетые пары, направляющиеся в кинематограф, вошли с промозглого холодного воздуха в автобус, который, обогнув здание клуба «Хорз-энд-Грум» с плотно закрытыми сейчас дверями, оставил Артура одного на опустевшей дороге.
Он шел по Раддингтон-роуд, засунув руки в просторные карманы брюк глубже обычного, в препаршивом настроении, уныло думая, как хорошо было бы просто повернуться спиной к тем несчастьям, что обрушила на него в пятницу Бренда, вот так же, как он только что оставил на углу за спиной замок, и еще избавиться от головной боли, навалившейся на него в результате попыток потопить эти несчастья в жидком эле, какой варят в центральных графствах Англии. Кто бы только мог подумать? Бренда залетела, Бренда надулась, Бренда забеременела, и вот теперь он должен тормошить тетю Аду, чтобы она нашла способ, как сделать так, чтобы Бренда сдулась, и облегчилась, и то, что влетело, — вылетело. Любой ценой, сказала. Так надо. Но ведь так положено по природе, сопротивлялся он. Ну да, саркастически бросила она, положено, только вот тебе не повезло. А он все никак не мог взять в толк, зачем гнать волну, зато наконец понял, почему в нынешние счастливые деньки мужчины идут в армию: чтобы не задохнуться в дыму от пожара в доме соседа. Слишком много шума из ничего, а ты от этого должен страдать или, по крайней мере, присоединяться к общим стонам и завываниям, иначе жизни конец, ты оказываешься в какой-нибудь жалкой ночлежке, и все на свете тебя отшвыривают, как гнилое яблоко. Вот тут-то ты и попался. Вчера вечером Бренда рыдала, как ребенок, а он одной рукой стирал ее слезы, а другой подхватывал сопли, текущие из собственного носа из-за простуды, чтобы ей показалось, будто он тоже плачет, и она вернулась бы домой хоть немного утешенной. Но, едва оставшись один, он громко расхохотался, а потом напился в стельку, с трудом добрался до дома, поднялся наверх в одних носках, повесил свой пижонский костюм на вешалку номер один и заснул как убитый.
Посреди железнодорожного моста он повернулся и увидел все еще скалящийся на него львиный зев замка, его укороченного фронтона. Ненавижу этот замок, ненавижу, как никогда в жизни, с каким удовольствием бы заложил тысячу тонн тротила в тоннель, который называют Мортимеровой дырой, и отправил бы его в царство теней, чтобы его больше никто не видел. Кипя от ярости, он шел мимо домов и закрытых магазинов, и сильный пронизывающий ветер никак не способствовал избавлению от простуды.
Он толкнул калитку, ведущую к черному ходу в дом Ады. Там его ждала встреча с двадцатью, или сколько там их у нее, детьми, которые и слова не дадут сказать; впрочем, может, повезет, и дома никого не окажется, и можно будет тихо и мирно потолковать. Ладно, в любом случае лучше особо не откровенничать, не говорить, зачем мне понадобился ее совет. А то через пять минут всей семье будет известно. Новости распространяются с такой быстротой, что можно подумать, на каждой крыше установлен репродуктор.
Через открытую дверь он заметил, что унитаз в туалете треснул. Сарай для хранения угля полностью обвалился, потому что в свое время Ада с мужем устроили в нем курятник и сами сломали часть стены, натянув на ее месте проволоку, а потом, когда началась война, убрали асфальт и разбили садик в форме буквы V — победа. Оконные занавески с одной стороны порвались, но были чистыми, хотя задняя дверь, к которой вели три ступеньки, годами оставалась приоткрытой в любое время дня и ночи, потому что хозяин дома упорно отказывался ремонтировать давно просевший кафельный пол. Хотя аренду ему, подумал Артур, платят исправно. Нынче хозяевам везет — думать ни о чем не надо. А вот до войны свою арендную плату они могли получать от нас только через окружной суд.
— Кто-нибудь есть дома? — крикнул он из посудомоечной. — Выводи своих покойничков, тетя Ада.
— Заходи, Артур, — откликнулась она.
В лицо ему ударила горячая волна, исходящая из огромного, встроенного в стену камина.
— Смотрю, Дейв все еще работает в шахте. — Задыхаясь от дыма и жара, Артур поспешно сбросил пальто. — А твой выводок где?
