Они въехали в Цфат и двинулись по узким улочкам. Окна магазинов уже были закрыты ставнями. Дважды им пришлось останавливаться и подавать назад, чтобы пропустить туристические автобусы, из окон которых на них с высоты глядели усталые, но довольные люди, только что испившие неподдельность мира. За пределами центра города туристов и художников стало меньше, и дальше они встречали на дороге только хасидов, которые, вцепившись в свои пластиковые пакеты, вжимались в стены каменных домов, пока машина пробиралась мимо них. Что у религиозных евреев за страсть к пластиковым пакетам, думал Эпштейн. Почему эти люди, скитавшиеся тысячелетиями, не заведут себе что-нибудь понадежнее? Они не одобряли даже портфелей, и в суд свои юридические документы приносили в пакетах из кошерной булочной – он такое десятки раз видел. А теперь они раздраженно жестикулировали вслед Клаузнеру не потому, что он чуть не отрезал им носы, когда проезжал мимо, а потому, что он вел машину перед самым наступлением субботы. Но за четыре минуты до последнего звонка раввин резко свернул на подъездную дорожку на окраине города и остановил машину перед зданием, сложенным из крапчатых камней цвета зубов, хотя, возможно, зубов человека слишком старого, чтобы ими пользоваться.
Клаузнер выскочил из машины, напевая себе под нос сочным тенором. Эпштейн вышел на свежий прохладный воздух и увидел всю долину, в которой Иисус творил свои чудеса. Вдали прокукарекал петух, и словно в ответ ему донесся далекий отклик собачьего лая. Если бы не спутниковая тарелка на черепичной крыше, можно было бы поверить, что раввин привез его назад во времени в ту эпоху, когда мир еще не стал тем, чем он стал.
– Добро пожаловать в «Гилгуль», – сказал Клаузнер, уже торопливо шагавший по тропинке. – Пошли, нас ждут.
Эпштейн остался где стоял, впитывая всем существом окружавший его ландшафт.
Но тут его телефон снова зазвонил; звонок был таким громким, что его, наверное, могли слышать даже внизу, в Назарете. Из Нью-Йорка звонила его помощница. Хорошие новости, сказала она, возможно, она напала на след пропавшего пальто.
Собираясь в Ханаан
Остаток ночи после встречи с Фридманом я провела на стыке между сном и пробуждением. Каждый раз, когда я закрывала глаза и погружалась в неглубокий беспокойный сон, голова моя заполнялась строками и столбцами окон отеля, которые зажигались и жужжали, словно игральный автомат или гигантский калькулятор. У меня никак не получалось отыскать смысл этих тревожных повторяющихся подсчетов. Я только знала, что они важны для меня и для того, к чему ведет меня жизнь. События дня растягивались и перекручивались в голове, и в какой-то момент я пришла к убеждению, что сам Кафка сидит на стуле у окна, повернувшись вполоборота к террасе. Я была настолько же уверена в его присутствии, насколько в следующее мгновение была уверена в абсурдности того, во что только что верила. Это лицо я столько раз изучала на фотографии, снятой в последний год его жизни: сорок лет, глаза горят либо от болезни, либо от возбуждения, вызванного приближающимся побегом, скулы на изможденном лице выпирают, заостренные уши оттянуты вверх и прочь от черепа, будто какой-то внешней силой. Стянутые напряжением, уже не вполне человеческие – разве эти уши не служили доказательством того, что в нем уже шло какое-то непостижимое превращение?
Дверь была приоткрыта, и через нее доносился шум спокойных, неспешно накатывающих на берег волн. Иногда Кафка изящно приподнимал ногу и потирал тонкую безволосую лодыжку о длинные шторы. Исходившее от него ощущение озабоченности, тягостное и зловещее, заполняло комнату, и где-то в моем подсознании суицидальная фантазия, которую Кафка часто прокручивал в своем дневнике, о том, как он выпрыгнет из окна и разобьется о мостовую внизу, переплелась, должно быть, с рассказом о человеке, который выпрыгнул с балкона отеля и разбился.
Но Кафка, мой Кафка, не сделал ни единого движения в сторону двери на балкон, и вместо этого я убедила себя, что он обдумывает, жениться ли ему на одной из вереницы женщин в его жизни. Читая его письма и дневники, начинаешь чувствовать, что это был основной занимавший его вопрос, уступавший по значению только писательству. У меня мелькнуло смутное желание сказать ему, что он потратил на все это слишком уж много сил. Что его истерия была бесполезна, и он правильно считал, что не создан для брака, а то, что он рассматривал как свою неудачу и слабость, можно было также толковать как признак здоровья. Я могла бы добавить, что начала подозревать и в себе самой подобное здоровье, в той мере, в какой здоровье – это та часть человека, которая определяет, от чего именно ему нехорошо.
Через год мне тоже будет сорок, и я подумала, что если начало моей жизни было заложено в «Хилтоне», то отсюда следует, что и конец будет там же. Что именно к этому ведет мое исследование. В пелене полубессознательности эта мысль меня не напугала. Она казалась не просто логичной, а несущей в себе логику глубинную, и на мгновение, перед тем как я окончательно уснула, она наполнила меня странной надеждой.
