В Суоми — страница 3 из 9

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ветер швырял им в лицо пригоршни колкого снега.

Они шли на юг по хрупкому насту с винтовками и небольшими узелками за плечами. Много ли у лесоруба имущества.

Холодный вечер незаметно перешел в ночь.

Инари шел первым. Он пригибался, изо всех сил нажимал на палки, отталкивался, выпрямлялся и рывком выносился вперед.

Его увлекало это ритмичное, непрерывное движение. Он слышал горячее дыхание идущих за ним товарищей, шуршание и поскрипывание их лыж.

Белые мохнатые хвойные лапы нависали над дорогой. Часто задевали Инари. Он вздрагивал, оглядывался и чувствовал, что ушел от товарищей далеко вперед. Инари останавливался и нетерпеливо ждал, пока подтянутся остальные. И они подтягивались: и Унха Солдат, и Каллио, и другие.

Медный Котелок догнал их, когда они уже уходили с лесоразработок; только к вечеру удалось ему разыскать свои лыжи, в общей сутолоке захваченные в обоз. Здесь был еще молодой лесоруб, которого так и звали все Молодой, и много других, знающих друг друга по именам.

Всех их подняло с места одно и то же чувство и объединила и направила одна воля. И если бы каждого из них в отдельности спросить: «Почему у тебя в руках оказалась винтовка, из которой ты и стрелять-то толком не умеешь? Почему ты сейчас, вместо того чтобы спать в натопленном бараке, шагаешь неизвестно куда в эту морозную ночь?» — каждый ответил бы по-разному, у каждого, пожалуй, нашлись бы свои причины. Но все они знали, что иначе нельзя!

Пройдя километров двадцать пять, устроили короткий привал.

Холодная хвоя не хотела разгораться, от нее шел плотный дым.

— Ох, и устал я, ребята! — пожаловался Сара.

— Что ж, оставайся у костра, жди обоза, — посоветовал ему Инари.

Но Сара обиделся и замолк.

— Вот бери пример с Айно — она хоть женщина, а в строю идет.

Айно, стряпуха, действительно оставила своего трусоватого мужа с лошадью в обозе, а сама взялась за винтовку.

— Пусть не ругают нашу семью: один из нее с винтовкой.

Отдохнув и немного погревшись у костра, двинулись дальше. До первого небольшого селения оставалось двадцать километров. Они шли быстро по узкой, заметенной тропе все на юг, надеясь достигнуть селения к рассвету.

Горячее дыхание ледышками оседало на их шарфах, и, хотя им было жарко, кончики ушей покалывало тысячью острых иголок.

Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный темп движения. Он сам шел впереди, забывая о других, а они спешили, хотели идти сразу же за спиной его и скоро выдыхались, и некоторые, теряя дыхание, торопясь догнать ушедших далеко вперед товарищей, совсем выбивались из сил.

Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же ловко, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.

Почти перед самой деревней Коски Инари заметил пламя ракатулета. У огня сидели лесорубы с соседних лесоразработок. Семнадцать человек. Отряды соединились.

Инари, взяв с собой Каллио, отправляется снова вперед.

Они взбираются на невысокий, занесенный снегом, поросший редким притундровым лесом холм. Вот темнеют то здесь, то там разбросанные кубики строений. И Каллио почему-то кажется, что они живые и движутся. Он протирает глаза. Чепуха, домики стоят, как стояли, как и положено им от века…

— Спать очень хочется, — немного стыдясь непозволительной слабости, говорит Каллио.

— Через часок-другой отдохнем, — успокаивает его Инари.

Сам-то он не спит уже почти двое суток.

И, оттолкнувшись палками, он побежал вниз, к селению Коски. В темноте снеговина выглядит обманчиво, как и при ярчайшем солнечном свете, когда теряют свои очертания овраги, балки, выбоины и нанесенные на пеньки пуховые снега сугробов. И тогда, если ты спокойно оттолкнулся и пошел по мягкому склону вниз, не миновать тебе неприятностей: легкая тень окажется глубокой канавой, через которую неожиданно пронесут тебя быстрые лыжи; блеск луны на снегу покажется бугорком, с которого надо прыгнуть; берегись, постарайся устоять на ногах.

Инари круто затормозил у самого въезда в деревенскую улицу. Впрочем, только название, что улица. Но в конце ее были почта и телеграф. Каллио догнал его, и они остановились, чтобы перевести дух и оглядеться. Затем, совсем спокойно, как обыкновенные путники с севера, которые торопятся к навигации на Саймский канал, пошли по деревне, не обращая внимания на лающих спросонья собак.

Вот они прошли мимо лавочки и харчевни, куда всего несколько дней назад заходили Олави и Лундстрем со своим драгоценным грузом. Вот в окне почтового отделения погасла лампочка. Вот медлительно зажигаются уютные огоньки в обледеневших оконцах высоких бревенчатых северных изб.

К стенам прислонены высокие лыжи. Старожил, возвращаясь к себе домой, топчется на крыльце, стряхивая с кеньг снег, перед тем как взяться за дверное кольцо. Нежно блеют овцы в хлеву.

Вот навстречу идут и степенно разговаривают между собой две высокие девушки. Ну как не поклониться им, таким красивым и приветливым! Так прошли они через всю деревню, к другому ее концу.

От одного из домиков, ничем не отличающегося по виду от других, начинали свой торжественный ход телеграфные столбы.

Метрах в полутораста за околицей Инари остановился у телеграфного столба. Приложился к нему ухом. Столб пел свою заунывную тонкую песню.

— Дай топор, — попросил Инари, и Каллио вытащил из-за пояса свой топор.

Инари примерился и стал подрубать стоящую у самой дороги стройную высокую сосенку. При температуре ниже тридцати градусов по Цельсию звук глохнет около самого топора. Хоть бы краешком уха услыхать, какие летят телеграммы по проводам: объявило ли уже правительство Суоми войну Советской России, какие дела на фронте, что слышно в Хельсинки и что говорят ребята на предприятиях? Но столб пел по-прежнему только свою таинственную заунывную жалобную песенку.

Инари быстрыми ударами отделил от ствола смолистые ветки. Затем высоко поднял легкую сосенку над собой, раскачал и обрушил на тонкие нити проводов. Провода, как паутина, разорвались и тугими, негнущимися прутьями пошли книзу.

— Это от мороза, — сказал Каллио. — Мороз и железо рвет, и на лету птицу бьет.

Телеграфная линия теперь кончалась на двадцать два километра южнее. Никто не мог дать знать военным властям о приближении красных партизан.

— Теперь иди и скажи Унха, что деревню можно занимать; пусть пошлет ко мне двух часовых.

Когда минут через пятнадцать к Инари подошли двое часовых, посланных Каллио, он сказал им:

— Приказываю вам следить, чтобы никто из селения без моего разрешения не вышел.

И, отдав распоряжение, он повернулся и пошел обратно в деревню.

— Где снег, там и след, — сказал Сунила и вместе с другим лесорубом-партизаном вступил в первый караул. — Не забудь прислать нам поскорее смену! — крикнул он уже вдогонку Инари.

У почты Инари уже встречал Унха и жестом пригласил внутрь.

Инари вошел в жарко натопленную комнату, где беспомощно стоял на столе телеграфный аппарат. Духота сжала сердце. Он медленно, как будто вспоминая, говорил Унха:

— Первое — не забудь послать смену часовым, второе — обыщи деревню и конфискуй оружие. Объяви крестьянам, торпарям, всем, у кого есть лошади, что лошади мобилизованы на перевозку грузов и фуража до следующей деревни за плату, справедливую, конечно, ну, и объясни, разумеется, всем, кто мы такие и чего хотим.

Самому Инари казалось, что он отдает быстрые и точные распоряжения, но Унха с трудом разбирал медленную, заплетающуюся его речь.

Часы глухо, откуда-то издалека, пробили шесть.

Выслушав все распоряжения и не чувствуя ног от усталости, Унха спросил, сколько часов дается на привал, и, услышав в ответ: «Шесть», — отрапортовал по-военному.

Унха вышел из дома и, разбив партизан на смены, пошел выполнять приказы командира.

Он подошел к харчевне. Несколько вооруженных лесорубов его опередили. Унха взял со столика неприхотливое меню.

А вот и хозяин. Он испуган неожиданным, небывалым нашествием вооруженных лесорубов. Надо сообщить полиции, и он хватает трубку телефона и судорожно вертит ручку. Ему нужен соседний пункт. Ему нужен ленсман. Но чем быстрее вертит он ручку, тем веселее лицо Унха.

— Молодец, верти быстрее, сильнее верти, — может быть, дозвонишься до рая.

Тогда хозяин понимает, что ему не дозвониться, что он смешон, и сразу меняется в лице. Даже сама фигура, наклон корпуса уже не те, что секунду назад, — уже дышат притворным доброжелательством.

— Пожалуйста, пожалуйста! — хлопочет он. — Вы говорите, лесорубы севера восстали? Такие мизерные заработки невозможно дольше терпеть. Ведь ваши заработки и нас кормят. Это ударяет и по нашему карману. Вот, может быть, война с Советской Россией немного подымет заработки…

Тут Унха уже не может вытерпеть:

— К черту войну! Мы против войны, к черту войну!

Трактирщик на секунду смущается, но сейчас же спохватывается:

— Да присаживайтесь, ребята, за столики! Эй, там, живей, живей несите кофе! — кричит он.

За перегородкой раздались невнятные шорохи.

— Мы будем спать здесь, у тебя в помещении, — распоряжается Унха. — Часть ребят можно устроить на почте, остальные сами найдут себе место в теплых крестьянских домах.

Земля торпарям и арендаторам без всякого выкупа — вот что услышат сегодня вечером торпари, батраки, малоземельные и маломощные. И сильнее забьются сердца. И еще услышат крестьяне, что надо готовить лошадей и сани для повстанцев — на перегон до другого села. Правда, парни говорят, что это будет хорошо оплачено.

Инари сладко спал, сидя на стуле, опустив голову на руки, безжизненно лежавшие на столе. Около его ног складывали конфискованное в деревне оружие. Сверху лежали два ружья для охоты на медведей.

В комнату входили партизаны, стучали, переставляли столики, складывали двустволки, револьверы, винтовки.

Каллио пристраивается рядом с другими парнями, лежащими вповалку на полу. Лампы горят вовсю. Сегодня ночью их жгут, не жалея керосина.

Инари спит, опершись на стол. Каллио вспоминает, как весною они вместе отправляли по реке бревна с лозунгами и как заливались тогда птицы. Он улыбается.

«Слава богу, я сразу всех своих товарищей нашел. Инари, и Сунила, и Олави — все они молодцы», — думает он и засыпает с блаженной усталой улыбкой.

Инари вздрогнул, посмотрел на круглые часы на стене. Часы явственно и хрипло пробили десять.

«Однако долго я спал, надо дать отдохнуть и Унха».

На столе перед ним лежат кольт, винтовка русского образца, старая берданка, один охотничий винчестер и кучка патронов. «Неужели нашли так мало?» — огорчается он.

На полу вповалку в самых неожиданных позах спали партизаны.

— Устали, — сказал Инари и вышел.

На крыльце он едва не столкнулся с Унха.

— Это все оружие?

— В деревне — да. Видишь ли, многих мужчин просто нет сейчас дома, они в лесу, на охоте и на разработках. А вот в километре отсюда, в стороне, усадьба Пертула. Там, наверно, есть оружие. Но пока ты спал, я не решался идти туда. Остальное все в порядке.

— Тогда я займусь этим, а ты иди сейчас же спать, через четыре часа мы выходим.

Инари разбудил Каллио и еще двух ребят. Они сразу вскочили.

Айно увязалась за ними.

— Ты бы отдохнула еще, ты ведь женщина.

— Женщине меньше спать надо.

И она пошла с ними. Темнота ночи, казалось, еще больше сгустилась. Но зато небо было ясное, звездное.

У хутора огромные хозяйские собаки окружили их, густо лая.

Они прошли через двор и, миновав пристройки, вскоре подошли к усадьбе.

Они вошли в дом и, пройдя две богато убранные комнаты, в которых никого не было, попали в большую светлую гостиную.

В качалке сидел, слегка покачиваясь, худой, остролицый, гладко выбритый и совершенно лысый старик. В мягком кресле против него сидела полная седеющая женщина, по всей видимости жена, и читала вслух какое-то письмо.

Чтение прервалось. Хозяин и хозяйка вопросительно глядели на вошедших.

Инари резко отрубил:

— По приказанию командира первого красного батальона партизан-лесорубов Похьяла мы произведем сейчас у вас конфискацию всего наличного оружия.

Недоумение не сходило с лиц хозяев.

— А где ленсман? Где ордер на это незаконное изъятие? Или, может быть, мы уже объявили войну русским и оружие нужно добровольцам? Тогда я сам с удовольствием подарю его, без конфискации.

— Плюю я на твоих добровольцев! — не мог сдержать своего гнева Инари.

Хозяйка засуетилась и, бестолково тараторя, стала снимать со стены старинное охотничье ружье. Выше висели ветвистые рога оленей и лосей.

Она взглянула на своего мужа. Тридцать лет прожила она с ним бок о бок, но никогда до этой секунды она не могла бы себе даже в дурном сне представить, что у Куста Пертула, ее мужа, может быть такое злое, искривленное невыносимым презрением и ненавистью лицо. Она остановилась. Замялась.

— Давай настоящее, боевое, а не эту древность! — крикнул Каллио.

И хозяйка, виновато взглянув на мужа, затрусила в соседнюю комнату, в кабинет мужа, и, открыв широкий ящик письменного стола, вытащила из глубин его новенький полированный браунинг и три обоймы. Она осторожно положила принесенное на край стола.

Инари дал знак партизанам, и они сгребли все — древнее и боевое оружие в охапку. И чем больше волновалась и суетилась хозяйка, тем спокойнее и злее становился хозяин. Длинные, костистые пальцы его как будто были впаяны в ручки качалки.

В это время в комнату вошел человек. По одежде и по манере держать себя сразу можно было узнать в нем батрака.

— Куда, херра, прикажете погнать оленей теперь? — вежливо кланяясь, обратился он к хозяину.

Но тот, казалось, стал глух и нем. Поэтому человек все так же вежливо, но уже с нотками недоумения в голосе повторил свой вопрос. Однако хозяин продолжал молчать.

— Сейчас здесь нет херра, нет хозяина, а есть революционные лесорубы, красные партизаны Похьяла. Вот он тебе и не отвечает, — объяснил странное поведение хозяина Каллио.

— Больше нет оружия? Мы сожжем усадьбу, если вы обманули нас, — громко говорит Инари.

— Нет, клянусь вам! — испуганно божится хозяйка.

— Номер браунинга у меня записан! — прошипел старик.

— Не убивайте его! — взвизгнула хозяйка и повисла на Инари. — Клянусь вам, больше ничего нет, топоры только…

— А как же с оленями? — продолжал недоумевать пастух.

— Гони их куда хочешь, хоть ко всем чертям, — разрешил Каллио, нагружаясь оружием.

— С каким удовольствием, ребята, я бы вам олений окорок запекла! — мечтательно сказала Айно. — С такой поджаренной, хрустящей корочкой, просто объедение!

Они вышли на улицу.

Было темно.

По ночному небу стлались дымки. Из хлева вышел пожилой человек и спросил у Инари:

— Можно мне идти с вами?

— А ты кто?

— Батрак в усадьбе.

— Возьми расчет и иди.

Ему дали ружье помещика, и он встал в строй первой роты.

В деревне ребята пошли отогреваться по избам. На дворах крестьяне ладили сани и поили лошадей.

Инари решил сам проверить посты — последнюю смену перед выходом из деревни.

Он шел, прячась в тени домов и изгородей, чтобы перед часовыми предстать совсем неожиданно. Вдруг он услышал, как заскрипела и стукнула дверь рядом с почтовой конторой. Он остановился, прислушался, вгляделся. Было еще совсем темно. Инари с трудом разглядел, как какая-то тень сбежала с крыльца, нагнулась, надевая лыжи, и быстро пошла по дороге. Инари двинулся за нею, стараясь остаться незамеченным.

Теперь он видел, что это была женщина.

Незнакомка, миновав последние строения, свернула на большую дорогу, ведущую на юг.

«Зачем она ушла тайком из деревни в такую холодную ночь?»

Инари убыстрил шаги.

Было так морозно, что даже не скрипел снег.

Вот она подходит к часовым и останавливается. Отлично! Дальше ей не пройти. Инари замедляет ход.

Между часовыми и женщиной завязывается оживленный разговор. По интонациям и отдельным долетающим словам Инари кажется, что женщина о чем-то просит часовых.

Он еще замедляет свой шаг, но вдруг сразу отталкивается двумя палками и выносится на середину дороги. Он ускоряет шаг.

— Как вы смеете выпускать кого-либо из деревни?! — кричит он полным голосом, проносясь мимо вздрогнувших от его неожиданного появления и окрика часовых. — Остановись! — кричит он.

Но женщина не хочет останавливаться, она надеется на свое умение бегать на лыжах, на непроницаемость зимней темноты, она ускоряет бег.

— За мной! — сердито кричит Инари часовым.

Один из них срывается с места и бежит вслед за своим командиром.

— Остановись, женщина! — еще раз кричит Инари. — Стрелять буду!

Он с силой отталкивается палками, набирает в легкие воздух и рвется вперед. Неужели он позволит ей уйти?

Часовой остановился. Сорвал из-за плеча винтовку. Приложился. Темноту разорвал желтый огонь выстрела. Один. Другой.

Женщина замедлила шаги и через секунду-другую совсем остановилась.

— Могла бы и дальше бежать, дура, — выругался подскочивший к ней Инари, — все равно настиг бы!

Затем он сразу перешел на официальный тон:

— Куда вы, сударыня, изволите уходить ночью из деревни?

— В соседнее село.

— Зачем вы идете туда поздно ночью?

— Чтобы прийти засветло.

Зачем же ей понадобилось идти в соседнее село?

Нет, пожалуйста, пусть повернет лыжи обратно. Она в соседнее село раньше чем послезавтра не выйдет. У нее там срочно заболел отец? Она об этом узнала по телефону, полчаса спустя после того, как они разорвали телефонное и телеграфное сообщение? Почему она не остановилась на его окрик? Думала, это шутка? Чем она занимается? Здешний почтовый агент?

— Дорогая моя, я ручаюсь вам, что папаша ваш отдаст богу душу, не повидавшись с вами, если вы не будете выполнять наши распоряжения!

Инари приказал одному из часовых немедленно отвести барышню и запереть ее до отхода первой роты в чулан при харчевне.

Когда конвоир увел арестованную, Инари обрушился на часового:

— Какое право имел ты нарушить приказ и выпустить из деревни человека?

— Это женщина, товарищ Инари.

— Хоть бы сам бог. Ты должен был задержать ее и доставить ко мне.

— Но у нее умирает отец, и она так жалобно просила, чтобы мы ее отпустили!

— Ты нарушил приказ. Ты первый раз в руки взял оружие?

— Первый, товарищ командир.

— Ты не исполнил приказа. На этот раз прощаю. В следующий — расстреляю. Записываясь в отряд, ты знал о нашей дисциплине.

И Инари пошел по дороге в деревню. Потом он вернулся и спросил часового:

— Больше никого не выпускали из деревни?

— Нет, товарищ командир.

— Ну, так знайте: эта стерва состоит в «Лотта Свярд». Она подняла бы тревогу в селе среди шюцкоровцев и гарнизона. Они устроили бы на дороге засаду, и мы попали бы в настоящий капкан. Нас могли бы перестрелять, как куропаток, из-за девчонки. Пень, вот кто ты!

Молодая почтарша чувствовала себя в кладовке харчевни очень неважно. Правда, было тепло, но темнота — хоть глаз выколи, и прилечь не на что, одни некрашеные доски пола.

Она злобно ощупала в темноте на груди эмалированный значок своей организации. «Лотта Свярд», — надо же было ей нацепить его перед выходом из дому! Если бы не было этого значка, возможно, что этот, третий, тоже пропустил бы ее. Она великолепно видела, какими глазами он смотрел на этот значок. А ей уже казалось, что слава великой патриотки, героини Суоми, осенила ее. И вместо этого быть так глупо запертой в чулане, вместе с мешком соли, с мукою, сахаром, кофе и крысами!

— Господи, сделай так, чтобы здесь не было крыс! — шепотом молилась она.

Интересно, сколько времени они продержат ее в этом чулане? Поручик Лалука, наверно, вскоре узнает про этот бунт, явится сюда, восстановит порядок и выпустит ее на волю. И она будет тогда героиней. Эти красные лесорубы, наверно, обыскивают сейчас ее квартиру. Что они там могут найти?

Только бы, не дай господи, не дорвались они до ее коллекции марок? Ведь эти лесорубы не в состоянии понять всей ценности того, что собиралось с таким трудом и рвением. Особенно эти уникумы — медведи — карельские марки разных достоинств и разных цветов. Вот они идут, эти разноцветные медведи, на задних лапах по снегу, над ними горит северное сияние…

— Нэйти, можете идти на службу, — разбудил ее незнакомый женский голос.

Она открыла глаза. В небольшую дверь проникал серый, утренний свет. Она почувствовала всем своим толом жесткость некрашеных досок пола, почувствовала, что ей жарко, что спала не раздевшись, и, сразу все припомнив, вскочила на ноги.

Идти на службу? Значит, это нелепое наваждение сгинуло? Если бы она не находилась сейчас в этой тесной и темной конуре, можно было бы все случившееся считать дурным сном. Итак, начался новый день. Она пойдет на службу, и все объяснится.

Нэйти вышла из заднего темного угла в просторную комнату харчевни, прошла на телеграф, и сразу ей стало ясно, что дурной сон продолжается.

На табурете у стола, зажав между колен винтовку, сидел пожилой лесоруб. Та женщина, которая ее сейчас разбудила и выпустила, тоже была вооружена винтовкой. На полу в углу лежало аккуратно сложенное оружие.

Сара устал больше других, и поэтому Инари, уходя, оставил его вместе с Айно в домике телеграфиста, поручив захваченное оружие передать начальнику снабжения Олави.

Сара должен был также передать Коскинену записку Инари, неразборчиво им нацарапанную, в которой он сообщал, что дела идут отлично, что перед селом Сала он остановит свою первую роту и будет ждать распоряжений командира. Было известно, что на окраине села расквартирован гарнизон пограничников.

Сара остался, гордый выпавшим на его долю поручением. Он чувствовал себя впервые в жизни нужным человеком. И, как это ни странно, ему казалось, что он больше знает, больше, чем всегда, умеет, больше значит. Да вот, например, сейчас ему поручено — и он заслужил это великое дело — охранять отобранное оружие. Еще он должен передать начальнику секретное письмо от всех смелых людей севера.

«Ты не ошибся, товарищ Инари, старый Сара поручение выполнит!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

День выдался серый. Скрывавшие солнце кучевые облака сизыми тенями плыли над оснеженными лесами.

Около самых хуторов на пути к Сале партизанам встретились сани. Седок погонял свою малорослую сильную кобылку, и она бойко бежала по дороге; залихватски заливались бубенцы: смотрите, мол, кто едет!

— Стой! — загородили партизаны дорогу.