— В кино пошли. — Стол, за которым она сидела, был заставлен грязными тарелками, оставшимися от воскресного обеда, и лишь появление Артура отвлекло ее от созерцания полыхающего в камине угля; в его пламени, словно в кристаллическом шаре, она видела прошлое, события которого, сколь печальными они ни были, сейчас захватывает как раз потому, что остались далеко позади. Это была женщина пятидесяти с чем-то лет, одетая в серое платье, с ухоженным лицом, лицом, которое Артур помнил округлым, но сейчас былую пухлость утратившим и вернувшим себе черты молодости, хотя и со следами возраста.
— Ну, как ты, птенчик? А что мама больше не заходит навестить меня? Неужели старый хрыч все еще не дает покоя? — Она потянулась к плитке за котелком и ловко поставила его на горящие угли.
— Да нет, папа угомонился. — Артур бросил пальто на диван. — Прилично себя ведет. Давно уже, с тех пор, как мы с Фредом выросли.
— Присаживайся, малыш, — сказала она. — Чай будет готов через десять минут. Хорошо, что ты заглянул. Воскресенье — единственный день, когда можно хоть немного отдохнуть, да и поговорить с кем-нибудь бывает приятно. Мне нравится, когда в доме никого нет. Здорово, что ты так следишь за своей одеждой, Артур. Каждому бы молодому человеку так, вот что я тебе скажу. Но знаешь, когда дети перестают беситься и бегать повсюду, кажется, будто в другом доме живешь. Эдди с Пэм и Майком уехали в Клифтон и вернутся, слава богу, не раньше шести. Они мне такую жизнь всю неделю устраивают, что хорошо хоть в выходные от них отдохнуть. А вчера вечером мы ходили в «Летающую лису», и я так набралась джина, что думала, домой не доберусь. Наша Бетти подцепила какого-то парня, и он целый вечер поил всю нашу компанию. Должно быть, не меньше пяти фунтов просадил, бедолага. Правда, у него есть машина, так что, видно, может себе это позволить, да к тому же решил, что с нашей Бетти у него теперь все сладится, но видел бы ты его лицо, когда она уехала с нами, а не с ним. Он уж собирался затеять скандал, но наш Дейв — он тоже там был — пригрозил отметелить его, если тот не отстанет. Ну, бедняга побледнел как смерть и укатил на своей машине. А наша Бетти говорит ему вслед: «Ну что же я за дура, надо было заставить его отвезти нас домой».
— Жаль, что меня там не было, — рассмеялся Артур, думая, как хорошо ему сидится с тетей Адой в этот холодный апрельский полдень в ожидании того, когда вскипит чай, но тут в мозгу у него снова застучал молоточек, напоминая о его тревогах. Больше всего ему сейчас хотелось бы заснуть — ощущение было такое, словно месяц не ложился в постель. От жара слезились глаза, мраморные часы на каминной полке что-то слабо пропели, словно птица, предчувствующая, что через пять минут ей придет конец, Ада пошевелила угли и переставила котелок. Буфет, занимавший большую часть комнаты, отъехал от стены и наклонился — кафель в этом месте выпал, — в результате чего образовалось довольно большое пространство между полом гостиной и крышей чердака, где трое сыновей тети Ады, дезертировавших из армии во время войны, прятали, после того как случится удачная охота, награбленные вещички, превратив его тем самым в своего рода банк, позволявший им поддерживать повседневное существование, пока они наслаждались свободой вдали от военного трибунала и последующего тюремного заключения. Над платяным шкафом висели две картины в удлиненных рамах — нечто вроде семейной реликвии: отец, ныне покойный, украл их и привез домой из Франции после другой, прошлой войны; до двадцатого года он служил в артиллерии капралом и был уволен из армии, по словам Ады, за то, что пил и сквернословил так, что даже у солдат уши вяли. На картинах, подаренных им Аде, были изображены две красивые девушки, стоящие на фоне пышно цветущих роз у мраморной балюстрады в шифоновых накидках, прикрывающих полные плечи. Додо погиб три года назад, когда его мощный мотоцикл, как пуля, пробил стену мануфактурной лавки у подножия холма. Весь перекосившись, вцепившись руками в крагах в руль мотоцикла, Додо уже понимал, что слишком поздно, что ему следовало бы повернуть раньше, и в последнюю перед аварией секунду, словно картечь, выплевывал изо рта все известные ему ругательства. Вот так и нужно умирать, думал Артур, с трудом соображая от жары и вызванной простудой лихорадки. Додо знал, чем ему грозит забывчивость и слишком поздний поворот.