С утра в окна падал солнечный свет, а меня разбудил отрывистый стук в дверь. Пошатываясь, я выбралась из постели. Это женщина из службы уборки пришла восстановить порядок, прямиком из Эритреи или Судана. Тележка у нее была доверху нагружена свежими полотенцами и маленькими упаковками мыла. Она посмотрела через мое плечо в комнату, на смятые простыни и разбросанные подушки, оценивая масштаб работы. Наверное, она всякое видела. В женщине, которая всю ночь боролась со сном, для нее не было ничего особенного. Но она поняла, что разбудила меня, и стала разворачивать тележку, намереваясь уйти. Тут мне пришло в голову: если кто-то что-то и знает о человеке, который спрыгнул или упал с балкона, так это она.
Я позвала ее обратно, объяснила, что скоро выезжаю, так что она вполне может начинать. Начинать, если можно так выразиться, стирать мое присутствие, дабы следующий прибывающий гость мог насладиться иллюзией того, что комната предназначена специально для него, и не думать о том, какие толпы людей успели поспать в его постели.
Она зашла в ванную и начала прибираться вокруг раковины, а я последовала за ней. Чувствуя, что я болтаюсь где-то рядом, она поймала мой взгляд в зеркале.
– Еще полотенец?
– Мне хватает, спасибо. Но я хотела вас кое о чем спросить.
Она выпрямилась, вытирая руки о фартук.
– Вы что-нибудь знаете о постояльце, который несколько месяцев назад упал с балкона?
Лицо ее омрачилось не то замешательством, не то, возможно, подозрительностью.
Я попробовала еще раз.
– Человек, который упал оттуда… – Я показала жестом на окна, небо, море. – Человек, который умер? – Когда и на это она не отреагировала, я быстро провела пальцем по горлу, как тот польский бандит, который в фильме «Шоа» рассказывал Клоду Ланцманну, как он, стоя у железнодорожных путей, таким жестом показывал евреям, что они мчатся на убой. Не знаю, зачем я так сделала.
– Не понимаю. – Она наклонилась, подняла с пола использованное полотенце и протиснулась мимо меня. Она взяла с тележки свежие полотенца, оставила их на неприбранной постели и сказала, что придет позже. Последовал щелчок закрывшейся за ней двери.
Я снова осталась одна и почувствовала, как меня накрывает волна уныния. Много месяцев я держалась за мысль, что этот уродливый отель что-то мне обещает. Не сумев ничего с этой мыслью сделать, я позволила отелю завладеть мной. Вместо того чтобы сдаться и двинуться дальше, я собрала вещи и отправилась навстречу отелю, я даже поселилась в нем, а теперь давлю на эту несчастную женщину, чтобы превратить в реальность сомнительную информацию о том, что кто-то выпал и разбился, и все ради того, чтобы все-таки обнаружить здесь сюжет.
Я собрала чемодан, намереваясь поскорее покинуть отель и отправиться в квартиру моей сестры на улице Бреннер, где я обычно останавливаюсь, когда приезжаю в Тель-Авив. Сестра там живет только часть года, и сейчас, как обычно, уехала в Калифорнию. Мне уже доводилось целыми днями писать в ее пустой квартире, так что не было ничего невероятного в мысли, что, если я буду не в «Хилтоне», но хотя бы рядом с ним, мне удастся наконец сесть и начать роман о «Хилтоне», или в какой-то мере построенный по модели «Хилтона», – роман, который я собиралась начать уже полгода и из которого пока не написала ни одной главы.
В новостях по телевизору сказали, что больше ракет не зафиксировано. Вечером вообще было так мало новостей, что между кадрами из Газы и речью министра обороны, которого трудно было отличить от министра культуры, нашлось время для репортажа о том, что в водах к северу от Тель-Авива видели кита – серого кита, каких в Средиземноморье не видели уже лет двести пятьдесят, поскольку в нашем полушарии на них охотились, пока всех не уничтожили. А теперь единичный представитель вида появился тут и проплыл от Герцлии до Яффы, после чего снова скрылся в глубинах. Взяли интервью у человека из Центра исследования и помощи морским млекопитающим, и он сказал, что кит исхудал и почти наверняка заблудился. В Центре считали, что это случилось, когда он приплыл к Северо-Западному проходу и увидел, что лед растаял. Без привычных ориентиров кит нечаянно свернул на юг, а не на север, и оказался в израильских водах. Сидя на кровати в номере, я смотрела дергающиеся видеосъемки, как из его дыхала бьет струя, а потом, после долгой паузы, поднимается огромный, покрытый шрамами хвост.
Я вышла на балкон полюбоваться в последний раз на открывающийся отсюда вид. Или изучить волны в поисках кита. Или просто еще раз смерить взглядом, насколько близко здесь до Газы. В маленькой лодке с навесным мотором понадобится совсем немного времени, чтобы проплыть сорок четыре мили до тех мест, где палестинцы смотрят на тот же горизонт, примерно на то же самое бесконечное пространство и не могут никуда отправиться.
Внизу, в вестибюле, у стойки регистрации скопилась очередь. В гостиницу заселялась большая компания – тетушки, дядюшки и кузены приехали из Америки отметить наступление взросления мальчика, который сидел сейчас на плотно набитом чемодане от «Луи Виттон», деловито вытряхивая себе в рот последние кусочки из коробки конфет «Нердс». Я ждала своей очереди и смотрела, как охранник у входа копается в огромной белой сумке, в мягких кожаных глубинах которой таился неизвестный уголок вселенной. Я тоже хотела заглянуть. Загорелая женщина с накрашенными ногтями, которая терпеливо ждала, когда ей вернут сумку, считала, что охранник ищет пистолет или бомбу, но, судя по тому, как он погрузился в это дело, его интересовало что-то куда более важное.