Седок, недоумевая, остановил кобылку.

— А ну, слезай, — сказал Инари.

Откуда он знает этого человека? Он встречал его совсем еще недавно и вот сейчас не мог вспомнить ни времени, ни места. Вылезая, седок взглянул на Инари и тоже как будто что-то припомнил.

— Фамилия? — спросил Инари.

Но фамилия ничего не сказала ему.

— По какому праву вы задерживаете меня и обыскиваете? — начал кипятиться седок.

Из кармана его теплого полушубка Каллио выудил большой потертый браунинг.

Оглядевшись и увидев вокруг себя одних только вооруженных лесорубов, седок угрюмо замолчал.

— Чем занимаешься? Куда едешь?

Он решительно не хотел отвечать.

— Тогда обыщи его, Сунила, — приказал Инари, — Посмотрим, какие при нем бумаги.

Сунила нашел во внутреннем кармане полушубка два больших казенных конверта с круглыми сургучными печатями, но еще прежде, чем Сунила отдал их, Инари взглянул на казенные печати, хлопнул себя ладонью по лбу и весело сказал:

— Здравствуйте, господин ленсман!

Он вспомнил: этот ленсман арестовал его вместе с Олави на озере и тащил их как самогонщиков на суд. А бедняга Лундстрем в это время чуть совсем не погиб.

— Здравствуйте, господин ленсман!

Ленсман, одетый сейчас не по форме, вздрогнул и, стараясь припомнить, где они встречались, не отвечая на приветствие, испытующе поглядел прямо в глаза Инари: что он знает еще?

— Вот мы и поменялись ролями. Теперь, извините, не вы меня, а я вас арестую. Можете своими глазами убедиться, что я не самогонщик.

Теперь и сам ленсман припомнил и свой осенний поход по болотам, и то, как скрылись из-под самых рук правосудия эти ребята, против которых, правда, не было прямых улик.

Инари взял из рук Сунила оба конверта. На одном печати были уже взломаны, и он был вскрыт.

Это было секретное сообщение о том, что в Похьяла в связи с общим положением и с деятельностью социалистической рабочей партии возможно появление опасных смутьянов, агитаторов «руссят». Этих агитаторов нужно, при поддержке «местных патриотических организаций и шюцкора», при первом же подозрении арестовывать и немедленно препровождать в указанные пункты.

— Вот возьми и препроводи нас, — усмехнулся Инари, — мы все агитаторы.

Сунила, схватив лошадь под уздцы, хотел повернуть сани. Кобыла косилась, поводила ушами и не слушалась чужого человека.

— А ну, поверни ее, поедешь назад, — приказал Унха.

И ленсман, не споря, повернул сани.

Второй пакет не был еще распечатан. Адресован он был тоже ленсману, но печатей на нем было больше, и пакет выглядел очень внушительно.

Инари задумался над конвертом. Каллиграфической вязью с двумя синими подчерками шла строка: «Совершенно секретно».

«Пожалуй, лучше пусть вскрывает государственные печати и первым читает письмо уполномоченный комитета товарищ Коскинен», — подумал он и положил нераспечатанный конверт себе за пазуху.

— Стройся! — громко крикнул Унха Солдат, помощник Инари.

И отряд снова тронулся в путь. Посредине шли сани, отобранные у ленсмана и трактирщика. Уставшие в пути партизаны вскакивали в них на ходу и по очереди отдыхали. Впереди отряда шли два разведчика. Один из них только что вернулся и тяжело дышал.

— Товарищ командир, мы заметили в полукилометре от хуторов четырех солдат. Эти солдаты идут по дороге сюда.

— Вооружены?

— Да.

Инари отбирает девять партизан и сам идет десятым. Остальные должны неторопливо двигаться вслед.

Инари идет впереди. Вскоре он встречает второго разведчика.

— Солдаты совсем близко, они за поворотом.

Инари приказывает уйти всем с дороги и спрятаться за деревьями.

И сразу же из-за поворота выходят четыре солдата. Они идут медленно по краю дороги и все время смотрят вверх.

Один из них на ходу постучал по телеграфному столбу.

Оказывается, в селе обеспокоены тем, что нарушилась связь. И лейтенант распорядился выслать четырех пограничников-егерей вдоль линии — узнать, в каком месте разорван провод, и произвести летучий ремонт. И вот они, ругая последними словами и снег, и мороз, и провода, и лейтенанта, идут по большаку, пропуская мимо себя частокол телеграфных столбов.

И вдруг перед ними вырастает лесоруб (по браунингу в каждой руке) и кричит:

— Руки вверх!

И не успевают они еще опомниться, как он продолжает команду:

— Товарищи партизаны, держите их на мушке!

И совсем близко щелкают затворы, и из-за ближних толстых стволов высовываются дула винтовок.

Сколько их? Раздумывать тут, конечно, нечего, и три егеря поднимают руки вверх. За спинами у них из походных ранцев смешно торчит ремонтный инструмент. Четвертый замешкался и открыл сумку, висевшую у пояса.

Инари подскочил к нему и поднес к самому носу револьвер.

— А это видел? Руки вверх!

Егерь испуганно отшатнулся от блестящего дула револьвера и быстро поднял руки.

Из-за деревьев выскочили на дорогу партизаны и обезоружили солдат.

В это время уже подошла вся первая рота. Унха внимательно вглядывался в лица солдат. Все незнакомые, нет ни одного сослуживца.

В сани трактирщика усаживают пленных солдат и везут на хутора.

Солдаты, видимо, совсем перетрусили. Один из них спрашивает ленсмана:

— Не знаете ли, уважаемый херра, в чем дело?

Ленсман действительно знает и понимает гораздо больше солдат. Он ведь успел в пути распечатать и прочитать один из секретных циркуляров.

— Ребята, поймите, мы ведь мобилизованные, — словно жалуясь, говорит другой солдат.

В это время Каллио успел пройти по дороге мимо хуторов.

Скрытый от глаз хуторян частой, мелкой сеткой снега, Каллио прошел хутора незамеченным. Срубил молоденькую сосенку, невольно подражая Инари даже в манере держать топор, в наклоне фигуры. Он взял топором слишком высоко от земли, на два вершка выше нормального, и испугался, что испортит дерево, не будет полного выхода древесины. Потом, вспомнив, для чего срубал деревцо, расхохотался.

Мягкий, валящий с неба снег словно придавливал к земле все звуки. Каллио старательно очистил ствол сосенки от ветвей и, высоко подняв ее, разорвал провода.

Рота устраивалась на хуторах на большой привал.

Здесь надо дождаться, пока подойдет вторая рота. Выставили на дороге караулы. Не попавшим в наряд можно было спать до позднего вечера.

Инари решил выслать кого-нибудь с пленными навстречу Коскинену вместе с запечатанным пакетом, который буквально жег ему руки.

Парни смеялись:

— Славный подарок Коскинену шлет Инари!

Но вскоре шутки сами собою замолкли (лыжный пробег на морозе утомителен), и все, кто не был в наряде, заснули как убитые.

Вот она, наша молодость, единственная и неповторимая, когда снегом заносило все пути и дороги, когда компасы переставали действовать и ударники примерзали к пружинам, а мы прокладывали след по снегу, находили пути в непроходимых лесах и брали на мушку врагов. Вот какой она была, молодость наша. А теперь она стучит пневматическими молотками в котлованах, сияет ослепительным светом электросварки в цехах, звенит веселой песней.

Инари растянулся — впервые за четверо суток — и спит. Он не видит снов, не слышит разговоров. Но встанет он раньше других и, разбудив Каллио, возьмет его с собой в разведку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В сумерках вторая рота вошла в Коски.

В деревне их уже ждали. Все наличные лошади были готовы к переходу.

Коскинен просиял.

— Молодчага этот Инари! — сказал он Лундстрему. — С полуслова понимает, что надо делать.

Сара сдал Олави все ружья и револьверы по счету. Он даже потребовал расписку о приеме оружия, и Олави написал ее на листке, вырванном из школьной тетрадки.

На почте, где расположился штаб, Олави рядился с местными крестьянами, сколько заплатить им за прогон.

Часовые были расставлены, и Лундстрем строго внушал второй смене ее обязанности. Третья смена уже храпела в соседней комнате, прислонив свои ружья к стенам.

«Беспорядок, — подумал Сара, — беспорядок какой! Пожалуй, мне надо догонять свою роту».

Тут его вызвал Коскинен и сказал, что ежели он отдохнул и чувствует в себе достаточно сил, то его отправят обратно к Инари с запискою. На дворе было совсем темно, и выходить из теплой комнаты не хотелось, но Сара сказал, что он отдохнул и с удовольствием вернется к своей роте.

Опять чадила керосиновая лампа, и рядом с ней мигала, оплывая, стеариновая свеча, вылепленная, казалось, из снега.

Люди толпились в комнате, они вносили с собою с улицы дыхание мороза. Они громко разговаривали о пустяках и шепотом передавали важные вещи. Некоторые жевали хлеб с салом. Два парня пытались здесь же на полу пристроиться спать. Их подняли.

— В штабе не спят!

«Беспорядок», — еще раз подумал Сара и, взяв от Коскинена записку, положил в шапку. Нахлобучив ее на самые уши, он вышел на мороз.

На улице цвели жаркие костры, но неподалеку от них вечер казался еще темнее и холоднее.

Сани подымали оглобли к небу. Во дворах распряженные лошади, похрустывая, жевали свой паек. Деревенские девушки с любопытством подходили к кострам и разговаривали с уставшими, но веселыми парнями, прошедшими сегодня сорок километров. Многие парни устраивались на ночевку в теплых избах, но разговоры с крестьянами оттягивали время долгожданного сна. У некоторых из парней здесь оказались знакомые. Они удивлялись, глядя на партизан, — откуда у них оружие?

Сара вышел из деревни. На третьем километре его окликнули. Навстречу шло человек семь.

— Ты из партизанского отряда?

— Да!

— Он близко?

— А вам зачем это?

— Мы с лесопункта Кемио. Идем присоединиться. Оружия хватит нам?

— Не знаю. Возможно. Я только что сдал в штаб свою партию, — гордо сказал Сара и пошел дальше.

Он в этот миг, казалось, совсем забыл о печальной судьбе своих стариков…

Встреченные им лесорубы давно пришли в деревню (они вышли на дорогу с боковой, доступной только лыжникам тропы), а он все еще шел и шел вперед, на юг, по следам своей роты.

Еще не доезжая Коски, Лундстрем соскочил с розвальней на боковую тропу и сразу провалился по колени в снег.

Навстречу ему шел лыжник.

Лундстрем неожиданно вышел из-за осыпанного снегом куста и встал перед лыжником-почтальоном.

— Руки вверх!

Тот испуганно и беспрекословно подчинился.

— Есть оружие?

Но оружия не было, и Лундстрем, объясняя происходящие в Похьяла события, вместе с почтальоном вышел на большак.

— Да, вам нужно оружие! — понимающе сказал почтальон. — У моей почтарши есть пистолет. Я не знаю, какой системы, — плоский, небольшой; она прячет его в конторе, в письменном столе, второй ящик сверху, справа.

Когда они вошли в деревню, Лундстрем сразу же устремился на почту. Он хотел успеть еще до закрытия конторы.

На том же самом месте, в той же самой позе, в какой он оставил ее здесь пять дней назад, сидела у своего стояла молодая почтарша.

— Гуд даг, фрекен!

— Ах, это опять вы! — И фрекен ласково улыбнулась Лундстрему. — Вы хотите посмотреть свежие шведские газеты? Но с того дня, что вы заходили сюда, почта была один лишь раз. — Она снова ласково поглядела на молодого лесоруба. — Ах, если бы вы знали, какие у меня неприятности! — затуманилась она, вспомнив, как провела прошедшую ночь.

— Благодарю вас, фрекен, сегодня у меня нет времени читать хельсинкские и даже стокгольмские газеты, я попрошу у вас сегодня другой услуги.

— Пожалуйста, херра.

— Будьте добры, отдайте мне оружие, которое есть у вас.

Фрекен даже остолбенела от неожиданности.

— Как? — только через несколько секунд нашлась она. — И вы, такой благовоспитанный швед, тоже с этими? — И потом, принимая оскорбленно-неприступный вид: — Никакого оружия у меня нет.

«Как он смеет после всего этого еще улыбаться?» — возмущается до глубины души фрекен.

Но Лундстрем не только улыбается. Он вытаскивает из кармана револьвер и, перебрасывая его с ладони на ладонь, вежливо продолжает:

— Не будет ли фрекен любезна открыть ящик письменного стола, с правой стороны, второй сверху, и вытащить оттуда револьвер?

Она смотрит на него во все глаза.

Лундстрем подходит к столу, вытаскивает ключ из замка среднего ящика, открывает второй ящик сверху, справа, и рука его безошибочно, как будто он сам туда его положил, нащупывает дамский браунинг. Что ж, это хуже винтовки, но тоже может пригодиться.

— Счастливо оставаться, нэйти. — Он переходит на финский.

Девушка смотрит ему вслед, и в ее взгляде и злость и удивление: откуда он мог узнать?

Лундстрем, довольный своим приключением, быстро идет по улице. Навстречу едут вооруженные парни.

— Где штаб?

У входа в харчевню толпились лесорубы.

В самой харчевне столы отодвинуты к стенам. Айно торжественно восседает на груде конфискованного оружия, на сдвинутых столах сладко спит молодой лесоруб.

— Садись, Лундстрем, — приветливо сказал Коскинен и сразу же обратился к группе крестьян, обитателей деревни. Преувеличенная важность их речи и медлительность движений выдавали большое, с трудом сдерживаемое волнение.

— Ну что ж, товарищи, — сказал Коскинен, обращаясь к самому старшему из них, — чем могу я быть вам полезен? Или вас не удовлетворяет оплата, предложенная за перевозку начальником хозчасти товарищем Олави? Садитесь, пожалуйста. — Но, увидев, что все табуретки заняты, Коскинен сам встал.

Олави стоял рядом с Коскиненом.

Помолчав, как положено, с десяток секунд, старик крестьянин сказал:

— Нет, оплата совсем не плохая. Но, видишь ли, товарищ начальник, в нашей округе очень много медведей.

— Что ж, мы вам всех вывести не сможем.

— Нет, не о том мы просим. Сколько убьете, столько и ладно. Мы и сами с ними хорошо справляемся. Только вот это нам нужно. — И старик указал на сваленное у стен оружие. — Наше конфисковали. Без другого, на худой конец, обойдемся, а без охотничьего никак.

Олави подошел к груде. Он еще не успел раздать оружие третьей роте. Не пришлось долго разглядывать, чтобы убедиться, что около половины действительно охотничьи ружья.

— Они правы, — доложил Олави.

— Выбери, Лундстрем, охотничьи и отдай под расписку этому товарищу. — Коскинен показал на старика.

Крестьяне одобрительно закивали и зашептались.

— Произошла небольшая ошибка, товарищи, — объяснил Коскинен. — Мы от крестьян никакого имущества не отбираем, мы их друзья, и когда мы придем к власти, сразу же все крестьяне получат казенные и помещичьи земли и леса. Оставьте себе ружья и бейте медведя, лося и дичь на здоровье.

Лундстрем выбрал из груды охотничьи ружья, написал расписку. Старший внимательно прочитал ее, подняв при этом очки с носа на лоб, пересчитал ружья и затем старательно чернильным карандашом вывел свою подпись.

— Все в порядке, товарищи.

«Инари все еще не понимает, как важна для нас крестьянская поддержка», — подумал Коскинен и затем, обращаясь к вошедшим в комнату лесорубам с красной повязкой на рукаве — знак командира, — отдал приказ:

— Вторая рота выступит на соединение с первой через четыре часа. Обозы и третья рота следуют за ней, чтобы к вечеру прибыть, уже минуя хутора, в Сала.

«Он говорит так, как будто Сала уже взято нами», — подумал Лундстрем.

Еще только брезжил рассвет, когда главные силы батальона с обозом двинулись дальше на юг.

Коскинен смотрел с крыльца, как проходят партизаны. Рядом с ним Лундстрем.

На улицах горят костры. Слышны ржание лошадей и громкие разговоры невидимых в темноте людей. И оттого, что люди эти не видны, казалось, их очень много. И ощущение множества людей, идущих вместе на одно и то же дело, на одни и те же трудности, страдания и радости, волновало и одновременно успокаивало. Шутка ли сказать, сколько народу идет заодно в этих малолюдных северных районах Похьяла!

Первым вышел взвод разведчиков. Потом двинулись по четыре в ряд на лыжах партизаны второй роты.

Все они были вооружены. Правда, в последних рядах был разнобой. Лундстрем стал считать: было двадцать пять рядов.

Потом — через двадцать метров — обоз. Перед первыми панко-регами на лыжах прошел Олави.

— Доброе утро, Олави! — крикнул Лундстрем с крыльца.

— И тебе! — был короткий ответ.

Вот медленно ползет и сам обоз — с одеждой, салом, мукою, консервами, фуражом, пилами, топорами, сбруей.

«Правильно!»

На розвальнях сидят женщины, бывшие стряпухи-хозяйки, ныне сестры милосердия. Рядом с женщинами примостились даже дети. Странно — дети при партизанском отряде!

Олави говорил, что в обозе шестьдесят гужевых единиц, но Лундстрему кажется, что их гораздо больше. Вот гуськом тянутся сани, почти вплотную, наезжая на полозья друг другу, и все-таки обоз растянулся не меньше чем на полкилометра.

Снова большой интервал.

Затем выезжают из разных подворотен подводы — это примкнули к партизанам жители здешней деревни; выходят из домов, из переулков люди с котомками за плечами и порожняком, на лыжах и просто пешком — идут нестройной толпой по пути, только что пройденному второй ротой и обозом.

Это те, которые не записались в отряд, но, покинув лесоразработки, идут по следам батальона. Это и те, которые во всем согласны с Коскиненом, но у них кеньги изорваны и не годятся для больших переходов.

Это и те, которые сначала хотят посмотреть, что получится у коммунистов. Если с ними по душам поговорить, то многие запишутся в отряд и организуют четвертую роту. Но Коскинен не хочет сейчас заниматься этим делом, потому что даже и для партизан третьей роты не хватает оружия. А без оружия нечего раньше времени огород городить. Пускай идут вольным пополнением на случай надобности.

«Но куда же девалась третья рота? Ах да, она, как было приказано ей, выстроилась в самом конце деревни, уже за околицей, и, пропустив обоз, должна идти сразу же за ними».

— Эй, кучер!

Но он уже давно подал сани управляющего к крыльцу и ждет. Коскинен и Лундстрем садятся в сани, и кучер гонит к околице.

Третья рота заняла свое место сразу же за вереницей разномастных саней.

Кучер неприступно восседает на облучке и важно покрикивает. Не впервой ему возить важных особ.

— Езжай без этих окриков и не гони так, — приказывает ему Коскинен.

Кучер недоумевающе пожимает плечами и опускает вожжи.

Они обогнали третью роту, обогнали хвост обоза, проехали середину, поравнялись с его головой.

— Эй, Олави, побереги свои силы, садись пока лучше в сани!

— Сколько народу! — восторженно говорит Лундстрем.

— Обоз тоже не мал, — отвечает Олави.

Они едут несколько минут молча, каждый думает о своих делах.

Лундстрем соскакивает с саней и идет рядом с розвальнями, на которых, покрывшись теплой попоной, рядом с другими женщинами приютилась Хильда.

— Теперь ты видишь, Хильда, что я тебе тогда, в лесу, говорил истинную правду.

Она молчит. И он сердится сам на себя. Для чего опять повел этот разговор, не сулящий ему никакой радости? Он догоняет сани, вскакивает на них и слышит, как Коскинен говорит Олави:

— Меня радует образцовый порядок в батальоне.

Если Инари приказал своей роте идти в полном молчании (они ведь были передовиками, и честь первой встречи с противником принадлежала им), то батальон передвигался медленнее, шумливее.

Разговоры в строю вспыхивали то там, то тут. Они тлели в обозе и превращались в галдеж в беспорядочной толпе, шедшей за батальоном…

Когда Коскинен выезжал из деревни, его неожиданно окликнул старик, тот, который говорил от имени делегации, пришедшей за охотничьими ружьями.

— Вы уходите?

— Да.

— А когда вы снова придете к нам? — И в голосе его звучала надежда.

— Не беспокойся, мы еще вернемся, — ответил Коскинен и дернул вожжи. — Мы еще вернемся, Суоми! — громко повторил он.

Метрах в двухстах от околицы через сетку зачастившего снега пробивалось пламя первого дозора. У костра дежурили часовые. Они, в темноте не узнав Коскинена, спросили пароль.

— Все отлично, — сказал Коскинен, отъехав.

Лундстрем в одном из дозорных, к своему удивлению, узнал почтальона. На его вопрос тот махнул рукой.

— Пусть письма сами ходят.

Темнеют спины последней шеренги лыжников второй роты. Кто-то идет рядом с санями и разговаривает с Коскиненом. Я хорошо запомнил фамилии партизан моего взвода и даже во тьме различу их обветренные лица. Но разве перечислишь поименно всех участников этого зимнего, неповторимого снежного похода, прошедших сотни километров на нестерпимом морозе, в полярных тундрах, в феврале тысяча девятьсот двадцать второго года, восставших, чтобы отвести удар от Страны Советов?

Разве точно припомнишь, что случилось в каждой пройденной деревне в эти дни февраля?

Переход и потом сон, дежурство у костра, перекур, холодная закуска и ледяной ветер в лицо. Одна деревня похожа на другую. День переходит в ночь, ночь в день, и трудно потом припомнить, что когда произошло. Так это было все быстро и неожиданно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лундстрем проснулся оттого, что сани внезапно остановились. Он открыл глаза, и сразу на его веки опустилась и растаяла мохнатая снежинка. Было темно. Шел снег.

— Гостинцы Инари!.. Подарок Инари товарищу Коскинену!.. — слышались голоса.

Лундстрем подвинулся вбок. Рядом сидел Коскинен.

— Товарищ Коскинен, по приказанию товарища Инари мы доставили вам четырех арестованных солдат-связистов из Сала, одного ленсмана, четыре винтовки, один револьвер, письмо Инари и пакет с казенной печатью.

— Давай письмо и пакет сюда!

— А что сделать с арестованными?

— Одного солдата оставь здесь. Остальных отправь к Олави.

Как прочесть в этой сгущенной влажным снегом тьме послание Инари? К счастью, у Лундстрема оказался с собой небольшой карманный фонарь.

Они остановили сани, приподняли немного вверх мохнатую полость и, присев на корточки, при свете фонаря с трудом разобрали каракули Инари. Интересно, что в этом «совершенно секретном» пакете?

Коскинен взломал печати и вытащил из конверта вдвое сложенный листок хрустящей бумаги.

Он внимательно прочитал листок два раза, а другие стояли рядом и ждали, что он скажет…

— Товарищи! — торжествующе заговорил Коскинен. — Мы сорвали им мобилизацию в Похьяла. В этой бумажке распоряжение о немедленной мобилизации семи возрастов и отправке их в Улеаборг. Черта с два они получат теперь! Черта с два пойдут теперь ребята в их армию и из соседних приходов! Мы сорвали им мобилизацию, — повторил он.

Лундстрем сидел, спрятав потушенный фонарик в карман.

— Теперь обсудим, как захватить гарнизон в Сала, — обратился к командиру второй роты Коскинен.

Сани быстро покатились по наезженной дороге, выглаженной лыжами двух прошедших рот.

Когда вышли из Коски, снег падал вертикально, ветра не было. Теперь же он несся прямо в лицо, залепляя глаза и тяжело садясь на одежду.

— Эй, останови!

Их сани в темноте чуть не наехали на пятки лыж последней шеренги второй роты. Кучер освободил вожжи. Лошадь пошла медленнее.

Командир второй роты предлагал окружить со всех сторон Сала и начать наступление по всем правилам военного искусства.

— Твое предложение не годится. Лишняя стрельба. Лишние потери. Надо в темноте подойти к дому, где спят господа офицеры. Окружить его. И послать лейтенанту записку-ультиматум, чтобы немедленно сдавался.

— Незачем объявлять врагу, с какой стороны и как на него наступаешь.

— Нет, пока он не разобрался в обстановке, надо взять его на испуг. По-моему, надо как можно меньше шума. Пленного солдата мы пошлем с запиской.

Вторая рота подошла к хуторам.

Головные — их слепила метель — чуть было не прошли мимо, но один из них все же успел вовремя заметить низкое, темное пламя ракатулета.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Не вовремя Инари ушел в разведку, — проворчал командир второй роты.

Ему думалось, что Инари, служивший ранее в армии, поддержит его план и Коскинену придется уступить и не совершать необдуманных поступков. Но Инари, взяв с собою Каллио, ушел вперед обрывать провода, не дождавшись второй роты. Ему уже полагалось бы вернуться обратно, но его все не было.

— Что ж, в таком случае придется действовать без Инари, — сказал Коскинен. — Надо воспользоваться погодой.

В печной трубе завывала вьюга, и казалось, даже в жарко натопленной комнате проносился холодный ветер.

У самого входа были составлены в козлы винтовки.

Коскинен писал записку.

— Вот, — сказал, вставая, Коскинен и громко прочел записку:

«Господин лейтенант! Село окружено. Ваши солдаты все арестованы. Связь прервана. Выходите на крыльцо с поднятыми руками. И тогда вам не причинят никакого зла… Мы будем ждать пять минут с того момента, как закроется дверь за нашим вестовым. Ваш солдат может уверить вас, что мы имеем достаточно силы, чтобы взять вас.

Штаб партизанского батальона Похьяла

Уполномоченный ЦК Финской компартии

Яхветти Коскинен».

— Ты возьмешь, Лундстрем, с собой десяток парней и окружишь дом, где находятся господа офицеры. Возьми с собой к лейтенанту того пленного егеря. Пусть подтвердит все то, что я написал. Если через полчаса Инари не возвратится, второй роте придется окружить казарму.

Дом, отведенный под казарму, находился в конце села. Офицеры снимали квартиры для себя в другом конце.

— Будет исполнено, товарищ командир, — постарался по-военному отрапортовать Лундстрем.

Приняв из рук Коскинена записку, он пошел отбирать десяток парней. Потом, освободив из чулана пленного егеря и объяснив ему, что к чему, Лундстрем вышел на крыльцо.

Первый раз в жизни он командовал вооруженным отрядом, первый раз в жизни ему приходилось выполнять боевое задание.

Эх, если бы увидели его сейчас ребята из цеха!

Он захлопнул за собой дверь и сразу же точно ослеп. Снег, тонко шелестя, срывался неудержимым потоком с крыш, вздымаясь из-под самых ног вверх, поддувал под шарф, который сразу отяжелел, слепил глаза, таял на щеках, стремился пролезть за шиворот.

Шли медленно, отворачивая лица от ветра.

Вел их пленный егерь, хотя вскоре выяснилось, что два партизана отлично знают село; им был также знаком дом, где жили офицеры.

«А вот и изба, где я так неудачно брился», — узнал Лундстрем.

Банька, где они с Олави прожили столько томительных дней за частоколом, в темноте не была видна. Через полторы сотни шагов офицерский дом. В одном из окон виднеется свет.

Лундстрем отдал приказ со всех сторон окружить дом. Он сам расставил под окнами товарищей, одного поставил на самом крыльце.

Вайсонена, лесоруба атлетического сложения — еще недавно он выступал боксером на южном побережье, — Лундстрем взял с собой.

Взойдя на крыльцо, он осторожно стукнул в дверь.

Ответа не последовало. Лундстрем стукнул второй раз — все тихо. Тогда он нажал щеколду, и дверь сама подалась. Фельдфебель ушел сегодня к своей девушке и оставил дверь незапертой, чтобы не тревожить под утро господина поручика. Поручик послал своего заместителя ревизовать пограничные посты на границе. Было получено секретное, сообщение о том, что, теснимые красными частями, отдельные отряды «карельских повстанцев», возможно даже со скотом и частью насильно угоняемого ими населения, могут в ближайшее время прибыть в Финляндию. Они могли появиться и на этом участке границы.

Итак, один только поручик Лалука был сейчас дома, и по тонкой полоске света, проникавшего сквозь щель из двери его комнаты в коридор, ясно было, что он не спит.

Слышно даже, как он тихонько насвистывает «Бьернборгский марш», звеневший вызовом всему русскому.

Фельдшерица ушла всего полчаса назад.

— Войдите, — сказал он, услышав легкий стук, и подумал: «Кто бы это мог так поздно заявиться? Уж не забыла ли милая нэйти что-нибудь?»

Повторять приглашение не пришлось. Дверь распахнулась, и первым вошел солдат. Увидев поручика, лежащего под одеялом в постели, он откозырял и, произнеся: «Осмелюсь вручить», — передал поручику записку Коскинена.

Лундстрем и Вайсонен вошли вслед за солдатом.

— Что это за люди? — недовольно поморщился поручик.

Но Лундстрем настойчиво сказал:

— Господин поручик, читайте записку.

Солдат услужливо взял лампу со стола и поднес к изголовью постели. Поручик с некоторым удивлением принялся за чтение записки.

Он прочел ее не отрываясь и поднял изумленные глаза на вошедших. На него смотрели два дула.

«Вот так Александра берут — в нижнем белье, на постели, — горько подумал он, и взор его упал на портрет, висевший на стене. — Пожалуй, лучше покончить самоубийством, как Шауман», — мелькнула у него мысль, и рука привычным жестом (так он делал по утрам) полезла под подушку, к нагану. Но в эту секунду поручик почувствовал тяжелый удар по локтю, и рука безжизненно повисла.

— Это мой удар, — весело сказал Вайсонен, — я умею, завтра все заживет.

— Одевайтесь, пожалуйста, — вежливо предложил Лундстрем.

Поручик под наведенными на него дулами медленно начал одеваться.

Он взглянул на солдата. Солдат по-прежнему стоял, вытянувшись в струнку, держа руки по швам. Погоны его были сорваны.

«Как это я сразу не заметил?» — удивился поручик.

Лундстрем опустил еще теплый, взятый из-под подушки наган в свой широкий карман.

В комнату входили партизаны. На их лицах светилось нескрываемое любопытство. Офицер был теперь в их руках.

— Чего с ним возиться, разменять — и все!

— Как они делали с нашими ребятами в восемнадцатом! — убежденно поддержал кто-то.

«Хоть бы просто расстреляли, без пыток!» — озираясь, подумал поручик.

Знакомая до последнего голубенького цветочка на обоях его комната казалась теперь совершенно чужой, приснившейся в кошмаре, когда для спасения жизни надо бежать, а ноги не двигаются.

— Мы доставим его живьем к Коскинену, — не терпящим возражения тоном произнес Лундстрем.

У околицы должен уже быть Коскинен с отрядом.

Лундстрем послал к нему гонца. Пусть сообщит: поручение выполнено, офицер взят.

Выслушав приказание, лесоруб-партизан исчезает в ночи.

Через несколько минут в комнату входят Коскинен и командир второй роты. Они совсем белы от облепившего их снега, отряхиваются, сбивают его с кеньг и помогают друг другу счистить со спин.

— Инари здесь нет? — спрашивает Коскинен. — Долго же он, однако, в разведке! С кем он пошел? С Каллио? Каллио тоже не возвращался? — Коскинен явно озабочен.

— Ничего не поделаешь, придется выполнять твой план без него, — говорит рыжебородый командир второй роты и обращается к поручику: — Херра поручик, не будете ли вы так любезны («Вот она, начинается пытка!») написать небольшую записку-приказание вашим подчиненным в казарму («Как, они разве еще не арестованы?»), чтобы они немедленно сдали нам без всякого боя оружие, так как драться напрасно? («Боже мой, как они облапошили меня!»)

— Нет, — отрицательно мотает головой поручик.

— Что ж, тогда я сам напишу записку, такую же, как написал вам. — И Коскинен садится за стол поручика.

Всего час тому назад на этом самом стуле сидела молодая приятная девушка.

Пока Коскинен пишет, все молчат.

— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой. Не подставляйте напрасно себя под пули! — говорит командир второй роты.

Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие люди.

— Товарищ командир, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате три больших патронных ящика.

— Принять в запас. Сдать Олави. У солдат в казарме остались патроны, херра поручик?

Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана.

— А, и этот герой здесь! — улыбается он.

— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!

— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году! — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий, Маннергейм, — швед, генерал царской армии; начальник вашего флота Шульц — немец, бывший офицер флота его императорского величества императора Николая Второго! Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и царского губернатора Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзан и загнать в ярмо трудящихся финнов.

Гнев его немного улегся.

— Нет, мы никогда не подымем руки против наших братьев!.. Вы, господин поручик, представителем финских интересов считаете только того, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли? Мы думаем иначе. Когда в восемнадцатом году в Хельсинки совсем не стало хлеба, мы обратились за помощью к русским товарищам… И вот питерские рабочие, сами голодные, добровольно, отрывая от своего и без того скудного пайка, прислали нам несколько эшелонов муки. Спасли жизни тысяч и тысяч людей! Это настоящая дружба, и хороши были бы мы сейчас, если забыли бы о ней! Нам господа акционеры, финские, русские, шведские, немецкие, все равно какой масти, — враги. Нам русские рабочие — братья! — сказал Коскинен. — Наше знамя — Ленин!

Коскинен произнес сейчас то имя, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем и лозунгом; имя, которое наполняет надеждой и верой сердца и в жаркой Африке под рваными рубахами, и под синими замасленными нанковыми блузами в цехах заводов Китая, и под шерстяными свитерами на крайнем севере Похьяла:

— Ленин!

Лундстрем и Унха некоторое время, продираясь сквозь метель, молчали.

За несколько шагов уже нельзя было увидать друг друга, поэтому они шли рядом. С ними третьим был пленный егерь.

«Почему он не пытается удрать? — думал Унха. — На месте солдата я непременно попробовал бы дать стрекача». И он еще сильнее сжимал рукоять револьвера.

Но солдат и не думал удирать; он шел, наклоняясь вперед против ветра всем корпусом. Позади скорей чувствовались, чем виделись, партизаны первой роты, отобранные Унха. Так они продвигались против ветра к казарме, стоявшей в конце деревни.

Унха увидал какую-то темную фигуру, шедшую навстречу.

— Стой! — щелкнул затвор.

Встречный тоже щелкнул затвором, но вовремя успел окликнуть:

— Это не ты, Унха?

— А, это ты, Каллио? Долго же ты был в разведке! А где Инари? Коскинен о нем очень беспокоится.

— Не знаю, куда он девался. Я сам потерял его возле телеграфа. Нас растолкала по сторонам вьюга. Я чуть было не сбился с пути, отыскивая его… Думал, что он уже пришел в штаб.

— Нет, Инари там нет, — сказал озабоченно Лундстрем.

— Инари не может пропасть впустую, — убежденно сказал Каллио. — Я видел его на заломе.

Лундстрем с этим согласился.

Он помнил Инари ныряющим в озеро за винтовками. И ему было жутко даже подумать о том, что Инари может погибнуть.

Почти полчаса продирался небольшой отряд сквозь снежную бурю, прежде чем добрался до казармы.

Шагах в пятидесяти от дома Унха остановил партизан. Они разошлись по сторонам, окружая казарму.

Вайсонен начал уже готовить себе снежный окопчик. Два-три других партизана тоже приготовились к предстоящей драке. Это были те, которые атаковали лесной барак шюцкоровцев.

Лундстрем вместе с пленным егерем поднялся на скользкое крыльцо. В замерзшее окно виден был свет. Значит, там дежурные бодрствуют.

И вдруг Лундстрем слышит тонкий голос скрипки. Из-за дверей, приглушенная, льется мелодия григовской «Песня Сольвейг». «Это, наверное, послышалось мне», — усомнился он.

Невероятно, чтобы темной зимней ночью, когда по уставам всех армий мира полагается спать, в казарме играли на скрипке.

Лундстрем взялся за дверную ручку. Он услышал и сквозь шум холодного ветра, как за спиной у него щелкнуло вразнобой несколько затворов партизанских винтовок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Инари и не думал погибать. Когда он вместе с Каллио прошел через всю деревню и вышел на дорогу, он отыскал сосенку повыше и потоньше, срубил ее, отделил ветки и разорвал провода.

К этому времени снегопад усилился и ветер стал неистовее. Надо было возвращаться.

Инари хотелось на обратном пути спять часового у казармы.

Смена будет только часа через два, а за это время, несомненно, успеет подойти вторая рота, и боевая операция будет закончена. Но когда Инари подходил к казарме, он неожиданно для себя обнаружил, что помощник его, правая рука, Каллио, исчез, словно провалился сквозь землю. Каллио, не предупредив товарища, на полминуты отстал поправить ремень на правой лыжне. Но этого было довольно, чтобы вьюга разлучила их. Инари, очутившись около казармы, увидел, что он один. Громко звать товарища, кричать нельзя — разбудишь солдат. Оставалось подождать несколько минут, — может быть, Каллио сам подойдет; а если не подойдет — вернуться в штаб и тая с Коскиненом решить, как действовать.

Ночь и без этого ветра была холодна; валящий с неба снег лишь немного умерял мороз. Через две минуты ожидания Инари продрог.

Он нажал на палки лыж и хотел было уже идти, но его внимание привлекло освещенное окошко казармы. На покрытом ледяными папоротниками стекле светилось плоское, гладкое местечко, как будто кто-то, вглядываясь в темноту ночи изнутри, надышал небольшой кружочек. Инари подкрадывается к самому окну. Кружок на стекле уже успел подернуться гладким, туманным, тоненьким слоем льда. Сквозь этот слой видно ровное, немигающее пламя керосиновой лампы.

Инари видит освещенный стол. Солдат сидит на стуле, он положил голову на стол, между колен поставлена винтовка. Ясно, что это часовой и что он спит. Не снять его сейчас было бы ошибкой; но Инари чувствует, что пальцы его совсем одеревенели.

Так караульного не снимешь, надо разогреться. Инари становится на лыжи и начинает быстро ходить по дороге около казармы взад и вперед. Но чертовский ветер с северо-востока дует как будто назло.

Ветер этот старается размотать шарф и сорвать его с шеи. Ветер этот как будто хочет, чтобы Инари ослеп, — он швыряет ему прямо в глаза пригоршни снега. Но Инари не останавливается ни на секунду, он чуть-чуть согрелся. Он натирает руки и лицо снегом и подходит к самой казарме.

Пальцы уже подчиняются ему. Но, может быть часовой проснулся? Инари подходит к глазку. Нет, все в порядке.

Инари сходит с лыж, бережно прислоняет их к стене и подымается на скользкое обледеневшее крыльцо.

Ветер сдувает с крыши комья легкого снега и сыплет на голову. Инари входит в дом.

Небольшой темный коридорчик. Снова дверь. Чертовски громко скрипят его кеньги с мороза.

Дверь в комнату открыта. Висячая лампа.

Ровный полукруг света ложится на стоящий под нею крашеный круглый стол.

У стен стоят продолговатые ящики, напоминающие шкафчики для хранения платья в цехах или банях. Комната большая. Сейчас полутьма ее наполнена храпом нескольких десятков молодых здоровых парней.

Теплое дыхание идет от двойных нар, стоящих вплотную у одной из широких стен казармы. Здесь могут спать спокойно, не тревожа друг друга, пятьдесят человек.

На мгновение Инари внутренне содрогается, подумав об этом. Но отступать, ему кажется, поздно.

«Спокойствие, Инари, спокойствие!» — шепчет он сам себе.

Тепло комнаты обволакивает его, и, скрипя кеньгами, он подходит к спящему за столом часовому.

Как крепок его сон!

Инари держит в одной руке револьвер. Со всей осторожностью, на какую только способен, стараясь не разбудить дневального, берет он у него винтовку. Тот легко выпускает ее и, сладко вздохнув, кладет левую руку на стол.

Инари опускает винтовку позади себя на пол у самой двери и снова подходит к дневальному.

Стук собственного сердца кажется ему оглушительной барабанной дробью. Он может разбудить этих мерно дышащих солдат — и тогда… тогда все кончено. Он чувствует, что одежда его стала влажной.

Инари подносит дуло револьвера к самому лбу спящего.

Дневальный, осязая кожей холодок, машинально отводит назад голову и бормочет сквозь сон:

— Ну, уж это, ребята, бросьте!

«Он может разбудить всех», — пугается Инари и левой рукой зажимает ему рот.

Дневальный наконец нехотя открывает слипающиеся глаза и, словно вспомнив, что он находится на посту, пытается вскочить. Но Инари усаживает его на место. Теперь-то солдат увидел направленный на него револьвер и понял, что перед ним стоит совсем чужой человек.

— Тише! Если шелохнешься и громко скажешь слово, это будет твое последнее слово на этом свете, — угрожающе шепчет Инари.

Но дневальный и так перепуган до смерти.

— Сколько здесь человек? — шепчет настойчиво на ухо ему Инари, по-прежнему держа револьвер у его лба.

— На ужине было тридцать.

— Где остальные?

— Восемнадцать в разных заставах, пять послано для проверки телеграфных линий.

«Черт побери, мы поймали только четверых, — выругался про себя Инари. — Куда бы мог запропаститься пятый?»

И он продолжал тихий допрос:

— Где оружие, винтовки?

— Вот в этих шкафчиках у стены.

— Шкафчики заперты?

— Да. Ключ от каждого при владельце винтовки.

Инари отходит немного, держа дневального под прицелом.

— Снимай ремень!

Тот снимает.

— Дай сюда.

Неуклюже, одной рукой, обматывает Инари руки дневального ремнем.

— Теперь сиди на стуле смирно. Лучше всего спи снова. Если будешь шуметь или двигаться — каюк! Понял?

Тот утвердительно кивает.

Действительно, лучше всего спать, потом проснуться — и тогда все может оказаться нелепым сном, за который даже фельдфебель не припаяет штрафных нарядов.

Волнуясь при мысли о предстоящем наказании, он все же с нескрываемым любопытством следит за каждым движением этого высокого парня.

Тот, держа в руке револьвер, подошел к нарам и осторожно потрогал крайнего спящего на верхней наре за ступню.

— Какого черта! — спросонок выругался разбуженный солдат и сел на своем ложе. Увидев устремленный на него револьвер, он сразу как бы протрезвел. — В чем дело?

— Если скажешь слово — крышка! — угрожающе шепчет Инари, и лицо его так выразительно, что солдат замер. — Где твой ящик? Номер восьмой? Дай ключ.

И затем дневальный видит, как лесоруб ключом, который подал ему солдат, открывает шкафчик и вытаскивает оттуда винтовку.

«Черт возьми, как это я поставил свою винтовку в шкафчик, не открыв затвора? От капрала мне бы здорово утром попало», — думает солдат и с чувством некоторого облегчения смотрит на Инари.

Инари же кладет винтовку к двери, рядом с первой, отобранной.

— Лежи смирно. Лучше спи, — приказывает он солдату и наблюдает, как тот поворачивается спиной к свету, лицом к стене.

Затем Инари тормошит его соседа. Тот поворачивается на другой бок и не хочет просыпаться.

Голая его ступня высовывается из-под одеяла. Инари кончиком дула щекочет ступню. Тогда солдат просыпается.

— Что, тревога?

— Молчи, — говорит ему Инари и угрожает револьвером.

Ни к чему, чтобы этот солдат сходил вниз со своего места, ненароком разбудит других, и тогда… Но Инари не думает о том, что было бы тогда. Он требует и от этого солдата, чтобы тот отдал ключик от своего шкафчика. Тот после полусекундного раздумья вытаскивает из-под подушки ключик и называет номер шкафчика.

Дверцы нескольких шкафчиков не заперты. Владельцы их, значит, в заставах или ушли отыскивать повреждения проводов.

Инари достает третью винтовку и кладет ее рядом с добытыми раньше.

И дневальный видит, как незнакомец (а возможно, что он все это разыгрывает и подослан начальством!) будит осторожно одного за другим по очереди всех солдат, от каждого забирает ключ, достает винтовку из шкафчика и складывает в груду у двери.

Люди, у которых отняты винтовки, не могут сразу заснуть, разве за исключением Таннинена, которому на все наплевать, и все же они молчат.

Правда, напасть на этого человека им было бы очень трудно, даже если бы удалось как-нибудь сговориться между собой, потому что они все лежат на нарах, а незнакомец стоит.

Правда, кто-нибудь из лежащих на верхних нарах мог бы ухитриться и швырнуть подушку в лампу, но тогда, если бы все вместе набросились на этого лесоруба в темноте, шесть человек, по числу патронов в револьвере, были бы угроблены.

Дневальный отлично понимал, что ставит свою жизнь на карту против трех лет тюрьмы в худшем случае; охотников среди ребят не наберется больше двух-трех, но они сейчас спокойно спят и видят прекрасные сны.

Очередь отдавать ключи еще не дошла до них.

Инари будит последних солдат на нижних нарах.

Они, видя наваленную у дверей груду винтовок, еще безропотнее отдают свои ключи.

Однако что делается там, на воздухе, на улице?! Инари чувствует себя прикованным теперь к своим пленникам, выйти он не может, оторваться от оружия невозможно.

Он боится даже отвернуться от нар, чтобы не набросились на него со спины, не накинули одеяло и не запеленали, прежде чем он успеет пошевелиться.

И даже если он закричит сейчас, кто придет на помощь?

Кто из партизан знает, где он находится?

И тогда он громко говорит, обращаясь к лежащим на нарах. Хотя все молчат или почти неприметно пытаются шепнуть на ухо соседу словцо, ему кажется, что на нарах громко разговаривают. И вот, чтобы перебить разговоры и отвлечь их внимание, он решается сам заговорить с ними.

Надо продержаться так самое большее два часа, потом обязательно должны подойти свои ребята.

Соединение рот уже, наверное, произошло.

Коскинен, перед тем как начать операцию, ждет его возвращения из разведки, чтобы узнать результаты и отдать ему распоряжение. А он застрял в казарме.

Ему вспоминается детский рассказ:

«— Антти, я медведя поймал!

— Ну, так тащи его сюда.

— Не могу, он не пускает!»

«Так и я сейчас, — думает Инари. — Но откуда же тогда стрельба?»

И он обращается к лежащим на нарах.

— Ребята, я действую по поручению красного партизанского батальона Похьяла. Наши капиталисты хотят втянуть вас в братоубийственную войну с русскими рабочими, чтобы завоевать для себя леса и новых рабов. Мы, революционные рабочие Суоми, решили не допустить этой авантюры. Оружие мы у вас забираем, чтобы драться против внутренних врагов, наших общих врагов — офицерья, помещиков и заводчиков. Если вы будете вести себя спокойно, никакого вреда мы вам не причиним. Кто хочет, может даже идти к нам в батальон, нам военные нужны. У нас есть даже бывший ваш сослуживец, солдат Унха.

— Я знаю Унха, — сказал кто-то на верхних нарах.

— Всякое выступление против нас мы будем карать смертной казнью. Теперь вы знаете, в чем дело, и можете спать до утренней побудки.

— А ты не подослан начальством? — робко спрашивает один из солдат.

— У вас все такие умные? — отвечает вопросом же Инари.

— Тогда можешь спокойно спать рядом с нами на нарах, — говорит удовлетворенный его ответом солдат. — Мы с тобой драться не станем. Мы не добровольцы… Не шюцкоры… Мы мобилизованные. Понимаешь? Было два шюцкора, да ушли. Капрала тоже нет… Ну, те — дело иное…

В комнате наступило молчание.

— Эй, красный партизан, я не знаю, как называть тебя, — раздался снова голос с верхних нар. — Я думаю, что после всего этого, ну, того, что ты отнял у нас ключи, и того, что та нам рассказал, никто скоро заснуть не сможет.

— В чем дело? — громко спросил Инари, подозревая подвох, и взвел курок.

— Я в таком случае попросил бы разрешения поиграть немного на моей скрипке.

— Он всегда такой? — спросил у лежащих на нарах солдат Инари, все еще опасаясь какого-нибудь подвоха в этой необыкновенной просьбе.

— Его кашей не корми, была бы скрипка, — раздались голоса с верхних и нижних нар.

— Ну, что же, играй, но смотри, за шюцкоровскую музыку уничтожу скрипку.

— Он больше жалобные разные играет или танцы.

Скрипка покоилась в футляре рядом со скрипачом. Он бережно освободил ее из темницы и заиграл печальные старинные народные песни.

— Ты лучше повеселее, — посоветовал ему Инари, все еще держа в руке револьвер с взведенным курком. Инари боялся, что медленные мелодии нагонят на него сон.

Инари взглядывал искоса на груду винтовок, лежащих у двери, слушал тонкоголосую скрипку, думал и ждал — ждал смены, ждал помощи товарищей и не знал, когда же наконец придет она.

Что творится теперь на улице, может быть, все уже кончено?! Может быть, пришел лахтарский большой отряд и, неожиданно напав на первую и вторую роты, всех партизан перерезал или остановил в пути у Коски, и там драка, а он, как наседка на яйцах, сидит здесь на этом оружии и ждет у моря погоды?

«Песня Сольвейг» казалась ему слишком медленной, и круглые настенные часы как будто нарочно замедляли свой ход и вызывающе тикали.

Он ждал и пуще всего боялся, что заснет в этом теплом помещении. И вдруг пронзительно скрипит дверь. Инари вздрагивает и, повернувшись к двери, поднимает маузер.

На пороге стоит солдат, он без оружия, — это Инари сразу заметил. Но за спиною солдата еще люди, — это тоже сразу сообразил Инари, увидев, с каким недоумением оглянулся тот, встретив в казарме чужого вооруженного человека.

— Стой! Стрелять буду! — тихо сказал Инари и услышал ответ егеря:

— Не стреляйте. Я принес записку вам от штаба красного партизанского батальона Похьяла.

— Я сам комроты этого батальона. Дай записку!

И в ответ на эти слова Инари услышал знакомый голос:

— Инари, так это ты!

— Лундстрем!

Да, в комнату вслед за солдатом вбежал Лундстрем.

— Здесь винтовки — забирай! — указывая на шкафчики, сказал Инари.

— Унха! Веди людей сюда! Инари нашелся!

Вайсонен встал из своего снежного окопчика и, крикнув: «Вот здорово! Погреемся!» — побежал вслед за Унха к крыльцу.

В холодной ночи возникали темные фигуры партизан, бежавших к казарме.

Через полминуты весь отряд Унха и Лундстрема был уже в помещении.

— Держать пленных на нарах — раз. Отнять у них сапоги — два. Оружие вынести в соседнюю комнату — три. Оставить в комнате трех вооруженных часовых. Сменять каждый час. Снаружи поставить двоих, — распорядился Инари.

И когда все это было исполнено, он, оставив командиром Унха, взяв под руку Лундстрема, вышел из казармы.

Надо было торопиться к Коскинену.

По-прежнему мела метель. Около своих лыж, прислоненных к стене, Инари увидел наметенный сугроб. Они встали на лыжи и пошли.

Ветер относил снег и глушил слова, но они, стараясь идти рядом, чтобы не потерять друг друга, и громко выкрикивая каждое слово, разговаривали.

Инари коротко рассказал свое приключение.

Покрытые снежным тяжелым пухом, они вошли в комнату поручика Лалука.

На постели сидел Коскинен. Несколько вооруженных лесорубов толпились в комнате, казалось, без дела.

Только что вошедший связист докладывал о том, что утром, к десяти, прибудут обоз Олави и третья рота.

Лундстрем подошел, встав навытяжку, руки по швам, отрапортовал об исполнении приказания.

— Казарма взята без единого выстрела, захвачено оружие и тридцать один солдат. Подробности может рассказать Инари.

Но Инари спросил:

— Что было в пакете с казенной печатью у ленсмана?

— Приказ о мобилизации в Похьяла! Мы сорвали им мобилизацию.

Инари начал рассказывать о том, как провел он последние три часа.

Рассказывал он неохотно, опасаясь выговора за свое безрассудство. Но когда он закончил повествование, Коскинен лукаво взглянул на командира второй роты и, засмеявшись, сказал:

— Видишь, наш теоретический спор о военном искусстве Инари разрешил по-своему. Вот она какая бывает, война!

— Все-таки это неправильно, — продолжал стоять на своем рыжебородый.

Инари не стал доискиваться сути спора. Его снова клонило ко сну. Лундстрем улегся рядом с ним на постели поручика, и оба сразу захрапели.

Несколько часов сна — не шутка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утром метель совсем улеглась, и на улицах в каждой снежинке сияли блестки солнца.

Лундстрем шел по улице, щурясь от снежного сияния и от набегающего ощущения молодой радости. Мороз пощипывал его за нос, брал за подбородок, покалывал уши. По спине в такт шагу ударяли две винтовки — своя и только что взятая у пасторши.

А по улице навстречу ему еще шел — казалось, бесконечный — обоз: панко-реги, розвальни, простые дровни, сани, на которые был навален разнообразный груз.

За ночь снегу намело много, крыши стали более покатыми, дома словно вросли в землю.

Лундстрем зашел в почтовую контору.

Линия с помощью пленных солдат-связистов была восстановлена, и Коскинен диктовал телеграмму уже немолодой накуксившейся телеграфистке.

Работала она, как полагается, в форменной круглой фуражечке с черным бархатным околышем.

«Восстанием охвачен север.

Восставшие организовали серьезные боевые силы, которые продвигаются на юг.

Лесорубы всех лесопунктов присоединяются к восставшим. Порядок обеспечен полный. Отряды регулярных войск частью разбиты и бегут, частью присоединяются к восставшим.

Не допустим братоубийственной войны против трудящихся Советской республики! Руки прочь от Советской Карелии! Земля — торпарям, батракам, маломощным. Вся власть — трудящимся! Долой военные авантюры!

Штаб восставших призывает всех трудящихся немедленно присоединяться к восстанию, организовать на местах отряды, разоружать шюцкоровцев, разъяснять солдатам цели восстания и цели преступной войны, на которую толкают их отечественные капиталисты.

Руки прочь от Советской России!

Штаб партизанского батальона Похьяла».

— Передали?

— Передала, — робко вымолвила телеграфистка.

— Эта телеграмма наделает в их тылах немало паники и кое в чем поможет нам… — усмехнулся Коскинен.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Когда, сбив снег с кеньг, Лундстрем и Инари зашли к Олави, в дом отца Эльвиры, в сборе была вся семья. Сам старик, уже совсем седой, сидел за столом, суетливая старушка мать накрывала на стол, расставляла тарелки и снедь.

Хелли и Нанни со сдержанным удивлением, держась за руки, смотрели на отца.

Олави недавно пришел с мороза, и Эльвира, глядя на него, не скрывала своей радости.

Ее старшая сестра уже сидела за столом, рядом с отцом. Муж ее, тоже лесоруб, работал сейчас на заготовках в центральной части страны.

Семья Эльвиры за эти годы успела разделиться, и братья ее и сестры жили в этом же селе, но в разных избах и в разных концах.

Эльвира сияла; она была розовощека, голубоглаза, светловолоса и сильна.

— Теперь мы навсегда вместе, Олави! — сказала Эльвира.

— Теперь мы навсегда вместе, — повторил Олави и вдруг остановился. — Теперь мы должны быть навсегда вместе, Эльвира.

И неожиданно для себя Олави крепко обнял Эльвиру при посторонних и даже поцеловал.

— Отец, — сказал Олави потом, — твои сани мобилизованы, как и все сани в селе, для перевозки наших грузов до следующего пункта. Но ты не беспокойся, будет за все труды заплачено справедливо.

— Я и не беспокоюсь, мне уже все передали, — спокойно ответил старик.

Он втайне гордился тем, что его зять — один из вожаков восстания. Может быть, восстание победит и Олави станет большим человеком.

Когда вошли в комнату Лундстрем и Инари, Олави просиял.

— Мы старые знакомые, — улыбнулась Эльвира, пожимая руки пришедшим.

— Вот кто жил со мною в бане, — указал старику на Лундстрема Олави.

Теперь, когда дело разъяснилось, многие обиды сами собой уходили.

— Садитесь, ребята. Чем богаты, тем и рады.

И товарищи уселись вокруг стола. От большой кастрюли с ухой подымался вкусный пар. Старуха разлила уху по тарелкам. Она радовалась, что за столом сегодня так много гостей и что дочь счастлива.

Лундстрем не знал, как ему быть: ложек на столе не было, и никто не волновался из-за отсутствия их. Инари понимающе переглянулся с Олави и, нагнувшись к своей тарелке, пригубил ее. Уха была жирная, с янтарным наваром. Заметив беспомощный, блуждающий в поисках ложки взгляд Лундстрема, старик вежливо спросил, не нужно ли гостю чего-нибудь, может быть, соли.

— Нет, спасибо, я думаю, что уха достаточно посолена. Я ее еще не попробовал, — сказал, смущаясь, Лундстрем. — Мне нужна ложка.

Услышав это, старик укоризненно покачал головой.

— Если тебе не очень трудно, сынок, пей уху прямо из тарелки. У нас здесь, у стариков в Похьяла, так повелось. Если уху хлебать ложкой, рыба будет плохо ловиться; у вас там, на юге, в городах, этого не знают. А потом начинают жаловаться, что рыба год от году хуже идет в невода. А у нас здесь в Похьяла рыба, слава богу, пока ловится.

И Лундстрем, боясь пролить на стол хоть каплю жирной ухи, стал пить ее прямо из тарелки. От этого уха не стала менее вкусной.

Обед удался на славу, хотя мать все время говорила, что, если бы ее предупредили за день, она зарезала бы хоть овцу или поросенка.

— Да, Эльвира, мы теперь будем вместе уже все время, — немного смущаясь, сказал Олави, — если ты согласишься опять пойти со мной в скитания.

— О чем речь? — спросил Лундстрем.

— Куда еще придется ехать Эльвире? — забеспокоился отец.

— Я только что разговаривал с Коскиненом, — отвечал сразу двум Олави. — Он говорит, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы, вероятно, уходим через границу, в Советскую Карелию!

— Не может быть! — в один голос сказали Инари и Лундстрем.

— Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей. Вот и все… — Произнеся такую необычно длинную для него речь, Олави замолчал, вопросительно глядя на Эльвиру.

— Не может быть, чтобы уходили в Карелию, — пожимая плечами, усомнился Инари. — Мы должны установить рабочую власть по всей Похьяла на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. — Он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.

У Лундстрема сердце сжалось тоской. «Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».

У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, чтобы догнать Инари.

В Советской России Инари уже бывал. Он ее знал; в последние месяцы он мечтал о том, что и в Суоми у власти встанут трудящиеся. И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед.

Он почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него, остановившись погреть руки у костра.

Молодые партизаны толпились вокруг огня. Кофе был уже готов, но никто, никакой хозяин, никакая харчевня не могли запасти столько чашек разом.

Никогда от сотворения мира в Сала не было одновременно столько людей, как сейчас. Где здесь напасти на всех кофейные чашки! И ребята, красные партизаны, боевые лесорубы, хлебали кофе из чашек, из жестяных, обжигающих рот кружек, из плошек, тарелок, кувшинчиков, мисочек.

Густой пар подымался от вкусного варева.

Здесь, за Полярным кругом, в холодный февральский день, радуясь, пили ребята чудный горячий напиток.

Когда Лундстрем, войдя в дом, где расположился штаб, взглянул на возбужденное лицо Инари и спокойное усталое лицо Коскинена, на котором нестерпимым блеском горели глаза, он сразу понял, что вести Олави были правильными, и сердце его снова томительно сжалось.

— Закрой дверь, — приказал ему Коскинен.

В комнате были еще Сунила и незнакомец, устало растянувшийся на постели поручика Лалука.

Отсветы зимнего заката проникали через заледенелое окно и большими багровыми холстами ложились на пол.

— Но ведь это же значит, что мы, даже не вступив в бой, заранее признаем свое поражение и бежим с поля, — угрюмо говорил Инари.

— Как же ты смеешь говорить какие-то жалкие слова о поражении, когда мы победили! — резко ответил Коскинен. — Мы сорвали им мобилизацию на севере. Это раз. Мы заставили их отвлечь сюда, против нас, часть своих военных сил! И товарищ, — он кивнул на незнакомца, присевшего на кровати, — может тебе подтвердить, что это силы немалые. Все дороги с юга на север сейчас забиты ими. Это два. Мы показали, — всему миру станет это ясно, — как относится рабочий класс Суоми к затеянной ими авантюре! Это три. Мы подали пример другим трудящимся, как себя надо вести, когда Советской стране угрожает опасность! Это четыре. По всей стране наши дела находят отклик. Мы произвели панику у них в тылу, и это еще, безусловно, скажется. Вот уже пять… Так о каком же поражении можно говорить?! Возьми себя в руки, Инари!

Сунила загибал пальцы при счете Коскинена. На его остром лице все время блуждала улыбка, которая Инари сейчас казалась бессмысленной.

Как мечтал всегда Сунила, хоть когда-нибудь, пусть одним глазком, посмотреть на Советскую республику, побывать в ней, и теперь представляется случай, который вряд ли когда-нибудь повторится! Перейти в Советскую Россию вместе со всем батальоном восставших лесорубов — это чудесно! Родных — мать и сестру, текстильщицу из Тампере, можно будет выписать туда позже. Он, может быть, услышит самого Ленина! Молодец Коскинен!

— Но ведь можно двигаться вооруженным батальоном на юг, подымая по дороге людей на восстание! — упорствовал Инари.

— Тебе было бы легче, если бы все наши партизаны, все эти замечательные парни, погибли в бою? — спросил его Коскинен. — Рабочий класс сорвал лахтарям гнусную военную авантюру против Советов. Красная Армия разгромила в Карелии шюцкоровскую сволочь. Лахтари в беспорядке отступают… С юга, отрезая нас от страны, движутся воинские части. Сюда же устремляются выброшенные Красной Армией из Карелии белогвардейские отряды. И все это обрушится на нас. Для чего же идти в ловушку, для чего губить людей?

— А известия твои правильны — и насчет победы в Карелии, и насчет того, какие силы брошены против нас?

— Для того чтобы сообщить нам эти сведения и рекомендацию нашего Центрального Комитета не ввязываться сейчас в бои, вот этот товарищ пробрался к нам на лыжах, пройдя сто восемьдесят километров. — И Коскинен указал на сидевшего на постели незнакомца. Тот кивнул.

— Все это верно, — сказал он. — В Улеаборге многолюдные митинги, в Хельсинки съезд безработных выступил против правительства, против авантюры. В одном Хельсинки на демонстрацию вышло шесть тысяч человек. Повсюду идут митинги протеста против авантюры. Они арестовали редактора рабочей газеты Луито. Они арестовали нескольких членов нашего Центрального Комитета — из мести. Но все же были вынуждены отказаться от военной авантюры. Не завтра-послезавтра все дороги на восток и юг, по которым может идти батальон, будут забиты отступающими из Советской Карелии лахтарями. Они не дадут вам продвинуться на юг. Отрезанные от юга, вы, шестьсот лесорубов, даже если бы присоединились к вам все остальные рабочие Похьяла, не могли бы долго продержаться.

— Теперь, товарищи, идите объясняйте у костров положение всем партизанам, — сказал Коскинен. — Выходим мы завтра утром. Направление — деревня Курти, потом граница и уже в Советской Карелии деревня Конец Ковдозера. Пути нам осталось меньше, чем двести километров. И ты, Инари, пойдешь сейчас к своим ребятам и объяснишь им все.

— А как же Суоми? Неужели ж и на этот раз революция разбита? — с тоскою сказал Инари.

— Для нее мы обязаны сохранить всех людей нашего батальона. Пойми это, дорогой Инари! — Голос Коскинена прозвучал необычно ласково. — Дело свое мы сделали. Оставаться здесь — значит или идти на бой, на заведомое поражение, или просто так отправить на каторгу человек пятьсот. Если бы правительство объявило войну Советам, тогда бы мы отсюда никуда не ушли, дрались бы до последнего. А сейчас это кровопролитие не нужно. Там, в Карелии, все эти ребята будут жить настоящей жизнью…

У Лундстрема сжалось сердце. Теперь-то он знал, что батальон наверняка уйдет, и, конечно, он будет вместе со всеми, и неизвестно, скоро ли он вернется к своим ребятам в Хельсинки, да и вернется ли когда-нибудь.

— А как нас там встретят? — тихо спросил он.

— Как боевых товарищей. Ну, иди, иди, — ласково и даже как-то неожиданно нежно потрепал Коскинен Инари по плечу. — Иди и разъясняй лесорубам положение. И ты, Лундстрем, тоже.

Лундстрем и Инари вышли из штаба.

Сунила поднялся вслед за ними; он тоже хотел сейчас же идти к кострам, идти по избам и радовать всех: «Мы идем в Советскую республику!» Он так давно мечтал о том, чтобы побывать в Советской России.

— Подожди, Сунила, мне надо с тобой серьезно поговорить, — остановил его Коскинен. — Садись.

И Сунила остался.

— Видишь ли, Сунила, мы уходим отсюда не навсегда. Мы еще вернемся в Суоми. Известно тебе, что не все рабочие Похьяла уйдут вместе с нами в Карелию? А если останется здесь хоть несколько рабочих, должен остаться с ними и коммунист. Понимаешь?

— Понимаю. Всюду, где есть хоть группа лесорубов, должен быть наш товарищ.

Но Сунила все же еще не понимал, почему Коскинен говорит об этом с ним. А Коскинен продолжал:

— Я не знаю из наших ребят сейчас никого, кто так хорошо знал бы обстановку, людей и работу в Похьяла, как ты. Тебе придется остаться здесь. Мы спрячем немного оружия для будущих боев. Ты организуешь линию связи, явок и снова возьмешься за всю нужную работу. Я дам тебе сейчас три адреса и три фамилии. Запоминай.

— Значит, я не пойду в Советскую Карелию? — спросил Сунила.

— Тебе, может быть, даже придется с полгода или год посидеть в одиночке, если кто-нибудь донесет. Но ты для всех оставался рядовым участником, и то, что ты не ушел с нами, будет тебе оправданием в случае необходимости.

— Значит, я не иду со всеми в Советскую Россию? — повторил Сунила.

— Кто-нибудь должен остаться здесь, и ты больше всех подходишь для этой работы.

Сунила вздохнул.

— Ты прав.

Коскинен привлек его к себе и крепко обнял. Сунила ощутил у своего лица жесткую щетину коротко подстриженных усов Коскинена.

— Ну, ну, будь счастлив, работай вовсю. Ты отличный парень, ты это сумеешь. Вот тебе, товарищ, следующее звено. — И Коскинен показал на человека, отдыхавшего на кровати поручика. — Знакомьтесь!

Но познакомиться было трудно, потому что товарищ спал блаженным сном.

Когда стемнело, Сунила и незнакомец осторожно, задами, не выходя на большую дорогу, не замеченные часовыми, выбрались из деревни.

— Плохо сторожат, распустились часовые, — заметил незнакомец.

И лесной тропой они пошли на север.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

«Весь батальон, как один человек, решил идти в Советскую Карелию», — мысленно подытоживал свои впечатления Лундстрем.

Хуже дело обстояло с неорганизованными парнями, шедшими в хвосте батальона. Сколько останется здесь, сколько пойдет вместе с отрядом — выяснить это было трудно.

— У меня здесь хозяйство, как же я его брошу?

— У меня здесь семья и родичи — там никого!

— Русские лесорубы жили хуже, чем мы, — сказал какой-то лесоруб. — Я один сезон случайно в двенадцатом году проработал на заготовках для Ковдинского завода. Прямо в ямах жили.

— Так ты, значит, не пойдешь с нами?

— Кто тебе это сказал? Почему? Значит, — обиделся он, — наоборот, обязательно пойду — посмотреть, что и как изменилось там за эти годы. Обратно дорогу я всегда найду.

Во всех кучках, во всех избах, где остановились неорганизованные, только об этом и шли разговоры.

Партизаны говорили меньше. Вопрос для них был ясен.

— Не пойду я в Россию и вам не советую, — убеждал других один из мобилизованных возчиков.

— Да тебя и не спрашивают! — обозлился Лундстрем! — Ты мобилизован, довезешь груз, получишь за это деньги и можешь поворачивать оглобли.

Иные парни говорили, что с удовольствием пошли бы за отрядом, но одежонка так поизносилась и кеньги так прохудились, что они боятся идти в такой долгий поход. Не июль ведь на дворе, а февраль.

— Ну, в июле и того хуже было бы: комары заели бы!

Об этом тоже надо будет сообщить Коскинену, хотя, наверно, он сам уже позаботился купить одежду у крестьян позажиточнее для тех, кто захотел бы идти с батальоном.

По часам был еще день, но на улице совсем стемнело, когда раздались один за другим три выстрела, потом снова ударили из винтовок — и уже через несколько секунд Лундстрем потерял счет выстрелам.

По улице бежали с ружьями партизаны.

Лундстрем побежал вместе с другими.

Стало отчаянно тихо. Снег хрустел под ногами.

Кто-то закричал:

— Здесь он! Сюда забежал!

И, словно подтверждая эти слова, задребезжали стекла соседней избы, и в разбитом окне вспыхнул огонек выстрела.

Послышался громкий, истерический женский крик.

— Тише, эй, вы! — закричал Лундстрем и с некоторым удивлением заметил, что его слушаются.

Он дал команду вооруженным лесорубам окружить дом. Они торопливо и немного суетясь выполнили это приказание. И громко, чтобы слышно было в доме, Лундстрем крикнул:

— Все, кто есть в доме, выходи с поднятыми вверх руками. Кто выйдет, сохранит жизнь. Кто не выйдет, будет расстрелян… Даю минуту на размышление…

Из дома с криком выбежала женщина. Она умоляла:

— Не убивайте моего мужа: он спрятался в чулане и не слышал приказа!

Она пробежала через цепь.

Лундстрем громко повторил приказание.

Из окошка блеснул огонек выстрела. Спрятавшийся стрелял на звук голоса.

Каллио, очутившийся рядом с Лундстремом, не удержался и без команды выстрелил в окно.

Для других партизан этот выстрел послужил сигналом, и опять со всех сторон открылась беспорядочная стрельба.

В конце концов это было просто опасно — на выстрелы бежали люди.

Дверь, распахнутая выбежавшей женщиной, скрипела на петлях. Темнота зияла за порогом.

— Отставить огонь! — скомандовал Лундстрем, и голос его звучал повелительно, по-командирски. — За мной! — крикнул он и побежал к крыльцу.

Мороза он совсем уже не ощущал. Он даже не оглянулся, бегут ли за ним партизаны. Он знал, что не идти за ним сейчас невозможно.

Он вскочил на крыльцо по заснеженным, скользким ступенькам и вошел в комнату.

— Руки вверх! — крикнул Лундстрем, захлебываясь яростью.

Он разрядил свою винтовку в потолок.

На шесте под темным низким потолком висела тусклая коптилка.

Перед ним стоял высокий человек в полной егерской форме, с какими-то непонятными нашивками на погонах. Человек этот стоял как столб, широко раскинув руки (ему, наверное, казалось, что руки подняты вверх), растопырив пальцы. У ног его лежала винтовка.

Рядом с Лундстремом уже стоял Каллио.

— Бей, бей его! — с неистовой злобой прошипел он.

Но злость Лундстрема уже рассеивалась. Он внезапно почувствовал себя невероятно усталым.

— Надо выполнить свои обещания! — крикнул тогда Каллио и, ухватившись за дуло Двумя руками, поднял приклад винтовки над головой фельдфебеля и с силой опустил. — Он убил, он убил Унха! Понимаешь, он убил Унха! — в отчаянии кричал Каллио, словно желая прогнать от себя призрак.

Комната уже была полна народу. Партизаны склонились над телом фельдфебеля.

— Обыскать его, оружие отдать Олави! — командовал Лундстрем.

— Он убил Унха… — горько повторял Каллио. — Идем, Лундстрем, отсюда… Там он лежит, мой друг, Унха Солдат… Он ранил Сара, — и, с омерзением пнув ногою фельдфебеля, поднял валявшуюся, теплую еще от выстрелов винтовку. — Вот из этой!

И они вышли на улицу.

Каллио хотел вечером зайти проведать Эльвиру, — сколько времени они не видались! Но сейчас он обо всем этом забыл и от горя словно обезумел.

— Я шел по улице и ни о чем не думал, — рассказывал Каллио Лундстрему. — Вдруг вижу — бежит мне навстречу этот человек и что-то кричит. Шагах в двадцати — тридцати бегут за ним наши ребята и кричат: «Стреляй, стреляй!» Я схватил с плеча винтовку и выстрелил. Промазал. Хочу стрелять второй раз — затвор не открывается, а пока я вожусь с затвором, подбегает ко мне эта сволочь (я обо всем забыл, вижу только один затвор) и с разбегу ударяет меня носком сапога в ногу; я рукою хватаюсь за ушибленное место, а он в эту секунду выхватывает мою винтовку и бежит с нею дальше. Тут стрельба идет со всех сторон, а этот егерь вскакивает в избу и стреляет напропалую из моей винтовки!

Лундстрем, казалось, совсем не слушал рассказ Каллио. Он спешил к Унха, которого уже подняли на руки и осторожно понесли к больнице.

Вместе с группой лесорубов, несших Унха, шагала молодая, тепло одетая женщина с белой повязкой Красного Креста на рукаве.

Из избы вынесли фельдфебеля и тоже понесли, по распоряжению Лундстрема, в больницу.

Рядом с фельдшерицей шагал удрученный Каллио.

— Он убил Унха, — еще раз сказал Каллио Лундстрему, как будто видел его после катастрофы впервые.

— Нет, ваш Унха только тяжело ранен и, по-моему, совсем не смертельно, — сказала фельдшерица.

— Только ранен? Может выжить? — обрадовался Каллио.

— Думаю, что выживет, если будет спокойно лежать в постели и пользоваться своевременной врачебной помощью, — успокаивающе проговорила фельдшерица.

— Тогда вы ангел, сестрица! — чуть не запрыгал на месте Каллио. — Ну вот, мы и у цели! Прошу вас, барышня, не сердитесь на Унха, — чистейшей души человек. Вылечите его. А если он умрет, мы разнесем эту больницу по бревнышку!

— Простите грубость наших ребят, фрекен, это всего-навсего простые лесорубы, они не обучались нигде манерам и топором владеют лучше, чем языком, но они чудесные парни, и сердца их сейчас наполнены тревогой за жизнь товарища, фрекен, — сказал по-шведски Лундстрем и подумал: «О, если бы увидели ребята из цеха, как я провожу сегодняшний вечер, — ведь моему рассказу они ни за что не поверят!» Он повторил: — Простите их, фрекен.

— Это невежи! — с презрением прошептала девушка.

И они вошли в палату.

— Разденьте его, — показала фельдшерица на Унха.

Хильда бросилась к нему.

Унха открыл глаза, оглянулся и, увидев встревоженное лицо Каллио, превозмогая боль, попытался улыбнуться.

— Не убили все-таки, капулетты!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Обойдя все избы, в которых расположились его люди, и объявив им об уходе в Советскую Карелию, Инари пришел в казарму и прилег отдохнуть на кровать в канцелярии пограничного отряда, теперь караулке.

Но не успел он и задремать, как в комнату ввалился караульный с одним из возчиков.

— Товарищ командир, мы задержали его, когда он пытался удрать из села. Он остановил лошадь только после нашего выстрела в воздух, — сказал караульный.

Инари хорошо помнил этого возчика с того дня, когда тот ворчал, что люди, которые писем не ждут, получают их, а те, которым письма из дому нужны до зарезу, томятся от неизвестности.

— Что же ты нарушаешь приказы? — Инари был строг.

— Видишь ли, — смутился возчик, — я решил сначала не платить недоимок.

— Правильное решение!

— Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.

— Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?

— Да нет же, Инари! Как я здесь живу? От руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот, и я решил не платить недоимок.

— Слышал! — начинал сердиться Инари.

— А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микки. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там в два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, — честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.

— Можно выпустить его из села, — распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится глашатаем восстания в своей деревне.

Возчик радостно благодарил.

— Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние… Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.

А через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы. Они рвались близко, казалось — совсем рядом с казармой.

Потом все замолкло.

В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме пленные солдаты, и как бы они себя ни вели, нужно быть настороже!

Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему, благо стрельба уже прекратилась:

— Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.

Анти встал, закинул за плечо винтовку, приладил к поясу медный котелок.

— Котелок тебе ни к чему сейчас.

— Да он, товарищ Инари, с ним не расстается!

Медный Котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.

Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба. Неизвестно еще, чем здесь кончится, а его дело сторона. Он не хотел быть замешанным ни в какое кровопролитие и решил незаметно улизнуть.

Инари, ожидая возвращения Анти, нервничал.

«Я залеплю ему выговор перед строем за такую неисполнительность», — негодовал он, когда в караулку вошел Лундстрем.

— Коскинен послал меня за тобой. Сейчас же иди. Небольшое совещание.

— У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти.

— Совещание короткое, через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…

Инари посмотрел на Лундстрема недоумевая.

Когда они вошли к Коскинену, в комнате, кроме него, были Олави, рыжебородый командир второй роты, а за столиком под перевернутым портретом Шаумана сидел растерянный поручик Лалука.

— Мы берем с собой в Советскую Карелию, — говорил Олави, — господина поручика залогом того, что с нашими ранеными, которых с собой взять мы не можем, будут здесь обращаться по-человечески. Когда они выздоровеют, мы обменяем их на господина поручика. Это, по-моему, самый разумный и целесообразный выход из создавшегося положения. Что на это может сказать господин поручик?

— Господа, я нашел благородный выход для вас и для себя. Я даю честное слово финского офицера, что в том случае, если вы меня оставите здесь на свободе, ни одного волоса не падет с головы ваших людей, я гарантирую им полную личную безопасность и обеспечиваю самый лучший уход и потом высылку в Советскую Карелию, если они захотят, — сказал поручик Лалука, переводя взгляд с одного лица на другое.

— Реальные гарантии? — спокойно спросил Коскинен.

— Я уже сказал вам — честное слово финского офицера.

Рыжебородый громко, оглушительно смеется, Коскинен улыбается.

«Этот офицеришка ценит свое слово больше, чем жизнь Унха и Сара!» — мрачно думает Инари. Ему совсем не смешно, он отлично знает, какие превосходные ребята Сара и Унха.

— А что, если власти не захотят считаться со словом финского офицера? — так же спокойно продолжает Коскинен.

«Господи, как он устал!» — думает Олави, глядя на Коскинена.

— Этого не может быть! Я готов поклясться, что отдам все, что у меня есть, самого себя, наконец, на защиту, на исполнение своего честного слова, если вы не уведете меня отсюда в Россию.

— Мы обдумаем ваше предложение, господин поручик, — говорит Коскинен. — Лундстрем, уведи господина поручика.

И Лундстрем уводит поручика. Щелкает замок, слышны шаги часового в коридоре.

Пока не возвращается Лундстрем, все молчат.

Колеблется язычок пламени на фитиле лампы, когда Лундстрем закрывает за собою дверь.

— Ты серьезно сказал о том, что мы обсудим это предложение? — спрашивает рыжебородый.

— Вполне серьезно, товарищи. Дело в том, что финляндское правительство официально не объявило войны Советской России. Советская Россия хочет мира. Мирное строительство — вот где будет окончательная победа. Если мы уведем с собой финского пограничного офицера, советские власти по всем дипломатическим правилам должны будут выдать его обратно. И тогда уже наши раненые, оставленные в Сала, будут совершенно беззащитны. Поручику же, если мы заставим поклясться при уважаемых свидетелях, будет стыдно потом отрекаться от своего торжественного обещания, и он постарается его исполнить. Поручика я не рекомендовал бы брать с собой, даже если бы он и не был согласен ни на какие обещания. Безопаснее просто пристрелить его, если это нужно. Мы обязаны сделать все, чтобы не было и намека на возможность какого-нибудь, даже самого маленького пограничного инцидента.

Лундстрем сказал:

— Я все-таки не согласен оставлять здесь, без всяких гарантий, наших товарищей.

— Но взять их с собой нельзя! Они не доедут.

Командир второй роты присоединился к Коскинену.

— Я с удовольствием расстрелял бы поручика, — сказал Инари.

— Тогда Унха и Сара наверняка будут расстреляны. — Коскинен встал. — Впрочем, если хотите, мы спросим, что думают обо всем этом сами раненые, — пусть их мнение для нас будет решающим.

Все встали.

В темном коридорчике к Коскинену подошел Инари и почти на ухо прошептал:

— Я думаю, что в конце концов ты прав, Коскинен. Я не могу идти с вами в больницу, я должен идти сменять караулы, мой голос — за тебя.

И они все вышли на улицу. В немногих окошках еще мерцали огоньки. Инари свернул направо. Остальные молча пошли прямо к больнице.

— Товарищ командир, куда девался Сунила, почему его не было на совещании? — вдруг вспомнил Лундстрем.

— Не знаю, — сухо ответил Коскинен.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рядом на больничных койках лежали Сара и Унха.

Унха казалось, будто к ключице приложен кусок раскаленного железа.

«Да, идти вместе с отрядом я не смогу», — думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.

На ней бредил Сара. И в бреду своем он видел стариков родителей, которым теперь уже никто не сможет помочь.

На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые волосы ее рассыпались по подушке.

«Это она поручика во сне видит», — подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался, не обращая внимания на боль, забыться сном хотя бы на несколько минут.

Фельдшерица действительно старалась, главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, уже собиралась уходить домой, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди — вооруженные лесорубы, назвавшие себя штабом. Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий, Олави, — тот самый, на поведение которого совсем недавно сетовал старик, отец Эльвиры. Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы!

— Подождите, фрекен, — сказал ей ласково человек, и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, — погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам будете нужны. — И затем, уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: — Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей? Очень похожи вы на нее.

— Только сестра, — улыбнулась фрекен и сразу же замерла.

В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.

Унха раскрыл глаза.

Он был в полной памяти и ясно понимал все, что происходит вокруг него. Он ясно слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых трогать нельзя. Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.

Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить. Пуля попала, по ее предположению, ему в живот. Вот и сейчас он, с трудом шевеля своими пересохшими губами, просил:

— Воды глоточек дайте!

— Сара, ты слышишь меня? — спросил Коскинен.

— Да, — прошептал Сара и застонал.

— Унха, ты слышишь?

— Слышу.

— Мы уходим в Советскую Карелию. Мы вернемся, но когда — неизвестно. Вас с собой брать нам нельзя. Мы хотим обеспечить вам неприкосновенность. Мы хотели взять заложником с собой господина поручика, а когда вы выздоровеете, обменять его на вас. Понимаете? А господин поручик предлагает дать клятвенное обещание, что он обеспечит вам уход и полную безопасность, не щадя своей жизни, если мы его оставим здесь, в Суоми, и не возьмем с собой в Карелию.

— Я не верю поручику… — невнятно ответил Унха. — Я не верю поручику. Этот проклятый капулетт посадил меня в холодный карцер за то, что я пошел на спектакль «Ромео и Джульетта». Фельдфебель делает с ним все, что хочет. Я служил под его начальством. Это собака. Ой!..

— Фельдфебель убит, — прервал его Лундстрем, сам волнуясь не меньше Унха, — убит!

Коскинен движением руки, означавшим: «Не прерывай», — остановил Лундстрема. Все услышали, как тикают часы на стене, — каждый услышал хриплое дыхание Сара и стук своего сердца.

— Унха, — спросил Коскинен, — ты слышишь меня, ты понимаешь?

— Слышу, понимаю!

Коскинен все объяснил ему.

Унха думал. Рана его горела, и собирать разбегающиеся мысли было трудно.

— Господин поручик, вы не раздумали еще насчет своего честного слова? — сурово спросил Коскинен.

— Нет.

Поручик присел на край табурета. Сейчас этот рядовой по фамилии Унха одним словом своим решит судьбу его, поручика. В этом было для поручика что-то невыносимо оскорбительное. Он думал, что, если этот Унха решит, чтобы его, поручика, лесорубы взяли в Россию заложником (а как же иначе может поступить Унха, когда вопрос идет о его шкуре!), тогда он вырвется, выхватит у их начальника револьвер, и пусть они его застрелят в свалке или, может быть, только тяжело ранят и в таком случае оставят здесь, в больнице, вот на этой третьей койке.

«Где теперь мои родные? — думал Унха. — Что они знают обо мне? Где мой отец и мать, которая так любила меня? Что я знаю о них и о братьях и сестрах, разбросанных по Финляндии?»

И снова начиналась отчаянная боль.

«Господи, если я не умру, как мне будет хорошо жить! У меня теперь есть настоящие товарищи, я узнал, как надо жить».

И он с благодарностью посмотрел в лицо Коскинена и других ребят-лесорубов, обступивших его плотною стеной, таких дорогих, стоящих сейчас почему-то без шапок. Он постарался в глазах Коскинена прочесть, какого ответа тот ждет От него. Но глаза Коскинена были по-прежнему прикрыты веками.

— Я не верю ни одной клятве поручика: ее съест или фельдфебель, или генерал, — звучал словно издалека его голос.

— Так ты, значит, предлагаешь взять поручика заложником? — обрадовался рыжебородый.

Фельдшерица вздрогнула.

— Нет, — спокойно сказал Унха и облегченно вздохнул, мысли его прояснились совсем. — Нет… Оставьте поручика здесь. У Советской республики много своих дел и без меня.

— Спасибо!

Коскинен порывисто встал.

— А как ты думаешь, Сара?

— Что скажет Инари, тому и быть. Я верю Инари. Дайте мне воды.

— Инари согласен во всем с решением Унха, — громко сказал Коскинен, и Унха услышал в его голосе волнение.

— Господин поручик, вы готовы?

— Готов, — охотно ответил поручик.

— Вас, херра староста, и вас, нэйти фельдшерица, мы попросим присутствовать при торжественном обещании поручика как свидетелей.

Фельдшерица при этих словах вспомнила об Александре Великом, поднимающем северный финский мир, и поручик, вставший во фронт, показался ей жалким и ничтожным.

— Тогда начинайте. Протокола вести мы не будем, мы полагаемся на честность свидетелей.

— Перед лицом всемогущего господа бога, в присутствии уважаемых мною свидетелей я, поручик финской армии Лалука, настоящим приношу торжественную клятву в том, что обеспечу неприкосновенность, личную безопасность и хороший, честный уход раненым партизанам Сара и Унха, оставленным здесь на мое попечение штабом партизанского батальона Похьяла. Для выполнения этого обещания обязуюсь в случае надобности сделать все от меня зависящее. Ежели я не выполню эту клятву, всякий может считать меня подлецом и негодяем, а господь бог — клятвопреступником.

— Аминь! — громко произнес староста.

— Аминь! — тихо повторила фельдшерица.

— Господин поручик, ваша честь теперь в ваших руках.

— Да все равно это напрасно, — проговорил Унха, — я их клятвам не верю.

И он, совсем позабыв о том, что у него болит ключица, хотел пренебрежительно махнуть рукой. От боли он застонал и потерял сознание.

Сара тоже закрыл глаза.

Фельдшерица вступила в свои права. Она потушила одну лампу, и комната снова погрузилась в полумрак.

— Уходите скорей, раненым нужен прежде всего покой, — сказала она всем. — И потом я хочу по-настоящему помочь господину поручику выполнить его обещание.

Партизаны, толкаясь и стараясь не шуметь, вышли из больницы в морозную ночь.

— Если вы, господин поручик, обещаете мне в течение тридцати часов, считая от этой минуты, не предпринимать против нашего отряда никаких враждебных действий, я освобожу вас из-под стражи.

— Обещаю, — ответил поручик.

В конце концов он не так уж плохо выпутался из этой скверной истории.

— Я пойду собирать к отъезду свое семейство, — сказал Олави.

— Ну что ж, иди, — отпустил его Коскинен и на прощание прибавил: — Какие отличные парни у нас, Олави!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Олави пошел собирать в дорогу свое семейство.

Из этого двора уходило двое саней. Лошади уже были запряжены. Одна принадлежала Эльвире — ее приданое, тот знакомый жеребенок с подпалинами, это был уже отличный конь. На первых санях собиралась ехать за мужем своим Эльвира с дочерьми Хелли и Нанни.

Другие сани были взяты в порядке мобилизации, и возчиком ехал сам отец Эльвиры. Он подрядился перевезти на последнем участке пути батальона груз в четыреста кило. Это был большой ящик американского сала. Надумал ехать с Олави в Карелию и муж Эльвириной сестры — гармонист Лейно.

— Посмотрю, как там люди живут, не понравится — вернусь!

Он был увлечен этим потоком саней и своих знакомых ребят — лесорубов и возчиков. Его всегда привлекало приволье многолюдного общества, когда можно показать свое умение выпить и, выпив больше других, играть на гармони лучше трезвых гармонистов. В конце концов он был совсем неплохим парнем, хотя и не умел заглядывать далеко вперед, как говорили старики.

Лейно решил тоже со всеми поехать, взяв немного скарба с собой, тем более что ехать-то все равно пришлось бы, если не со своим барахлом, то с казенным грузом, а на оплату Лейно не очень рассчитывал. Тем, что увязалась за ним в это путешествие жена, он был немного недоволен, но ничего не поделаешь, эти женщины не любят, чтобы им отказывали. Когда Эльвира узнала о том, что с обозом отправляется еще ее сестра с мужем, она очень обрадовалась и, растормошив поцелуями девочек, принялась их кутать. Им предстояла трудная дорога.

— Куда мы едем, мама? — спрашивала Эльвиру Хелли. — Куда мы едем так поздно ночью? Наверно, уже девять часов?

Это было самое позднее время, какое могла себе представить Хелли.

— Позже, доченька, сейчас уже больше трех. Мы едем в другую страну, в Советскую Карелию.

— А что, мама, разве опять по реке приплыл к нам веник? — обрадованно спросила Хелли.

Эльвира, не расслышав, о чем спрашивает дочка, чтобы избавиться от дальнейших расспросов, ответила утвердительно, тем более что Олави уже торопил ее:

— Надо уже выезжать, чтобы попасть в середину обоза. Скорей, Эльвира!

Отец вывел свои нагруженные сани полчаса назад.

Эльвира выбежала во двор. Ворота на улицу уже были распахнуты.

Эльвира сняла кошелку с овсом с морды коня, как в детстве поцеловала мохнатые, замшевые губы и повела его к выходу под уздцы.

Олави на руках вынес закутанную Нанни, она сладко спала. Хелли сама взгромоздилась на сани и тоже скоро заснула.

Уже проходил по совсем еще темной улице бесконечный обоз.

На перекрестке с проселочной дороги выехали сани и пристроились вслед за розвальнями Эльвиры.

— Кто? Откуда?

— Это я! — ответили в темноте. — Товарищ Инари разрешил мне съездить домой за женой, сыном и одеждой.

— Здесь вот сынишка спит, я закутала его в одеяло, — добавила женщина, сидевшая в санях за спиной возчика.

Батальон шел на восток.

Дорога была плохо наезжена. Лошадям предстоял утомительный путь. Последнее селение Суоми находилось от границы приблизительно в сорока километрах, и на столько же, если не больше, от границы отстояло первое селение Советской Карелии.

Обоз, казалось, шел нескончаемым потоком, и Олави с трудом ввел в него свои сани.

Так Эльвира со своими малыми дочерьми вошла в батальон, и так второй раз для нее началась новая жизнь.

Сани отца двигались позади метрах в семидесяти, но Эльвира об этом узнала только тогда, когда стало совсем светло.

Инари пошел снимать в последний раз посты в Сала.

Начался обход часовых. Проходило время их смены, и некоторые, наблюдая уход обозов и рот, начинали волноваться. Но Инари и на этот раз пришел вовремя.

Уже светало, когда он привел снятых с постов партизан в казарму, в караулку.

Он сказал Легионеру, сторожившему пленных:

— Ходи взад и вперед по коридору и все время постукивай прикладом по полу.

— А для чего это нужно? — изумился Легионер.

— Делай, потом увидишь. А ты, Каллио, позови мне парнишку Сипиляйнена, Анти, в третьем доме отсюда по левой стороне живет.

Анти Сипиляйнен вечером разругался со своим отцом. Ему на той неделе стукнуло пятнадцать лет, он считал себя совсем взрослым мужчиной и, увидев пришедший вчера в село батальон восставших лесорубов, решил примкнуть к партизанам и попросил у Инари ружье.

Инари, вспомнив свое бесприютное детство, ласково погладил мальца по плечу и сказал ему, что ружей в батальоне не хватает для взрослых бойцов и что если он, Анти, понадобится, то Инари не забудет его.

Вечером, когда стало известно, что лесорубы покидают Сала, Анти заявил отцу, что уходит вместе с партизанами. Отец запретил, и они разругались так, как не ругались никогда в жизни.

Ночью, когда сын крепко спал, забыв обо всех своих обидах, отец взял его кеньги и спрятал в потаенное, одному ему известное место.

Когда Каллио утром постучался в дверь, Анти еще спал, а отец его чинил порванную рыболовную сеть.

На стук отец не тронулся с места и продолжал чинить невод. Но Анти проснулся. Он вскочил. Не найдя подле себя кеньг, сразу сообразил, что это отец их спрятал, и разразился руганью.

Между тем Каллио продолжал дубасить в дверь прикладом винтовки.

— Отвори, а то буду стрелять!

Надо было отпирать, и старик с неохотой, кряхтя, пошел по потертым половицам к порогу.

— Кого надо тебе? — спросил он.

— Парнишку Сипиляйнена, Анти! — кричал Каллио. — Начальник требует!

«Вспомнил обо мне! Я понадобился!» — обрадовался Анти и запрыгал босой по полу.

— Дай, отец, кеньги!

— Начальник требует, скорее, — торопил Каллио.

— Сына отнимаете… — ворчал старик, боясь громко говорить с вооруженным человеком.

Он, кряхтя, достал пару старых кеньг и швырнул сыну.

На этот раз парнишка промолчал.

Через минуту они поднимались по ступенькам крыльца казармы.

— Здоро́во, Анти, ты нам можешь пригодиться.

— Вы берете меня с собой? — обрадовался мальчик.

— Ничего подобного! Мы оставляем тебя здесь. Ты не огорчайся, задание даем тебе ответственное. В соседней комнате сидят тридцать пленных солдат. Мы сейчас уходим. Солдат этих сразу выпустить нельзя, они могут наделать много неприятностей. Оставлять часовых тоже не стоило бы — слишком уж трудно бывает догонять. Вот я и подумал о тебе. Ты отлично мог бы их сторожить часа два после нашего ухода, а потом спокойно скрыться, чтобы никто из них не услыхал. Потом, конечно, надо тебе молчать.

— Да, но как я справлюсь с тридцатью солдатами? — радуясь важному поручению, спрашивает Анти.

— Очень просто.

Инари выводит парнишку в коридорчик. Перед запертой дверью мерно взад и вперед шагает Легионер. Он ритмично постукивает прикладом об пол.

— Тебе придется только ходить взад и вперед и постукивать палкой об пол. Вот и все.

— Товарищи, — говорит Инари своим партизанам, — выходите поодиночке из помещения и идите за батальоном по следам. За околицей общий сбор.

И все поодиночке выходят из помещения, осторожно, стараясь не шуметь, спускаются с крыльца, отыскивают среди других прислоненных к стене свои лыжи. Становятся на них и идут по дороге, идут по широким следам ушедшего батальона и обоза. Последним выбирается Инари. Он ставит на место Легионера Анти Сипиляйнена и дает ему в руки дубинку. Анти, подражая Легионеру, ходит, отпечатывая шаги, по коридорчику и постукивает в такт своим шагам дубинкою по полу. Стук получается такой, будто ударяешь об пол прикладом. Только винтовку надо просто опускать на пол, а дубинкой надо стучать.

Вот и Легионер с Инари скрываются за поворотом.

Анти ходит взад и вперед по коридорчику. Он думает о том, что придется возвращаться домой и просить отца, чтобы тот скрыл уход сына из дому к партизанам и его неожиданное возвращение.

Не хотелось унижаться перед отцом.

А в это время Инари ведет уже построенный у околицы Легионером свой арьергардный отряд по дороге, где прошли все три роты восставших лесорубов Похьяла, прокатились груженые сани обоза Олави, проехала до глаз краснощекая Хильда.

Господи, как отогнать усталость, подступающую к сердцу, и сон, смыкающий глаза?!

И вот Легионер снимает с плеча Инари винтовку и надевает ремень на свое плечо.

Тяжелые ели протягивают свои мохнатые хвойные, нагруженные белым пухом лапы и, если вовремя не посторониться, колко бьют по лицу.

Каллио берет у Инари его заплечную сумку с едой и сменой белья и навьючивает ее на себя.

— Иди, Инари, порожняком, у тебя усталый вид.

У Инари не хватает сил возражать, и он равнодушно идет вперед, сопротивляясь все набегающим приступам сна.

Но странно, — стоит только опустить воспаленные веки, перед глазами его встает Хильда… Лицо ее, взволнованное и смущенное, нежное и испуганное, совсем такое, какое один раз он видел в раннем детстве своем у матери, когда она нагнулась над ним, лежавшим в тяжелой болезни. Мать думала, что он спит, а он запомнил это лицо таким на всю жизнь. И лицо Хильды, когда он осенью провожал ее к железной дороге, было тогда совсем таким же. Как тогда это ему не пришло в голову? Хильда! Вот теперь даже пожелаешь приказать своим ногам: «Остановитесь, не двигайтесь», — они все равно будут спокойно, несмотря ни на что, поочередно толкать лыжу вперед по наезженной снежной дороге.

Арьергард идет по дороге, сейчас уже так протоптанной, что если даже захочешь сбиться, если даже закроешь глаза, и то не сойдешь с колеи.

Каллио думает: «Проучили мы этих лахтарей, всыпали им по первое число. Теперь недурно бы и пропустить рюмочку-другую».

— А ну, ребята, наддайте ходу, — говорит Легионер, — надо же нам согреться.

И они убыстряют шаги.

Вот у дороги оставлен для них, наверно, обозом ракатулет.

— Молодцы, обо всем подумали!.. Это, наверно, Олави распорядился.

Можно на полчаса, на час остановиться у ракатулета, погреть руки и ноги, размотать шарф, вскипятить кофе и закусить салом, вяленой салакой и некки-лейпа.

Да здравствуют долгожданные и все же неожиданные привалы на лесной дороге!

Трем пленным солдатам захотелось в уборную.

— Уже прошло больше двух часов, нас должны повести, — сказал один из них.

— Черта с два! Часовой там заснул, разве ты не слышишь? Он давно шагать перестал.

Тогда, подождав несколько минут, пленные стали смотреть в замочную скважину и стучать в дверь. Не получив ответа, немного даже испугались. Потом они открыли форточку, и один из них, высунув голову наружу, убедился, что караула нет.

Пленные, все еще боясь выстрелов из-за угла, выставили оконную раму и по очереди поодиночке стали вылезать на улицу.

Один из солдат зашел в дом Анти Сипиляйнена, взял у него лыжи и пошел по дороге, по следам партизанского батальона. Он спешил за арьергардом, который вел Инари.

Хвойные лапы бьют Инари по лицу, осыпая мелкий снег; ноги несут его по уже проложенной лыжне; нет, ему не холодно сейчас (двух пальцев ноги он не чувствует); нет, ему не хочется есть (хороший черный кофе и кусок шпика у ракатулета); нет, он даже не устал (так можно идти день, ночь, день, ночь, до бесконечности), ему просто отчаянно хочется спать.

А снег на дороге такой синий, и ветви задевают лицо.

Вперед, товарищи! Вперед! Мы оберегаем тыл непобедимого красного партизанского батальона лесорубов Похьяла.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Молодость всегда молодость, даже после утомительнейшего перехода она требует своего.

Когда арьергард входил в деревню Алла-Курти, уже начинался наигрыш гармоний — готовилась последняя вечеринка на территории Суоми, последняя гулянка на родной земле.

Девушки и молодухи и даже девчонки надевали лучшие платья, потуже заплетали свои светлые косы. Юбки у всех девушек были пестры; на каждой их было много, одна надета на другую, как капустные листья.

Как отлично, когда девушке не надо кружиться в вальсе, обняв за талию подруженьку, — кавалеров хоть отбавляй!

Или еще лучше — будут сегодня водить хороводы, играть в веселые игры. Столько хороших, крепких ребят пришло!

Есть с ними здешние, ушедшие на заготовки осенью и так неожиданно нагрянувшие до весны. А ведь домашние поджидали их только к лету, когда обмелеют все бесчисленные, громко бегущие реки и ручьи и окончится сплав.

— Расположиться на отдых! — приказал Инари.

Теперь, когда переход был завершен, он мог по-настоящему отдохнуть.

— Вместо Унха мой заместитель Легионер! — сказал он всем.

Чудесная девушка Хильда! Это она указала Инари отличный сеновал. Накрывшись медвежьими и оленьими шкурами, закопавшись в сено, там можно превосходно поспать. Хильда же помогла ему и устроиться на сеновале.

— Хильда, — сказал Инари, зарываясь в сено, — Хильда, ты должна быть моей женой.

— Ладно, Инари, — ответила она и поцеловала его в губы. — Ладно, Инари, я об этом думала давно, ты мне снился много раз в бараке на лесных заготовках. — И видно было, что она говорит правду. — А теперь отдохни, Инари! — Она взбила повыше сено под его головой и снова целовала и целовала его.

— Я очень устал, Хильда, — сказал он. — Мне хотелось бы натереть отмороженные пальцы спиртом; может быть, они отойдут… Ты мне тоже снилась.

Хильда спустилась с сеновала и побежала с кофейной чашечкой доставать денатурат.

Но он и в самом деле очень устал и поэтому заснул через несколько минут, так и не дождавшись возвращения Хильды.

В обозе везли большую бочку спирта, захваченную у аптекаря в Сала. Как испугался очкастый жирный фармацевт! Он запер на все засовы дверь и выкрикивал в форточку:

— Здесь все казенное, я не имею права никаких лекарств продавать без рецепта!

Пришлось взломать дверь. Взяли с собой вату, бинты, дюжину флаконов одеколона, мыло и бочонок с денатуратом.

— Пьяницы! — кричал толстый аптекарь. — Пьяницы, вы губите самих себя: его нельзя пить, он ядовит, — посмотрите на череп и кости!

Аптекаря отстранили, а забранное погрузили в сани.

— Это ваше имущество или казенное, господин аптекарь? — вежливо осведомился рыжий возчик.

— Да говорят же вам, что это казенное! — с проблесками надежды в голосе снова закричал аптекарь.

— Вот и отлично, что казенное: тогда нам это не будет стоить ни одной копейки, — улыбнулся рыжебородый и пояснил недоумевающему фармацевту: — За частное имущество мы платим по нормальной цене, казенное берем бесплатно.

И хлестнул по лошади, оставив растерянного аптекаря на крыльце.

Медикаменты принадлежали аптекарю, и объявил он их казенными, чтобы устрашить партизан.

Денатурат в дороге очень пригодился, и не одному лесорубу спас он пальцы, уши, нос. Сейчас бочонок поставили в избе, где расположились семейные люди с детьми. Спиртом распоряжалась вооруженная Айно.

— Подумай только, мой муженек подсыпался сейчас ко мне. Просит: «Отцеди мне кружечку горло прополоскать», — стала жаловаться она Хильде, вошедшей с кофейной чашечкой в руке. — И тебе нужен спирт? Ты же не обмороженная?! — изумилась она просьбе Хильды. — Как для мужа? Муж лежит? Пальцы на ногах отморожены? Представь себе, я никогда не думала, что ты, голубушка, замужем, — тараторила Айно, бережно отцеживая спирт и стараясь не уронить ни одной капли.

Хильда поднялась на сеновал и, осторожно ступая по сену, подошла к шкурам, в которые был закутан Инари. Он спал крепким мальчишеским сном.

Она наклонилась к нему и поцеловала глаза, на губах его скользнула и растаяла, как снежинка, еле приметная счастливая улыбка.

Хильда тихо рассмеялась.

Как бы ей ни хотелось разбудить сейчас Инари, она его не разбудит. Пусть спит. Он так устал.

Внизу, в избе, поместился почти весь арьергард — отряд Инари.

Вот сейчас выходят из освещенной комнаты Легионер и молодой лесоруб. Они видят, как Хильда по приставной лесенке спускается с сеновала, в волосах ее запуталась сенная труха и соломинки.

— Откуда ты идешь? С кем там у тебя наверху свидание? Кто там? — подшучивают Легионер и Молодой.

«Не скажу им, — думает Хильда, — Еще, чего доброго, разбудят они его, не дадут поспать вдоволь».

— Идем с нами на вечеринку, — говорит Хильде Молодой. — Здесь есть, конечно, девушки, но ты своя, и потом ты мне нравишься больше других. — И он хочет поцеловать Хильду.

— Танцевать я с тобой, может быть, и буду, только ты не целуй меня, — отстраняется от него Хильда.

— Ну, какой тогда интерес? — замечает Легионер.

И они втроем выходят на улицу.

Каллио выскакивает из комнаты и кричит вдогонку молодому лесорубу:

— У тебя винтовка не почищена!

— Вернусь, тогда и почищу.

— А отдыхать?

— Жизнь одна! — кричит парень.

Играет во дворе гармонь, и двери с улицы и из комнаты захлопываются, и тьма захватывает сеновал. Только морозный луч февральского месяца все-таки пробивает себе дорогу через полукруглое чердачное обледенелое оконце.

В деревне шумно и весело. Трещат разложенные вдоль улицы костры. У огня греют руки прохожие и люди, не попавшие на ночевку в помещение, — все переполнено сверх меры.

В большой избе, куда набились семейные из отряда и обоза, пахло пеленками.

Хелли жаловалась на сына возчика так смешно:

— Мама, он меня дразнит!

Мальчику было семь лет, кочевая жизнь ему, видимо, очень правилась.

— Все реки на свете замерзли, и никакие веники к нам на приплывали. Мы потому все идем, — говорит он, — что никто не хочет платить недоимок и ждать, чтобы ленсман все отнял. Вот.

А маленькая Нанни закутала свою ножку и укачивает ее и такт долетавшим издалека звукам гармони:

— Бай, бай, милая! Спи, спи, ноженька! На дворе темно.

— Да, на дворе давно темно, и спать, дети, давно пора, — улыбнулась Эльвира и стала укладывать девочку спать.

— Не знаешь, Эльвира, кто муж Хильды? — спросила Айно. — Любопытно бы узнать.

— Нет, не знаю, я не знаю даже Хильды. — И она взяла дочку на руки. — Спи.

За окном играла гармонь и радостно и тоскливо, как в тот памятный последний свой день отцовская четырехрядная…

— Спи, Нанни, мы уже большие…

Гармонист играет веселые песни, парни и девушки кружатся в шумном хороводе, и пол ходит ходуном.

— Зачем же вам непременно уходить из деревни сегодня? — прижимаясь к Лундстрему, спрашивает девушка.

На лавках, установленных вдоль стен, теснились, вытирая пот, отдыхающие после танцев, раскуривая свои самодельные трубки, партизаны, те что посолиднее, и пожилые поселяне.

— Зачем уходить вам сегодня? Переждите погоду и повеселитесь с девушками; такого веселья отродясь в нашей деревне не было, — повторила девушка и еще теснее прижалась к Лундстрему. — Смотри, все против вашего ухода. Слишком ясно сияет круторогий месяц — к стуже! Смотри, в печи слишком красный огонь — к морозу. Когда я шла сюда, наша собака выскочила из избы валяться на снегу, — это тоже к злейшей стуже, — убеждала девушка.

— Милая, уже все решено. — И горячие губы Лундстрема прижались ко лбу девушки.

Но в неясном освещении переполненной большой комнаты сельской школы все были заняты своими делами, своими девушками или своими кавалерами, так что никто не заметил мгновенного поцелуя.

Никогда не забыть мне этого вечера перед переходом через границу, никогда не забыть мне моей девушки, веселой и смущающейся, в теплой кофточке из тяжелой синей шерсти.

Вот как будто держу я сейчас свою руку на сильной ее талии, и теплое ее дыхание ложится на только что выбритые мои щеки.

Счастливые были дни.

Вот имени ее не пришлось запомнить — Мартой ли ее звали или Элизой, Марией или Тюне.

Если ты жива еще и если когда-нибудь придется встретить тебе эти строки, вспомни неуклюжего молодого лесоруба, грубоватого и нежного, по рассеянности или по привычке, и сюда, на вечеринку, захватившего свой топор. Помнишь, заткнутый за пояс, он мешал тебе потеснее прижаться ко мне, а я не знал, куда его положить, и неудобно было мне с ним расстаться.

Ты припомни еще, что сказал танцевавший рядом с нами бойкий парень в меховой курточке. Я сам забыл, над чем и как он пошутил, но помню, что нам было очень весело и смеялись мы до упаду.

А как играл гармонист!

Вот славно было бы припомнить все его шутки! А как один из сидевших на лавке у стены лесорубов вскочил и крикнул: «Дай-ка тряхну стариной. Послушай, Инари! Послушай, Каллио!» — выхватил трехрядку из рук гармониста и сам заиграл.

Инари не было на вечеринке, а мы уже всласть наслушались замечательной игры гармониста Лейно, пока за ним не пришла жена.

Он намотал на шею зеленый шарф, надвинул финку на глаза и пошел к выходу, а мы остались.

Помнишь, мы вышли из комнаты только тогда, когда в спертом от дыхания множества людей и табачного дыма воздухе замигали тревожно лампы. Только тогда, — а позади были уже ночные и снежные переходы, и через три-четыре часа начинался последний, труднейший.

Но впереди была у нас вся прекрасная жизнь.

Припомни все это, моя милая девушка, и прости — писем я не писал, вестей о себе не подавал, и ты, может быть, обо мне забыла. А я изредка вспоминаю эту ночную вечеринку в заброшенной в приполярных лесах деревушке Курти, и сердце у меня сжимается.

Я думаю о том прекрасном времени, когда Суоми станет свободной и я приеду в далекую, заброшенную деревню Курти и начну отыскивать милую мою девушку, с которой мы вышли тогда вместе из комнаты.

Только вот имени ее не пришлось мне запомнить, но ее фигурка, теплое дыхание подскажет: вот она. Я подойду к ней и спрошу:

— Помнишь ли ты молодого лесоруба? Правда, морщинки кое-где побежали по лицу, правда, позавчера я вырвал несколько седых волос из головы, но я так же молод и так же приятно смотреть мне на тебя и держать за руку, как и тогда, в ночь на седьмое февраля.

И только одного я боюсь — что, взглянув на меня, ты так же звонко рассмеешься, как тогда, на морозе, и скажешь:

— Я не могу долго разговаривать с тобой, я спешу: пора кормить дочку.

Я отлично понимаю, что ты должна была кого-нибудь полюбить и выйти замуж; ведь у меня-то самого не только было дела, что ждать этой встречи. И все-таки мне станет обидно, милая моя нэйти. Но не огорчайся за меня, обида моя скоро пройдет. Разве можно будет ходить печальным в те дни, когда Суоми станет свободной?

Круторогий месяц сиял на томно-синем небе, и снег был совсем темно-синим, и навстречу нам ехали сани.

Ребята остановили их; это были наши партизаны, они везли оружие, взятое на пограничном посту.

Смешные эти солдаты. После небольшой перестрелки они сложили все оружие, что было у них, в кучу, а сами разбежались кто куда. Ни одного из них не удалось увидеть — попрятались, канальи. Ну, мы оружие погрузили, телефонный аппарат сняли — и айда обратно!

И они поехали дальше сдавать добычу Олави, а мы пошли веселой гурьбой и грелись у каждого встречного костра, и нам не было холодно. И у нас не было места приткнуться, чтобы посидеть вдвоем.

Так мы и ходили по улицам, смотрели вверх, на синие мохнатые мигающие звезды, присаживались на приступочках.

Потом, помнишь, мы встретили солдата в полной форме, только без погон. Он шел на лыжах и тяжело дышал. Он спросил нас:

— Как пройти к главному начальнику?

А я спросил его:

— Для чего нужен тебе главный начальник?

— Я бывший солдат из гарнизона Сала, рядовой. Я покинул свою часть и хочу идти вместе с вами в Карелию. Я хочу добровольцем записаться в батальон партизан Похьяла.

И мы проводили его до самого штаба. Нам было странно, что Коскинен в такое время не спал. Потом опять мы бродили по улицам, смотрели, как в зрачках отражается полумесяц, как ложатся на ладонь снежинки.

Так мы ходили, пока не начал собираться обоз и возчики не стали запрягать своих лошадей.

Тогда мы расстались.

Я был в арьергарде. Значит, еще часика четыре можно поспать.

Каллио укладывался рядом со мной.

Как это меня угораздило забыть ее имя!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Легионер умылся снегом.

В это утро трудно было найти свежий, не примятый следами снег. Слишком много народу и лошадей прошло в ночь через эту небольшую деревеньку. И хотя отряд уже ушел (больше часа назад скрылись на лыжах за поворотом в леске спины последних бойцов третьей роты), в деревне оставалось еще немало людей, лица которых уже успели примелькаться в пути.

Инари не было.

Но отсутствие начальника арьергарда не очень обеспокоило его заместителя Легионера. Он верил командиру, и если Инари не появляется, — значит, ушел в разведку или по какому-нибудь секретному поручению Коскинена не сказавшись, значит, так надо. А его дело, дело заместителя, — временно принять командование на себя И выполнить намеченный штабом план, в который он был посвящен.

Легионер вошел в комнату.

Люди спали, не сняв кеньг и забыв распустить пояса. Поздний рассвет подступал к окнам.

Он с силой захлопнул за собой дверь.

Никто из лежавших на полу даже не шевельнулся. Тогда он взял из козел, построенных в середине избы, свою винтовку, высоко поднял ее и выстрелил в потолок.

От грохота винтовочного выстрела все зашевелились. Каллио вскочил сразу на ноги и бросился к козлам.

— Смирно! — скомандовал Легионер. — Смирно! Через сорок минут отряд наш — арьергард — выходит в дорогу. Быть всем готовыми к сроку! — И уже тише, не по-начальнически, спросил: — Ребята, никто из вас не видел Инари?

Нет, конечно, никто не видел Инари и никто, кроме Хильды, не знал, где он находится. Но Хильда была в обозе… Обоз вышел на три часа раньше, чем арьергард. И Хильда, уходя, решила не будить Инари — пусть поспит еще хоть немного.

Хильда сейчас на своих санях встречала морозное, багровое солнце: на это солнце можно было смотреть в упор.

Проехал на расписных санях с бубенчиками Коскинен, и Лундстрем махнул Хильде рукой.

Когда впереди останавливалась какая-нибудь лошадь, весь обоз должен был стоять — шли по одной колее.

Первая рота была далеко впереди. Отставшие от второй роты партизаны присаживались порою на край саней, чтобы проехать немного и, отдохнув, догонять свою часть.

Батальон шел по нетронутым лесам. Дорога медленно, почти незаметно, подымалась вверх. Начинался водораздел Балтийского и Белого морей.

Да, Хильда ехала сейчас впереди арьергарда километров на десять, и у нее было много своих дел.

Дольше ждать нельзя было, и арьергард вышел в путь без Инари.

Когда они выходили из деревни, за ними бежали мальчишки, кланялись, прощаясь, девушки. Один старик с надеждою в голосе спросил:

— Скоро ли придете снова?

— Скоро, отец.

Крестьяне жалели о том, что повстанцы уходят.

«Надо будет об этом доложить Коскинену», — подумал Легионер.

Снова бродил по лесу, обступившему плотной стеной дорогу, розовый свет раннего солнца, снова скрипели на морозе лыжи, и партизанам приятно было ощущать крепость уже начинающих болеть от усталости мышц.

Так бежали на лыжах они пять километров, почти не разговаривая, находя на пути тысячи свидетельств того, что совсем недавно прошло здесь очень много людей.

Молодой лесоруб, не успевший еще выспаться после вечеринки, начинал чувствовать усталость. Каллио спрашивал соседа, хорошие ли девушки в Курти, и убеждал, что в Советской Карелии должны быть еще лучше.

На склоне показалось несколько одиноко стоящих бревенчатых срубов. Были здесь три хуторские усадьбы, три зажиточных хозяйства.

Отряд свернул с проселочной дороги на протоптанный путь. Это была бы сейчас отличнейшая дорога и для саней, если бы неожиданно на самой середине ее не возникали облепленные снегом сосны. Сани должны были их объезжать, но лыжники могли не обращать на них внимания. Следы отряда были слишком ясны, чтоб можно было сбиться с пути.

— Я бы повернул обратно, — сказал один из партизан, — и сжег эти чертовы хутора.

— А ты забыл, что в Сала остались Унха и Сара? — спросил Каллио.

И они пошли дальше.

В это время стал валить густой, липкий снег.

«Хорошо, что мы успели свернуть с проселочной дороги, — подумал Легионер, — опоздай на полчаса, легко было бы сбиться…»

Всюду вокруг было бело. Быстрые речки сковывались твердым льдом, и непроходимые весною, летом и осенью тундры, болотистые леса, лесные топи можно было пересекать напрямик. Вершины холмов засыпало снегом, и нелегко было тут разобрать незримую линию государственной границы! Где начиналась единственная страна, принадлежащая трудящимся, и где кончалась Суоми?

Казалось, во всем мире снегопад, казалось, на всем свете нет незапорошенного уголка. Такой же снегопад был тогда, когда отец увозил Эльвиру домой, и так же она боялась простудить своих девочек. Вот и сейчас Хелли кашляет, Нанни крепко спит; это совсем особенная девочка — для своих малых лет она путешествует слишком много, и все на санях, по морозу.

Сколько еще осталось километров до первой деревни в Карелии?

Эльвира то и дело закрывала глаза: от сияния белого бескрайнего снега они слезились.

Эльвира открывала глаза, и ей казалось тогда, что на передних санях отец везет ее корову, покрытую попоной. Только почему-то не видать рогов. Ей казалось, что она по скрипучему насту едет домой. Но отец сидел на санях, шедших в голове растянувшегося обоза; на них был поставлен тяжелый ящик с салом.

Он не хотел подгонять лошадь. На этот раз Эльвира с ребятами и старшая его дочь Хелли уезжают из дому.

«Все, что могли, мы со старухой собрали им в дорогу, — думал отец, — никаких ссор не было».

И все же, когда он вспоминал, что вернется домой один, и девочек не будет в избе, и кадушки со сливками, поставленные у подоконника, так и останутся целыми, и некого будет грозным голосом за столом спрашивать: «А кто снял мои сливки?» — у него на душе становилось тоскливо и неспокойно. «Какие непоседливые мужья выпали на долю моим дочерям!» — с досадой думал он.

Перед ним шли сани с раненым Вайсоненом и небольшим грузом.

На ухабах Вайсонен громко стонал, и стоны его выводили из себя старика: «Тоже мужчина! Ни Олави, ни Лейно не стонали бы при такой оказии».

Позади его розвальней двигались сани мужа Айно. Он восседал на них в обозе, а жена его, вооруженная винтовкой, смело шагала на лыжах в строю, в первой роте.

Было над чем посмеяться, а уж от данного кем-то из молодых парней прозвища «Баба» ему теперь никогда не отделаться.

Старые возчики думали, однако, совсем по-другому. Они считали, что по-настоящему, по-душевному обращаться с лошадью может только мужчина. Да, лошадь без хозяина и работает меньше, и надрывается больше.

Ясное дело, он не мог доверить коня женщине. А потом, если уж у его бабы такой бойкий характер, пусть идет в строю, а то, не ровен час, с таким нравом загнала бы лошадь. Поэтому, осыпаемый шутками, он, не унывая, сидел на своих панко-регах и независимо сплевывал на снег.

За ним двигались сани возчика, у которого вальщиками работали Инари и Каллио. Возчик этот был горд своей близостью к человеку из штаба. Он важно говорил на остановках, растирая варежкой щеку:

— По щепке дерево узнать можно. Я сразу, как Инари ко мне попросился, сообразил, какого пера эта птица. Я его сразу принял: «Работай на здоровье, говорю, люди ведь мы, слава богу».

Потом шли сани с незнакомыми возчиками, — среди них были и мобилизованные, — потом ехала Эльвира с дочерьми.

Сразу же за санями Эльвиры скрипели полозья панко-рег возчика, решившего не платить недоимки. На его санях, нагруженных домашним скарбом, сидела его жена с сынишкой. Мальчик долго не засыпал: он требовал, чтобы ему показали границу, где кончается Суоми и где начинается Карелия.

Отец толком не мог ничего ему объяснить и говорил: «Сам увидишь», — и спрашивал, не замерзли ли у него ноги.

Мальчику представлялось, что как только обоз перейдет границу, сразу станет тепло, начнется лето, защелкают на зеленых ветвях незнакомые птицы и запрыгают в пене падунов серебристые форели, и лошади станет легче, перед нею полотенцем расстелется гладкая, наезженная дорога.

«Как перейдем границу, сразу все переменится». Так думал не один только мальчик.

Такие же приятные мысли бродили и в головах многих взрослых лесорубов, хотя они-то хорошо знали, что сейчас и там, в Советской Карелии, зима, и сплавные реки замерзли, и долго еще ждать ростепели.

Многие из них еще в семнадцатом году работали на лесозаготовках у рек, бегущих в Белое море, в Кандалакшскую губу, в Кереть, в Ковду, в Сороку; они хорошо знали эти места, и, однако, кое-кто из них думал так же, как мальчик.

Мальчишка соскакивал со своих саней, догонял передние и дразнил Хелли:

— А твоего медвежонка зарезали!

Хелли говорила:

— Нет, не зарезали! — но не могла удержаться от слез.

Эльвира ее утешала и прогоняла мальчишку назад, к родителям.

— Мама, — уже сквозь слезы допытывалась Хелли, — а в моей новой деревне будет березовый сок?

— Будет, родненькая.

— А клюква в можжевеловом сиропе?

— Будет, доченька.

И Хелли успокаивалась.

Затем шло несколько саней с молчаливыми мобилизованными возчиками.

Они не доверяли Олави, обещавшему заплатить за гуж по-божески, и поэтому, попыхивая угольками трубок, сосредоточенно и угрюмо молчали. Все они были заняты своими думами. Некоторые боялись, что их лошади заболеют от слишком студеной воды.

Дальние сани терялись в лесу.

Когда пошел снег, нельзя уже было разглядеть больше чем две панко-реги позади и впереди.

И всем этим обозом распоряжался и всюду наводил порядки быстроногий Олави; он, казалось, был на своих лыжах одновременно во всех местах обоза, и там, где вспыхивали какие-нибудь недоразумения, он быстро разрешал их.

Он намечал стоянки для отдыха, и это было всегда вблизи от ручья; разбив лед, можно было достать воду, а в лесу наломать веток для костра ничего не стоило.

Он проходил вдоль саней, ободряя одним своим веселым видом угрюмых возчиков, перебрасываясь двумя-тремя словами со знакомыми. А кто был ему незнаком?

«Откуда у него берется столько слов? Ведь он раньше все время молчал», — думал Лундстрем.

Лундстрем по-прежнему был рядом с Коскиненом.

Олави был все время занят: то надо было принять быстрое и точное решение, то помирить спорящих возчиков, то переложить равномернее груз, то выдать одному кусок сала или хлеба, другому рукавицы, третьему кеньги. Но, даже и не видя Эльвиры, он все время чувствовал, что она здесь, близко, и от этого обоз становился ему как бы уютным домом. И каждый раз, когда он в дороге видел Эльвиру, ему казалось, что они только что вышли из дома ее отца после вечеринки, что они никогда не расставались.

Он подошел к саням Эльвиры.

Эльвира заботливо укрыла девочек теплым коричневым одеялом. Оно было занесено снегом.

Первые сани быстро скатились по склону на лед речки и пошли по ледяной дороге. Она была несравненно удобнее, чем лесная: ни деревьев, ни кочек. Но уже через несколько минут спокойного хода отец Эльвиры услышал какой-то странный хруст.

Мороз, строя свой ледяной мост через реку, не предусмотрел такой нагрузки.

Из-подо льда выступила вода.

Сани старика проскочили по этой воде, и он сразу погнал кобылу к берегу.

Но следовавший за ним возчик не был таким расторопным, — наоборот, он даже замедлил ход, испуганно посматривая по сторонам, и лед под тяжестью саней, груженных салом, с треском надломился, лошадь вдруг стала меньше ростом. Белый, казалось, лаковый, снег сразу потемнел, и оглобли пошли вниз.

Надо было сразу выскочить из саней, схватить буланку под уздцы и быстро повести ее вперед, правда, рискуя промочить ноги или провалиться в студеную воду. Но возчик был тяжелодум: прежде чем на что-нибудь решиться, он дважды затянулся дымом из самодельной своей трубки. А в это время буланка успела уйти в воду по самое брюхо.

Обоз остановился.

Возчики столпились и начали вытаскивать лошадь. Она смотрела своими огромными, темными, непонимающими глазами на окружающий ее мир и не шевелилась. Каждый волосок на ее морде заиндевел и топорщился. Достали откуда-то длинные жерди, подсунули их под брюхо лошади, чтобы она не погружалась дальше в воду, и стали помогать ей выбираться. Сама она, казалось, была равнодушна к своей судьбе. Ни одного движения в помощь спасавшим ее людям она не сделала.

— Кто мне заплатит за кобылу? — с горечью спрашивал у Олави возчик.

— О лошади подумай, а не о плате. Смотри, чужие больше, чем ты, работают, спасая ее.

Да, тут было не до разговоров.

Олави приказал свернуть с наезженного следа направо и идти дальше по самому берегу.

Продвигаться по берегу было труднее, хлопотливее, но зато безопаснее.

Отдав нужные распоряжения, Олави решил воспользоваться непредвиденной остановкой, чтобы устроить своих поудобнее.

У Эльвиры в санях оказалось несколько палок. Олави поставил их стоймя по бортам саней, прикрутил покрепче и сверху натянул одеяло. Так ребята были защищены от снегопада.

В санях были еще одеяла и оленьи шкуры. Старуха не поскупилась и собрала дочери и внучкам в дорогу все, что можно было найти теплого. Теперь взятое пригодилось. На торчком стоящие жерди Олави набил по бокам одеяло и оленью шкуру. Получилась защищенная от ветра и снега уютная полутемная кибитка. Свет проходил только спереди.

Наступили сумерки.

Февральские дни у Полярного круга коротки.

Пока Олави возился с санями, Эльвира успела сбегать к ближайшему костру и подогреть взятое из дому молоко.

Нанни спала как ни в чем не бывало. Хелли же стала жадно глотать теплое молоко. В темноте закутанная Эльвира неловко приняла от Хелли бутылку и пролила немного молока.

— Да, темно, — говорит Олави и достает из доложенной на дно саней сумки стеариновую свечу. Старуха теща обо всем позаботилась! Он втыкает эту свечу в горлышко бутылки. — Вот я освещение готово, подсвечник хорош.

Чиркает спичку, и трепещущее пламя свечи мечется в кибитке.

Олави идет дальше, к голове обоза.

Вытащенную из воды лошадь возчик обтирает попоной. Олави распределяет груз этих саней между соседями.

Мимо бесконечной вереницей проходят груженые сани.

Лошади вязнут в снегу по самое брюхо. Мелькают угольки трубок, слышится брань.

По-прежнему идет снег.

Обоз медленно продвигается вперед.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Инари снится сон… Глубокая холодная вода… Он нырнул из самой глубины, и сердце его бьется, как колокол, оно, словно хочет выскочить из груди. Перед глазами покачивается на темной воде карбас. Через борт к Инари склоняется Коскинен.

— Кого же тебе надо? Кого ты хочешь видеть, товарищ Инари? — спрашивает он.

Интересно, как попал Коскинен на этот груженный таинственной кладью карбас, плывущий по течению? Но откуда бы он ни взялся, даже от него надо скрывать, что везут на карбасе, и Инари, карабкаясь на борт, говорит:

— Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые…

— Это от курения, — отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев — они тоже рыжие от табака, — Кого бы ты, дружище, хотел видеть сейчас?

Навстречу Инари, протянув вперед руки, идет Хильда. Позади, за ее головой, сияет солнце. Лучи пробиваются сквозь пряди светлых волос, и волосы сами светятся ровным ласковым светом. Он идет ей навстречу, берет ее за крепкие руки и слышит кончиками пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья. Он поворачивается на правый бок и просыпается с улыбкой на губах.

Лежать неудобно, жестко. Мешает ручная граната.

Не слышно ни шума разговоров, ни выстрелов, холод не пробрался еще под одежду, и никто не тряс за плечо. Он проснулся сам по себе, — значит, спал он немного. Было совсем светло.

Утро?

Инари протер глаза, и сразу две мысли пришли в голову: первая — арьергард должен был выйти утром, на рассвете, в путь; вторая — Хильда!

Она ушла за спиртом и сейчас же должна была вернуться. И вот, поди ж ты, до сих пор не пришла!

Инари вскочил.

Под ногами сено. Над головою сошлись острым углом доска крыши. Он на сеновале. Теперь он ясно припомнил все и, взяв в руки русскую винтовку, начал спускаться вниз.

«Здорово заспались ребята, — подумал он, — а как раз сейчас самое лучшее время для дороги».

Инари распахнул дверь в комнату.

Никого в избе нет.

Только, прибирая горницу после неожиданной ночевки отряда, возятся хозяин и хозяйка.

Увидев Инари, старуха спросила:

— Разве вы возвращаетесь?

— Нет, я отстал. Я сейчас догоню своих, — ответил Инари.

Хозяйские часы хрипло пробили два раза.

Инари подошел к стене прихожей, чтобы взять свои лыжи, но их на месте не оказалось. Он обшарил взором всю стену — лыж не было. Он вышел на улицу — и у наружной бревенчатой стены их не нашел. Тогда он, уже покрытый хлопьями мокрого снега, вошел обратно в горницу и спросил хозяина:

— Не знаешь, старина, как бы мне раздобыть здесь лыжи?

— Не достанешь, все партизаны забрали. Хоть шаром покати! Придется тебе вдогонку на своих на двоих шагать! — ответил старик и подмигнул.

— Поройся в чуланах — может быть, раскопаешь какую-нибудь заваль?

У соседей лыж тоже не оказалось. Партизаны и в самом деле все забрали с собой; и все же хозяин нашел одну пару. Это были лыжи Инари, почищенные, смазанные, готовые к новым дальним переходам.

— На сеновале нашел, в сене, где ты спал, повыше изголовья! — сказал хозяин, подсмеиваясь над забывчивостью Инари.

Но Инари-то отлично помнил, что свои лыжи он оставил на улице, прислонив к избе. Кто же позаботился о нем? Значит, Хильда приходила к нему, когда он спал?

Попрощавшись с хозяином, Инари вышел на улицу. Он шел по следу отряда. Здесь ему никогда не приходилось бывать, но он шел так уверенно, как будто приближался к родным местам, словно каждую тропинку он знал наизусть.

Пар с шумом вырывался из его рта, а пот, крупными каплями скатываясь со лба, подступал к глазам. И хлопья снега и капли пота мешали смотреть прямо перед собой.

Он шел и думал о Хильде и под конец пришел к выводу:

«Напрасно я осенью отослал ее, На карбасе она ничем бы нам не помешала, и все было бы отлично».

Ему захотелось есть, он вытащил из кармана недоеденную вчера корку хлеба — ее сразу же облепил мохнатый и влажный снег. Он стал на ходу жевать ее пополам со снегом.

Инари шел вперед, раздирая густую сетку снега. Так он шел целый день, пока не наступили плотные зимние сумерки. «Проклятый буран замел все колеи, все следы», — подумал Инари, потеряв следы отряда, свернувшего на восток. — Но, с другой стороны, это мне на руку».

Хвойные деревья, закутанные в горностаевые снежные мантии, обступали его, протягивая к нему свои мохнатые лапы. Да, он шел по дороге, правда менее укатанной и совсем почти занесенной снегом, но все же это была дорога. Он шел вперед, уже чувствуя тупую тяжесть усталости в каждой своей мышце, и ему совсем невдомек было, что сразу у хуторов батальон, уходя к советской границе, круто свернул с проложенной дороги вправо, в дикое бездорожье приполярной тундры.

Снег стал падать медленнее. Было уже темно.

«Пожалуй, сегодня мне не догнать отряда. Здорово же я отстал», — подумал Инари, продолжая идти.

По небу бежали сбитые в кучу облака, и сквозь убывающий снегопад был виден мутно растворенный свет луны. Почти у самой дороги Инари увидел темное строение.

Он подошел поближе. Это была низкая сторожка, похожая на курную баню. Он палкой, не сходя с лыж, толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он оставил лыжи и, проваливаясь по колено в снег, подошел вплотную к двери и навалился плечом.

Глухо застонав на ржавых петлях, дверь распахнулась, и Инари очутился в холодном темном помещении. У самого порога изнутри был наметен снег; холодные, заиндевевшие камни, служившие очагом, оледенели.

В углу была навалена большая куча сухого летнего хвороста. Помещение, наверно, с самой осени не топлено.

Партизаны бы не пропустили в своем пути такой избенки, здесь бы они отогревались. Наверное, они, срезая путь, пошли по тропе. Они идут медленнее, чем он, — значит, он обогнал их. Надо подождать их подхода!

«Здесь я переночую», — решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был утомительным. Щетина густо пробивалась на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как раньше.

Инари взялся за хворост, поправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.

Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящерицы, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза. Инари сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.

Ласково потрескивали сучья. От накаляющихся камней стало тепло.

На дворе огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышен любой звук.

Инари крепко спал, растянувшись на полу сторожки. Ему снился сон.

Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, вставало солнце. Лучи солнца пробивались сквозь пряди ее светлых волос, и волосы, казалось, сами светились идущим изнутри сиянием.

«Это уже когда-то было со мной. Она так же шла, сияя, протянув мне навстречу руки, такая же стройная, — радостно подумалось Инари, — это было в раннем детстве. Нет, это не могло быть, я ведь старше ее намного».

И он пошел навстречу к ней и взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев своих и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.

Этот сон переполнил его таким ясным ощущением счастья, что проснулся он с улыбкой на губах.

Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво стучал в запертую им изнутри дверь.

«Наконец догнали меня, а я уж выспаться успел», — подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.

Но все же из предосторожности он спросил:

— Кто?

— Свои, партизаны, — услышал он в ответ.

И он спокойно открыл дверь.

После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной недавно выпавший снег.

Прямо перед ним, наведя на его грудь револьвер, стоял финский офицер.

Два солдата почти в упор навели на него свои винтовки.

Он увидел еще несколько солдат. «Только бы продержаться до прихода товарищей.. Напрасно я снял гранаты с пояса вечером… Напрасно забил паклей дуло винтовки».

— Есть еще кто в сторожке? — злобно спросил офицер.

Нужно было протянуть время до прихода товарищей.

Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер совсем новый.

«Нет, сейчас бежать нельзя. Застрелит», — подумал Инари, вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:

— Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, револьвером угрожать ни к чему.

— Есть там кто? Есть там оружие? — не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.

— Господин офицер, господин Каарло Пертула, — донесся ответ солдата, — здесь есть винтовка и две ручные гранаты.

Инари быстро опустил руку в карман, но вытащить браунинг не успел.

Офицер нажал спусковой крючок.

Выстрела Инари не услышал.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Весь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как ледяной холод охватывал грудь, а к спине как будто кто-то подбрасывал еще не остывшие угли. Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему рукаву.

«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом, — думает Лундстрем. — От деревни Курти до деревни Конец Ковдозера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда».

У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.

«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», — думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.

Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.

Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели.

Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода выглядит совсем седой.

— Дай нож, — попросил он. — Борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает.

И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.

По мере того как он срезал волосы, его лицо становилось неузнаваемым.

Лундстрем увидел Коскинена. С облегчением подумал, что и сегодня ему удается часть пути проехать на санях, — зверски болят мышцы живота.

Коскинен уже распоряжался. Он велел разложить несколько ракатулетов, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракатулетов. Когда подойдут обозы, люди должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.

Лундстрем спросил у него:

— Запрягать, что ли?

Спрашивал он больше для проформы и, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвешен мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.

— Нет, не запрягай!

Услышав это, Лундстрем изумился. Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не расслышал ответа. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракатулета.

Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.

Угли догорающего костра лежали у их ног.

«Да мы совсем одного роста с Коскиненом». Лундстрему до сих пор все время казалось, что Коскинен выше его. Коскинен поправил на голове шапку с меховой оторочкой, и Лундстрем снова удивился — Коскинен показался ему совсем седым. Лундстрем вспомнил, как в Хельсинки совсем недавно он обратил внимание на то, что у Коскинена в черных его волосах не было ни одной сединки.

Нет, он не ослышался, Коскинен спокойно повторил:

— Не запрягай, — и добавил: — Я сегодня еду верхом.

Потом он пошел к саням, вытащил из них одеяло, вчетверо сложил его и положил на спину лошади. Из вожжей пришлось сделать нечто вроде подпруги, которая должна была не давать соскальзывать этому импровизированному седлу. Оно было мягкое, но неудобное.

Лундстрем помог Коскинену взобраться на лошадь. Коскинен тронул поводья.

— Вперед! — прозвучала резкая команда.

Отряд снова отправился в путь.

Лундстрем шел сначала рядом с лошадью Коскинена. Он еще не понимал, для чего удобные сани нужно было променять на седло, все время сползающее на сторону. Коскинен то внимательно осматривался по сторонам, то сосредоточенно глядел на дорогу прямо перед собой.

Они шли сейчас в самом хвосте первой роты. И хотя лошадь, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, порою завязала в нем по самое брюхо, Лундстрему трудно было поспевать за ней.

«Черт подери! Ведь я считался у нас не худшим лыжником», — думал он.

Первая рота уходила вперед. Ребята проходили мимо Коскинена, здороваясь и подшучивая. Но Коскинен видел, как они утомлены.

«Славные ребята! — думал он. — Какой поход они проделали! Молодчаги! Пока восстановят дороги, разрушенные лахтарями, и привезут хлеб с юга в Карелию, наши припасы, захваченные в Суоми у акционеров, сослужат отличную службу. Да, я не ошибся в людях. А все ли мы сделали, что могли? Нельзя ли было сделать больше и лучше? Наверное, можно!»

Но тут приходилось расставаться на минутку со своими мыслями и поправлять сползающее на сторону одеяло.

Сосны лепились слева, на скалистой крутизне.

— Вот она, Советская Карелия! — громко сказал Коскинен, подбодряя Лундстрема, и гордость звенела в его словах.

Когда он мысленно оглядывался на события последних дней, он радовался настоящей организованности дела, — да, это были замечательные люди, настоящие, дисциплинированные коммунисты, — но тут же, рядом с этим, он видел и суету, бестолковщину, которая то и дело отвлекала внимание от главного.

Холодный ветер дул прямо в лицо и колол снежинками.

«Так вот она какая, Карелия», — думал Лундстрем.

Он смотрел во все глаза, но не видел ничего нового; все было таким же, как и в Суоми. Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся. Ведь он же учил географию, — значит, удивляться нечему. Природа одна и та же, и все-таки все уже совсем другое.

Коскинен как бы подглядел мысли Лундстрема и улыбнулся.

— Ну, здесь надо поставить веху, — сказал Коскинен, оборачиваясь к Лундстрему. — Я сговорился с Олави: по этим вехам он будет знать, где можно провести обоз, а где надо объезжать, чтобы сани не провалились в воду.

Лундстрем, сломав огромную сосновую ветвь, поставил ее торчком. Это была первая веха, сигнал обозу.

С лошади виднее была только что подернувшаяся льдом полынья. Обозу здесь идти опасно.

Коскинен верхом отыскивал более удобный и безопасный путь.

Скоро поставили вторую веху. Иголки хвои почему-то кололись сейчас сильнее, чем обычно. Может быть, потому, что Лундстрем очень устал.

И они устроили так: от импровизированной подпруги протянули веревки, и Лундстрем, держась за них, стоял позади на лыжах.

Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.

— Вот Ковдозеро, — обрадовался Коскинен.

Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров — первое советское село — Конец Ковдозера.

Там отдых.

Там свои.

Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.

Озеро растянулось на многие километры. Они ступили на лед.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Арьергард продвигался по проложенному следу.

Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.

Пальцы на руках и ногах стыли.

Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.

Легионеру очень хотелось спать.

Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.

В небе догорал розовый закат.

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!

И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.

А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.

Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.

Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.

О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».

Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.

Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.

Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.

— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари так же решил бы, — продолжал он думать вслух. — Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.

Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.

Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.

— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал Легионер.

Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.

Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.

Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую — она словно налита свинцом.

Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.

И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.

— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!

Он все время крепился, но теперь сдал.

— Иди, иди! — ласково понукает его Легионер.

Мы на середине пути.

И мы продолжаем идти вперед.

Мы уже долго идем по льду озера.

И тогда начинает жаловаться другой парень.

Он говорит, что уже больше часа не чувствует пальцев на правой ноге и что обратно путь известен, а впереди неизвестно, что будет. Он согласен умереть в бою с лахтарями, но замерзнуть в лесах он не хочет.

— Иди, иди назад, — говорю я ему, — там тебя поймают и стукнут по глупой башке колуном, пожалеют испортить пулю. Иди, иди, — повторяю, — мы и без тебя сумеем охранить тыл товарищей.

Некоторое время мы двигаемся молча. Колея почему-те идет зигзагами, углами от одного берега этого длинного узкого озера к другому.

Снова скрипит снег, уминаемый нашими лыжами, снова мы, переставляя поочередно правую и левую ногу, толкаем лыжи, медленно тянем их за собою вперед.

Да, лыжи стали очень тяжелыми.

Я подымаю голову и оглядываюсь. Мы сейчас посредине узкого длинного озера. Справа и слева его обступили темные крутые холмы. Из-за одного медленно показывается луна. Сейчас виден только краешек ее. Звезды спокойно рассыпались по небу. Вдруг Каллио, идущий передо мною, внезапно останавливается. Мои лыжи с ходу наскакивают на него. Я тоже останавливаюсь.

Самый молодой из нас — Матти — лег на свои лыжи, бросил в сторону палки.

— Понимаешь, я не могу идти дальше, — говорит он. — Ты не имеешь права, наконец, принуждать меня. Коскинен говорил, что весь поход и сам батальон дело добровольное. Понимаешь?

— Понимаю. Ты пойдешь обратно? — сухо говорит ему Легионер и вытаскивает из кобуры револьвер.

— Конечно, нет. Что мне там делать? — говорит паренек, но губы его дрожат. — Я отдохну здесь часок-другой, а потом пойду по следам и догоню всех.

— Ты не останешься, ты замерзнешь здесь один, — отвечает Легионер и вращает барабан нагана. — А ну, вставай!

— Не встану, — равнодушно говорит Матти.

— Ему нужно вернуться к своей бабе, отогреться хочет, — говорит Каллио, — не хватило времени вчера.

— А что же, он прав, — говорит другой партизан, Август, — и я, пожалуй, останусь с ним.

Легионер, не обращая внимания на его слова, нагибается к Матти, снимает с его плеча винтовку и надевает на себя, снимает с его пояса чайник и передает мне (на мне висят теперь два чайника), снимает с его плеч вещевой мешок, дает Каллио и вдруг изо всей силы толкает Матти.

— А ну, вставай, может быть, сможешь пройти двадцать минут.

Паренек медленно, с трудом поднимается и делает несколько шагов вперед.

— А ну, еще, еще! — подбодряет его Легионер. — Крепись, парнишка, выдержим. А ну, пошли!

И мы все трогаемся дальше, и он, Матти, слегка пошатываясь, идет вместе со всеми.

Так мы передвигаемся по озеру и опять подходим почти вплотную к самому берегу.

Молодцы ребята, позаботились о нас! Опять треножник, но, на мое счастье, нет котелка.

Здесь они поили лошадей — я вижу это по следам, по разбросанным зернам овса и соломинкам. Вот небольшая прорубь.

— Двадцать выстрелов в лед в упор — и вот тебе прорубь готова. Мы в легионе тоже так делали, — говорит Легионер.

Каллио уже собирает сучья на берегу для костра.

— Отлично, выпьем кофе! — радуется Легионер и подбадривает Матти. — Не раскисай, дойдешь. Когда нас англичане отправили на фронт, мы все, как один, сказали, что против Красной Армии, против Советов не пойдем, и тогда… — Но Легионер на середине обрывает фразу и начинает настороженно прислушиваться.

Я тоже прислушиваюсь и слышу непонятные частые звуки: цок, цок, цок — словно цоканье копыт кавалерийской части. Эти звуки слышат и другие ребята… Они все насторожились, за исключением Матти, который заснул все-таки, пристроившись на своих лыжах. Отдаленное это цоканье становится все ближе и ближе. Легионер, прислушиваясь, приложил ладонь и уху.

И вдруг Август бросает на снег свою винтовку, быстро надевает лыжи и хватается за палки.

— Это кавалерия, это карательная экспедиция против нас! Надо бежать!

— Погоди, — пробует отшутиться Каллио, — у тебя ведь совсем не было силы, чтобы пройти несколько лишних шагов.

— От кавалерии не удерешь, — спокойно говорит Легионер, — а пуля в спину самое гнусное дело. — И помолчав: — Десять храбрых человек на лыжах, если они хорошо подготовлены, могут дать отпор конной сотне.

Эти странные звуки все приближаются.

Каллио разбрасывает лыжными палками костер. Горящие сучья шипят и чадят на снегу.

Легионер приказывает нам окопаться, и мы быстро роем себе лыжами небольшие ямки в снегу.

— Надо подпустить на двести метров и потом бить в упор с возможнейшей быстротой. В кавалерию бить легко — лошади упадут и подомнут всадников. Проверьте, заряжены ли винтовки, — говорит он.

Мы проверяем.

— Почему же ты, Август, не уходишь от нас? — спрашивает Каллио.

Август окопался рядом с нами и молчит. А это непонятное цоканье все нарастает и нарастает.

Оно совсем близко, и вот я вижу темные силуэты передвигающихся животных. И какие-то странные, полупрозрачные всадники скачут на них. Я нажимаю спусковой крючок, но выстрела нет.

Неужели осечка? Я быстро отворяю и снова досылаю патрон, закрывая затвор. Снова нажимаю крючок.

Опять выстрела нет.

Я оглядываюсь и вижу, что у Каллио и у Легионера то же самое.

— Проклятье! — ругается Легионер. — Ударник примерз к пружине, так бывало и в девятнадцатом.

Огромный эскадрон приближается; он мчится, цокая по льду озера, прямо на нас.

Тогда Август, оставляя на снегу винтовку, вскакивает и бежит к лесу.

Каллио встает во весь рост из своего снежного окопчика и, держа в руках винтовку, озирается.

— Что нам делать? — быстрым шепотом спрашивает он меня.

— Я и сам не знаю, что нам делать, — говорю я.

И тут раздается громкий смех Легионера. Что он, спятил, что ли?

Нет, он совсем не спятил.

— Черти! — кричит он нам. — Черти! — кричит он во весь голос. — Да ведь это ж не кавалерия, да ведь это ж олени!

И я вижу, глядя на приближающиеся темные тени, что это действительно оленье стадо. Да откуда здесь взяться-то кавалерийскому отряду? Кавалерия только на юге, а здесь кони провалились бы в снег.

Господи, до чего мы глупы!

Да, это, бесспорно, идут на нас олени, и как мог я принять большие ветвистые их рога за наездников! Мне и самому делается смешно. Я встаю во весь рост и машу над головой винтовкой.

Должен же кто-нибудь гнать их, сами они не пойдут сюда.

Каллио тоже понял, в чем дело, и начал собирать еще не остывшие сучья в костер. Снова разгорается пламя.

И вот перед самыми нашими снеговыми окопчиками стадо останавливается как вкопанное.

При свете луны колеблются на снегу ветвистые тени больших рогов.

К самому костру подкатываются нарты, и с них спрыгивает, протягивая Легионеру руки, человек.

— Здравствуй, товарищ!

— Здравствуй, здравствуй!

Он заулыбался, пожимая руку Каллио.

— Это ты, товарищ, сказал мне: «Гони теперь оленей, куда хочешь, хоть к чертям», — а я решил — не к чертям же, в самом деле гнать их! — я решил присоединиться к батальону вместе со своим стадом, а когда в Сала узнал, что вы пошли в Советскую Карелию, погнал оленей своих изо всех сил. И вот догнал. — Он огляделся. — А где остальные?

— Остальные впереди, мы идем арьергардом, — на правах старинного знакомства, фамильярно похлопывая по плечу пастуха, объяснял Каллио.

— Тебе придется догнать их, — сказал Легионер.

И мы все уселись у костра.

Около нас шевелился ветвистый лес оленьих рогов.

Да, здесь были и быки, и важенки, и молодняк с первыми рогами, и пыжики. Они стояли совсем спокойно, опустив морды, но не копали своими копытами снег, чтобы достать из-под него ягель, как это они всегда делают на стоянках, — они знали, что стоят на льду озера. Они ровно дышали, и маленькие дымки подымались к черному небу.

Это ночное оленье стадо казалось сказочным, пришедшим к нашей стоянке из рун «Калевалы».

— Здорово же ты нас напугал, — сказал Каллио пастуху.

— Нельзя ли на твои нарты пристроить одного партизана? — спросил Легионер и кивком головы указал на спящего у костра Матти.

— Нет, мои нарты больше одного не подымут. Вот если бы он умел сидеть, держась за рога!

Но паренек наш, если когда-нибудь и умел ездить верхом, сейчас явно был не способен на это.

— Я думаю, что мои олени вам пригодятся, — с гордостью сказал пастух.

Август успел уже спуститься с берега и осторожно, видимо стыдясь, подошел к костру.

— Сколько же штук их у тебя? — спрашивает у пастуха Каллио.

— Да больше трехсот будет.

Минут через пять пастух, поблагодарив за гостеприимство, погнал оленей вдогонку за партизанским батальоном лесорубов Похьяла.

Никогда не забыть мне этой неожиданной и быстрой, как сон, встречи с оленями на льду Ковдозера.

Еще минут через пятнадцать Легионер разбудил Матти. Мы все встали на лыжи и снова пошли вперед. Вперед! Это уже была Советская страна.

Снег скрипел под нашими лыжами.

Опять чернели высокие берега Ковдозера. Опять упирались в самые звезды высокие сосны на холмах, опять качалась передо мной широкая спина Каллио.

Путь по озеру шел зигзагами, и у меня уже не было сил. Я смотрел вниз, на свои лыжи, на кеньги, на мелькающие палки, на разворошенный снег.

Кружилась голова. Передо мною возникали пятиэтажные дома, и все окна фасадов светились ярким светом, и звуки граммофонов вырывались на просторную улицу, по которой весело шел народ…

Открыты двери кафе, и оттуда выходят нарядные пары. Нет, это не улицы Хельсинки, не Эспланада, по которой я раньше несколько раз проходил, нет, это не низенькие домики плоского Улеаборга, это совсем незнакомая площадь незнакомого города. Но это мой город, и по улицам идут военные, гремя боевым маршем.

Меня кто-то ударяет по плечу, и я с трудом открываю слипающиеся веки. Надо мной склоняется Легионер и ласково говорит:

— Вставай, вставай, парень, замерзнешь.

Я встаю.

Оказывается, я положил свои лыжи, бросил вещевой мешок, как подушку, и мирно заснул на снегу. Но я не помню, как это было!..

Легионер прав, так легко можно замерзнуть.

Я подымаюсь, встаю на лыжи и снова продолжаю двигаться вперед. Вперед по следу, по льду озера.

На небе стоят высокие звезды, и от луны идет по снегу к горизонту большая лунная дорога. Вот там, у берега, горят костры, они как будто совсем близко, и так легко добраться до них.

Эти костры разложены нашими головными. Мы идем прямо на это отдаленное пламя, но оно остается все таким же далеким и холодным.

От толчка я чуть не падаю всем телом вперед. С трудом удалось удержаться на ногах. От этого усилия я просыпаюсь.

Носки моих лыж уткнулись во что-то черное, мягкое. Я нагибаюсь и вижу — на сложенных рядом лыжах, положив под голову свое барахло, на этаком холодище спокойно спит человек.

Мы идем теперь вместе с Каллио и подымаем лежащих и спящих на лыжах товарищей.

Это теперь наша забота, это поручил нам Легионер, и, может быть, поэтому-то нам меньше хочется спать. Так, шагая по льду, мы подняли семь человек, и странно — трое из них были из первой роты, которая давно уже прошла.

Надо идти и следить, чтобы никто не остался на снегу. Таким образом, мы шли позади всех, мы шли на костры, но костры стояли на своем месте, на другом конце озера.

Сияет высокая луна, стоят по берегам дремучие леса, скрипит под ногами снег. Родина моя Суоми, увижу ли я тебя когда-нибудь снова?

Скоро минет и эта ночь, длинная, но не бесконечная. С утренним солнцем прибудем в советскую деревню — и тогда отдых.

Каллио бредет через силу, волоча за собою по снегу палки.

Он не опирается сейчас на них, — куда уж там, лишь переставлять бы потертые ноги…

«Когда дойду до деревни, сразу надо будет проколоть волдырь на пятке», — думается мне.

И вдруг я явственно ощущаю, что ровное место кончилось, начинается подъем и лыжи идут медленно, грозя каждую секунду сорваться с ног и убежать вниз.

Я открываю глаза и оглядываюсь: берега далеки. Но ощущение подъема все усиливается. Тогда я схожу с лыж, проваливаясь выше колен в снег, и щупаю руками, промеряю своей палкой — никакого подъема нет, все ровно, снег гладок, как зеркало. Нелепый обман чувств!

Костры горят, не приближаясь…

Лениво иду на лыжах. Глаза слипаются. И с закрытыми глазами, передвигая ногами, думаю только об одном: «Не спи, не спи, не смей засыпать!»

Так проходит минута, две, три, полчаса — вечность!

Мне становится жарко, я открываю глаза.

Наконец-то мы достигли костра.

Наконец-то мы прошли озеро.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— Ну, доченька, будем прощаться.

Отец обнял Эльвиру и крепко поцеловал. Затем он взял на руки Хелли. Эльвира отвернулась, глотая слезы. Что там ни говори, она любила своего отца.

— Дай носик, — сказал старик и приложился своим носом к нежному носику Хелли.

— Пусти меня, дедушка, пусти, — запищала Хелли, — у тебя холодная борода! — И она стала отталкивать своими маленькими ручонками ледяные сосульки седой бороды.

— Ну что ж, прощай, — повторил еще раз старик и повернул свои сани обратно.

Олави, по указанию Коскинена, всех возчиков, не желающих остаться в Карелии, не медля ни часа, возвращал домой.

Сейчас он наблюдал за тем, чтобы возчики полностью разгрузили свои розвальни и панко-реги и отправлялись назад порожняком. Их было не больше дюжины.

Старик уезжал обратно.

— До свиданья, отец, не поминай лихом! — сказала Эльвира. И они пожали друг другу руки.

Олави помогал старику разгрузить панко-реги.

Сейчас он занят разгрузкой ящиков со шпиком. Из деревни должны будут за ними скоро прийти подводы.

Головные, наверно, уже несколько часов находятся в деревне и размечают дома, кому где поместиться.

Старик задержался еще у последних саней, на которых ехала его старшая дочь. Розвальни Лейно въехали в мокрый снег, и теперь полозья примерзли к дороге. Лошадь не могла тронуться с места. Лейно просто надрывался, помогая ей. Старик помог зятю и, попрощавшись, поехал, не оглядываясь, дальше…

Потом он остановил лошадь. Олави догнал тестя и стал развязывать кисет, потом вытащил из кисета несколько скомканных кредитных бумажек и протянул старику. Старик хотел было обидеться, но, услышав слова Олави, одобрительно кивнул головой.

А Олави говорил:

— Отдай эти деньги пастору. Я ему должен за венчание. Чуть было не забыл отдать. Ведь он венчал меня в долг.

Потом Олави пожал старику руку и ушел обратно к обозу…

Когда старик оглянулся, он увидел, что обозы уже уходят и передние сани скрылись в лесу за поворотом дороги. Он хотел махнуть рукой, но лошадь дернула, и он, покачнувшись, так и не успел помахать на прощание своим.

Двух дочерей как будто и не бывало…

Предстояла встреча со старухой. Сколько будет разговоров и воспоминаний вечерами в светелке, у камелька… Как будет убиваться мать, вспоминая о своих дочерях, ушедших, верно, навсегда в другую страну!

Через полчаса старик, оглянувшись, увидел, что не так уж он одинок. Он насчитал не меньше десятка возчиков.

Уж было совсем светло, когда они повстречались с арьергардом.

В это время сани Эльвиры подходили к деревне. Она услышала собачий лай и проснулась.

Хелли и Нанни еще спокойно спали.

Потянуло горьковатым дымком, — значит, скоро и околица.

Вот и оленье стадо, ночью обогнавшее обоз. Вокруг пастуха уже толпились люди.

Собаки деловито, серьезно обегали стадо. Ветвистый лес рогов колыхался в морозном воздухе.

Айно громко ругалась со своим муженьком. Она нарочно осталась на том месте, где возчики должны были поворачивать оглобли. Она боялась, что муж ее струсит и повернет обратно. Что там ни говори, он был славным парнем и отличным мужем, только вот эта трусость и леность.

Да, они питали друг к другу самые нежные чувства, но стоило им только сойтись вместе, как начинались попреки и ссоры.

Вот и сейчас, даже утомленные походом, они не могли не поворчать друг на друга.

— Девушка, не подходи так близко к оленям, все равно они от тебя хлеб не возьмут, — говорил олений пастух, обращаясь к Хильде, — а то еще… Знаешь лопарский рассказ? Одна молоденькая лопарка встретила в тундре оленя. Олень взял ее к себе на спину. И они мчались, мчались несколько часов, и несколько дней, и несколько ночей. Олень бросился в Лосиное озеро и переплыл, а девушка сидела на его спине. За этим озером девушка и стала женой оленя. Не подходи близко, или ты тоже хочешь стать оленьей женой?

— Да не для чего ей! — громко расхохоталась Айно и ударила по плечу своего муженька. — У нее свой неплохой есть. Знаешь, кто? — шумно обратилась она к мужу.

Он был доволен, что разговор кончается так мирно, и охотно спросил:

— Кто?

— Сам Инари! — победоносно заявила Айно. — А где он, кстати? Давно его не вижу…

Хильда смутилась.

— Я сама ищу его, — сказала она и пошла к саням.

Только теперь, когда олений пастух громко рассмеялся, Эльвира узнала его.

Она все время пыталась припомнить, где бы они могли встречаться. Но сейчас-то она вспомнила его очень хорошо. Это был тот самый парень, который помог ей переправиться весною на лодке, когда она ехала к губернатору просить, чтобы Олави отпустили для запашки участка.

Она соскочила с саней и подошла к нему поближе. Он тоже узнал ее и, протянув руки, спросил:

— Как дела с мужем? Отпустили его тогда?

— Да вот он сам, — показала Эльвира на подходившего к ним высокого, крепкого Олави. — Вот он сам, — с гордостью повторила она.

— Значит, у тебя все благополучно, милая? Ну, у меня тоже. Помнишь, тогда я жаловался тебе, что в лесу прозевал революцию, — продолжал пастух, переходя на «ты». — Так вот, теперь я наверстал, теперь-то я не прозевал: триста восемнадцать помещичьих оленей пригодятся красным партизанам. Да, пригодятся!

И пастух приказал своим собакам гнать оленей дальше к деревне.

Олави прыгнул в сани к Эльвире. Она накрыла его одеялом. Глаза его сами собой закрывались, но он с усилием разлепил веки. Темный полог кибитки покачивался у него над головой, ровно дышали рядом спящие девочки. Легкие белые клубы дыхания туманили воздух.

Эльвира, прижавшись к Олави, понемногу согревала его. Впереди виднелся круп усталой лошади. И только через полог возка видны были белые снега и кусок голубеющего неба. И тогда они вместе сразу увидели несколько бревенчатых изб, и на одной из них пламенем костра трепыхался яркий на белом снегу красный флаг.

— Совсем как тогда, Первого мая в семнадцатом году, — сказала обрадованно Эльвира.

Это был настоящий красный флаг. Это было само счастье…

Олави приподнялся на локте и, притянув к себе Эльвиру, крепко поцеловал ее.

Они были совсем уже около деревни — видны были костры на улицах, и окна изб зияли выбитыми рамами, переплеты дверей были сорваны. Но красный флажок победно развевался над избой, в которой окна и двери были целы. Эльвира наклонилась к Олави и, пожимая ему руку, сказала:

— Подумать только, милый, сколько должны были мы пережить и вытерпеть, чтобы снова увидеть это знамя!

Она замолчала. Он смотрел на нее и радовался голубым ее глазам, так же, как флагу, поднятому красноармейской заставой над своим домом.

Молча подъехали к околице…

Коскинен, выпрямившись, стоял на снегу рядом с невысоким красноармейцем. Увидев Олави, Коскинен спросил:

— Есть потери? Есть обмороженные? — И, получив ответ, огорченно заметил: — Да, и у нас есть обмороженные. У Лундстрема пальцы ног… