У Ады теперь был другой муж, но новое замужество не умножило количества вышедших из ее чрева детей — оставались те же четырнадцать, от Додо. Она теперь и постарела, и помудрела для того, чтобы рожать дальше, и почивала на лаврах, наслаждаясь сумерками наступившего покоя. Ибо Додо обрушился на нее в свое время как бич божий, измучив жизнью на пособие по безработице, пьянством, визитами судебных приставов, а также кучей детишек, которые росли, обучаясь стоять за себя с таким неистовством, что единственной их школой стал Борстал[7], а единственной надеждой — джунгли. Ральф, нынешний муж Ады, был человек кроткий. Он привел с собой в дом пятерых детей от первого брака — отсюда слух о том, что всего их теперь в доме двадцать, — и ничего так не хотел, как мирной жизни, после того как жена его умерла от туберкулеза, а у восемнадцатилетней дочери тоже началось кровохарканье. Но сыновья и дочери Ады не были воспитаны в мире, и жизнь его стала даже тяжелее, чем раньше, тем более что, как выяснилось, он ревновал Аду. В свои пятьдесят она все еще выглядела как пышка-официантка и была наделена доброй душой, заставляющей ее выслушивать россказни любого мужчины, и рыдать ему в пивную кружку, и даже приводить домой и укладывать в постель, если, по ее мнению, от этого ему будет лучше. Ральфу это не нравилось, до поры он сдерживал себя, но в какой-то момент взорвался, потому что ведь и с ним случилось то же самое — с той лишь разницей, что он пришел в дом с оковами в виде мебели и пятерых детей, да так и остался. У него было неприятное предчувствие, что в один прекрасный день она вот так же приветит и какого-нибудь другого несчастного. Старший сын Ады Дейв купил пластинку с записью «Ревности», и всякий раз, когда Ральф заговаривал о своем мягкосердечии и корил Аду за то, что она обращает слишком много внимания на мужчин, когда они оказываются в баре или пабе, включался проигрыватель, и проклятый диск начинал вращаться, издавая меланхолические звуки танго, рвущие доброе сердце Ральфа. Однажды в субботу вечером, под отчаянные стоны Ады, он, услышав знакомую мелодию, набросился на Дейва; тот справился с ним одним ударом, но при падении Ральф успел схватить и проигрыватель, и пластинку и изо всех сил шмякнуть ими об пол. С тех пор Дейв и другие удовлетворялись тем, что просто включали на полную мощь транзистор, когда в программе «Любимые мелодии» по заявкам семей или военнослужащих передавалась «Ревность». Ральф был отзывчивым человеком и дарил Аде — насколько это было в его силах, ибо ее сыновья характером и нравом пошли в Додо, — покой, которого она никогда не знала. После войны, когда военная полиция перестала наконец преследовать ее сыновей, жизнь их вошла в нормальную колею. У всех была работа, все регулярно несли деньги в дом, так что ей уже не нужно было беспокоиться, что может случиться, если времена переменятся. Теперь настоящий шум в доме поднимался только по вечерам в субботу, когда объявление результатов очередного футбольного турнира раскалывало его пополам. Но уже на следующее утро, когда по радио передавали песни по семейным заявкам, вновь наступал мир.
Пока Артур смотрел на огонь, Ада накрыла стол к чаю, достала из буфета батон колбасы, спрашивая попутно, как дела, как он в последнее время себя чувствует, как если бы Артур недавно чем-то переболел. Такие вопросы она обращала к любому, кто бы к ней ни пришел или с кем бы она ни столкнулась на улице, и можно было подумать, что Ада всю жизнь провела среди больных, хотя на самом деле это было не так. Артур ответил, что чувствует себя хорошо, иное дело, что ему надо с ней кое о чем поговорить.
— Как! — воскликнула она, появляясь из посудомоечной с бутылкой соуса и водружая ее на стол. — Неужели такому симпатичному молодому человеку есть о чем беспокоиться?
Он снял котелок с розовой угольной клумбы и вылил обжигающую жидкость в заварной чайник:
— Да вовсе я не беспокоюсь, тетя Ада, ты же сама знаешь, я вообще никогда не беспокоюсь. Это касается одного моего приятеля с работы. Понимаешь, из-за него попала в беду одна молодая женщина, и он не знает, что делать. Попросил меня помочь, но и я тоже не знаю. Вот и пришел к тебе посоветоваться.
Ада поцокала языком и села за стол.
— Да, не повезло бедняге, — проговорила она с выражением покорства судьбе. — Это же надо быть таким дураком, чтобы довести девушку до беды. Неужели нельзя было поосторожнее? Что ж, придется ему теперь дослушать музыку до конца, как нашему Дейву.
Артур вспомнил: Дейв обрюхатил женщину, оказавшуюся самой последней потаскушкой — тощей, злобной, с крысиным личиком шлюхой, которая хотела содрать с него все до последнего пенни, пока наконец он не пригрозил сбросить ее ночью с моста через Трент, и только тогда она согласилась не доводить дело до суда в обмен на фунт в неделю.
— Ладно, — кивнул он, — сделать-то что-нибудь можно? Я хочу сказать… — А вот как сказать, он и не знал; откровенно он с теткой никогда раньше не разговаривал и теперь сам дивился, с чего взял, что это будет так просто. — Словом, иногда ведь удается как-то избавиться от этого. Таблетки, или что там, верно ведь?
Она наливала чай в большую белую кружку, но при этих словах, задержав ложку в сахарнице, резко остановилась, и на ее стареющем лице появилось пытливое выражение. Он впервые заметил, что у нее не хватает зубов.
— А тебе откуда про такие вещи известно?
— В воскресных газетах прочитал, — улыбнулся он, ощущая себя, однако, преступником; примерно такое же неприятное чувство он испытал, когда, получив военный билет, впервые направлялся в казарму.
— Не надо бы тебе ввязываться в такие истории, — назидательно сказала она. — Неизвестно, чем все это может окончиться.
— Говорю же тебе, речь идет о приятеле. Это он вляпался в историю, и мне хочется его выручить. Нельзя же бросать друзей в беде. Он хороший парень, и, окажись я на его месте, поступил бы точно так же.
— А ты уверен, — она посмотрела на него с подозрением, — что это он, а не ты вляпался?
Он ответил ей невинным, почти потрясенным взглядом оскорбленной добродетели. Ври до посинения, был его девиз, ври, и рано или поздно тебе поверят.
— Лучше бы уж я, а не товарищ, — серьезно сказал он, — тогда бы я так не переживал. Но в беду попал он, и я должен ему помочь. А иначе для чего существуют друзья?
— Не знаю, что тебе и сказать. — При демонстрации такой преданности Ада смягчилась. — С этими вещами связываться опасно. Я знала одну женщину, которая угодила из-за этого в тюрьму. — Она медленно отхлебнула чая.
— У этой девушки задержка почти на две недели, — пояснил Артур. — Она принимала пилюли, но не помогло.
— Тогда, насколько я понимаю, единственное, что она может попробовать, — это горячая ванна и горячий джин. Пусть сидит два часа в кипятке, сколько выдержит, и запьет пинтой джина. Должно сработать. Ну а если нет, придется рожать, вот и все.
Входная дверь с грохотом распахнулась, и в передней раздался стук множества башмаков. Тяжело дыша после стремительной пробежки от автобусной остановки до дома, передовой отряд выводка скидывал с себя пальто.
— Вернулись, — лаконично констатировала Ада.
Джейн, Пэм, Майк и Эдди ворвались в комнату, громко требуя чая. Артур отодвинул в сторону свою пустую тарелку и чашку. Как раз вовремя, поздравил он себя.
— Умойтесь сначала, — скомандовала Ада. — Все равно надо дождаться, пока чайник вскипит.
Джейн, крупная рыжеволосая девица, бросилась на диван, и Артур заметил, как всколыхнулась у нее под свитером тугая грудь.
— Свиньи твои, что ли, весь чай вылакали? — наливаясь краской, с негодованием спросила Джейн.
— Попридержи язык, иначе вообще ничего не получишь, — замахнулась на нее Ада.
Очередная домашняя свара. Додо оставил после себя достаточно боевое наследие, чтобы его дух постоянно витал в доме. «Если бы это были мои дети, я бы им так не спустил», — подумал Артур.
Следующей досталось Памеле — за то, что она слишком громко включила транзистор. Это была четырнадцатилетняя копия Джейн, только с лицом подобрее и грудью поменьше, с такими же веснушками на руках и такими же огненно-рыжими волосами. За ними появились вернувшиеся из кино Берт и Дейв, и в попытках призвать к порядку Джейн и Пэм разом устроили в комнате оглушительный шум. Один орал: «Заткнись и не лезь в чужие дела», другой: «Сам жри свою колбасу с этих грязных тарелок». Спустился в длинных, до подошвы, панталонах Ральф, дремавший у себя наверху и разбуженный доносящимся снизу криком.
— Чего разорались, черт бы вас побрал? Потише нельзя? — прорычал он, открывая лестничную дверь и держа в одной руке ботинки, а в другой — спортивную страницу сегодняшней газеты. Лицо его перекосилось от бессильной ярости. Но никто — что Ральф сразу отметил — и головы в его сторону не повернул, так что он шагнул к огню и угрюмо присел на скамейку, чтобы надеть башмаки. Ада налила ему чая.
Артур вышел в соседнюю комнату сыграть с двоюродными братьями в покер. Заперев дверь — чтобы предотвратить внезапное наглое вторжение из гостиной, — они включили верхний свет и расселись за круглым полированным столом. Дейв поднял стоявший посередине горшок с цветами и поставил его на пол, у окна.
— Только не жульничать, — предупредил Берт.
— Тот, кто в этом доме попробует жульничать, будет иметь дело со мной, — воинственно заявил Дейв, явно в ответ на какую-то былую обиду. — И это прежде всего относится к тебе, Берт. На прошлой неделе ты меня на семь шиллингов наколол, три короля у него, видишь ли, откуда-то взялись. — Он выхватил колоду из рук Берта, который уже приготовился сдавать, и начал, багровея лицом и наклонившись к партнерам, пересчитывать карты.
— Давайте я сдам, — вызвался Артур. — Уж мне-то можно доверять, я в жизни не жульничал, это я вам точно говорю.
— Когда так говорят, верить нельзя, — недовольно возразил Берт и повернулся к Дейву, сжимая от ярости кулаки. — Смотри, еще раз вот так вырвешь у меня карты — получишь.