рование и военное снаряжение и дым поднимался по трубе, о которой обычно никто даже не вспоминал.
Из-за высокого роста Артура определили в военную полицию, выдали свисток и красную фуражку и поставили столбом проверять пропуска счастливчиков, идущих в увольнение либо отпуск. Артур — краснофуражечник. Какая ирония! В семье все покатывались со смеху. Но сам он не находил себе места. Ему платили пять шиллингов в день, и он с горечью думал, что за станком зарабатывал два фунта. Но ничего, думал он, пусть только начнется война, и тогда сразу станет видно, какой я плохой солдат. «Те, кто наверху», должны знать, что никто не будет за них воевать, и, наверное, именно поэтому, думал Артур, эти верхние особо и не рассчитывают на это в будущей войне. В армии так: «Да пошел ты куда подальше, Джек, у меня все в порядке». А на гражданке — каждый за себя. Все сводится к одному и тому же. Оттенки не имеют значения. Умное взаимодействие означает уйти от захвата, получив взамен полунельсон, хотя Артур знал, как избежать и того и другого. Единственный отдых, который обретешь, оказавшись вдали от всего этого, — это возможность усесться на поросшем ивами берегу канала и ждать, пока клюнет рыба. Или лечь в постель с женщиной, которую любишь.
Поговаривают о новой войне, на сей раз с Россией. При этом обещают, что она будет короткой — несколько ярких вспышек, и все, конец. Это же надо до такого додуматься! Мы что же, будем драться бок о бок с немцами, которые бомбили нас во время прошлой войны? За кого нас принимают? Кретины чертовы, и скоро им самим придется в этом убедиться. Думают, что заткнули нам рот страховкой да телевизорами. Да шиш им, я вместе с другими покажу, насколько они ошибаются. Вот окажусь на пятнадцатидневке, плюхнусь на мат, начну шмалять по мишени, тогда уж точно будут знать, чьи физиономии я держу на мушке всякий раз, как спускаю курок. Да. Это и есть те самые ублюдки, что заставили меня взять в руки винтовку. Вот они, я хорошо вижу этих тупых очкариков, что щурятся, читая толстые книги и газеты, в которых пишут, как напялить на ребят вроде меня хаки и погнать на поле боя, где сами-то они никогда не окажутся. Попались голубчики. Бах-бах-бах-бах-бах-бах. Да и не только они, других я тоже хорошо вижу в прицел: злобный хорек — налоговый инспектор, косоглазая свинья, собирающая арендную плату, большеголовый ублюдок, достающий своими просьбами сходить на профсоюзное собрание или подписать протест против того, что происходит в Кении. Как будто мне есть до этого какое-то дело!
Он вспомнил, как отец копал в саду домашнее бомбоубежище. Артур угодил в яму и получил за это изрядную взбучку. А потом вся семья сидела там на досках, кашляя от сырости, расчесывая покрывшуюся струпьями кожу и прислушиваясь к доносящимся со стороны Бичдейлского леса глухим, наводящим ужас выстрелам береговой артиллерии. В полночь, не обращая внимания на рвущуюся вокруг шрапнель, отец, бледный как смерть, бросился наружу с чайником в одной руке и полудюжиной чашек, нанизанных на пальцы другой, и вернулся, едва успев ускользнуть от пулеметного шквала, которым начал поливать фабрику вражеский самолет. А при долгом пронзительном свисте падающей бомбы съеживается и замирает целый свет, и ты просто считаешь про себя, считаешь, считаешь затаив дыхание, не шевелясь, с широко открытыми глазами, а когда бомба наконец взрывается где-то рядом с железнодорожным депо или на соседней улице, среди жилых домов, благодаришь Бога за то, что остался жив.
И если уж на то пошло, сыновья Ады не так уж и промахнулись. Под конец войны их поймали в последний раз и бросили на гауптвахту. Дейв оттрубил полгода на принудительных работах, после чего был демобилизован. Война закончилась, и он случайно встретился в Берлине с сестрой Артура Маргарет, работавшей в АИС[12] официанткой. Рука об руку они пошли вниз по Унтер-ден-Линден, глазея на развалины, вспоминая старые времена, попивая крепкое пиво и смеясь при мысли о том, что надо же, где они умудрились пересечься, — на разбитых улицах Берлина.
В сорок пятом году Дейв был в отпуске по демобилизации, и однажды в субботу вечером Артур натолкнулся на него у паба «Хорс-энд-Грум». На Дейве было новенькое, без единого пятнышка, хаки, и поверх нагрудного кармана красовались пять ленточек — награды за участие в боях.
— А я и не знал, что за отсидку на гауптвахте дают медали, — засмеялся Артур.
Дейв рассказал, как Ада и другие члены семьи начертили на стене домашнего бомбоубежища приветствие: «Добро пожаловать домой, Дейв», а в окне спальни в честь героя войны вывесили флаги.
— А ленточки, — добавил он, — я купил в армейском магазине. Они стоят всего полкроны и в отпуске не помеха. Пока, Артур, меня там в пабе один жулик ждет.
Расставаться с Брендой Артуру совершенно не хотелось. После скучной поездки на автобусе до деревни Воллатон они, взявшись за руки, пошли в сторону Брамкот-Лейн. У подножия холмов, кое-где покрытых низким кустарником, тянулись пшеничные поля, кое-где урожай был уже снят. Разлитый в воздухе запах убранной пшеницы пробудил у Артура воспоминания:
— Мальчишкой я сюда за черникой ходил. Однажды мы с двоюродным братом Бертом наткнулись на каких-то ребят, которые уже набрали чернику, и Берт отнял у них всю добычу. Мне это не понравилось, но Берт сказал, что так мы сбережем массу времени, которое ушло бы на сбор ягод.
Бренда остановилась, чтобы поправить перекинутый через руку плащ.
— Ну да, держу пари, ты не хотел их ограбить, — саркастически бросила она. — Великий подвиг. Ты у нас, Артур, малый не промах. Никогда не можешь отличить хорошее от плохого.
— Еще как могу, — возразил он. — Плохо, если хочешь знать, то, что отличать одно от другого не приносит никакой пользы. Разве не так, цыпленок? — Артур поднял голову и серьезно посмотрел на нее.
— Бывает, что совсем не так. И это помогает не попасть в беду. А ты рожден, чтобы наживать неприятности. Помоги мне взобраться на эту лесенку, милый.
Он протянул ей руку.
— Я рожден для неприятностей? Вот уж нет. Только не я. Если хочешь знать, я всегда жил мирной жизнью. И ни в какие свары не ввязывался, и никому вреда не хотел причинять. От этого у меня только настроение портится, как после попойки. Иное дело, что иногда не могу сдержаться. Придерживай снизу юбку, а то все твое хозяйство будет видно. Вот сюда-то влюбленные парочки и приходят, и все начинается с того, что мужчина помогает своей подружке влезть на лесенку.
— Ну что ты несешь? — рассмеялась Бренда. — В любом случае это ты меня сюда привел, и должен бы знать, что, когда женщина перелезает по лестнице через забор, что-то да наверняка будет видно. Так, тихо, держи меня за руку. У-упс. Все, приехали.
Артур перелез вслед за Брендой через забор, и они пошли вдоль зарослей бирючины, а нависающие над тропинкой кисточки пшеницы шевелились и поблескивали, как мишура.
— Но вообще это свинство, когда каждый год тебя дергают в армию. Жить не дают, гады.
— Да что там, всего пятнадцать дней. — Бренда снова взяла его за руку. — И ты сам знаешь, что это ерунда. Да и, по-моему, это нравится всем мужчинам.
— Всем, может, и нравится, — огрызнулся Артур, — а мне нет. Говорю же тебе, ненавижу армию, и всегда ненавидел. И попробуй возразить. Я не такой дурак, чтобы ее любить.
— Ладно, пусть так. И все равно я уверена, что многие любят. Любят натянуть на себя военную форму и быть вместе со всеми. Начнись война, и миллионы мужчин бросятся на призывные пункты.
Брэмкот-Хиллз были по щиколотку покрыты зелеными полями, на верхушке виднелись рощицы чахлых деревьев, на склонах — пятна низкорослой, будто подстриженной ежиком, травы. Артур вообразил, как еще с двумя сотнями таких же, как он, парней, спотыкаясь и падая, бежит с примкнутым штыком, пьяный в доску, в атаку, поднимаясь наверх, к деревьям. Несколько хорошо расположенных пулеметов и орудий — и можно, прикинул он, положить пару батальонов. «Нет, только не я. Буду держаться подальше. Ненавижу. Если уж начистоту, даже говорить на эту тему не могу».
Бренду перспектива разлуки смущала гораздо меньше, чем Артура. Ему даже казалось, что при мысли о двухнедельной свободе лицо ее светится радостью.
— Ну что за ерунда, Артур, ты же скоро вернешься. Да и о чем речь — всего раз в год. А когда все кончится, тут тебе Гусиная ярмарка, а потом Рождество. Время летит, и скоро мы начнем стареть, уж я-то знаю.
— Я — нет, — пробурчал он. — Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь, а у меня жизнь еще даже не начиналась.
— Да и не начнется, пока не женишься.
— Женюсь? Я? Можешь не беспокоиться. Я бы на тебе женился, потому что люблю тебя, но это невозможно. А если, цыпленок, я не могу жениться на тебе, то вряд ли женюсь на ком-то еще.
Подобная прямота Бренде понравилась, и тем не менее она возразила:
— Все так говорят, наверное. Но не пройдет и года, как ты передумаешь. В твоем возрасте все думают, что никогда не женятся. Возьми хоть Джека, он тоже так думал, сам мне говорил. Мол, тебе кажется, что всю жизнь проживешь один — так он, помнится, говорил, — а потом вдруг оказывается, что нет, не получается.
— Ну, мне-то все равно нет нужды жениться, разве не так? — Артур лукаво улыбнулся. — Не женись, пока не обязан жениться, — вот мой девиз. — Он игриво ткнул ей пальцем в ребра и привлек к себе.
— Отстань, до смерти задушишь. И нечего здесь целоваться, вон видишь, на верхушке какой-то мужик, ему все видно. — Похоже, она действительно разозлилась.
— Да ничего ему не видно, — ухмыльнулся Артур.
— Ну, неважно. К тому же ты что, думаешь, что люди женятся ради этого? В таком случае ошибаешься. То есть некоторые, возможно, да, ради этого, но большинство совсем по другим причинам.
— Ну, ты у нас прямо всезнайка. — Искры, сыпавшиеся из обоих очагов напряженности, достигли такой температуры, что огонь готов был вспыхнуть с любой стороны. — Но и я кое-что знаю. Например, что женюсь, когда буду готов, а пока не готов. — Он резко повернулся к ней. — А ты, наверное, ждешь не дождешься, когда я женюсь?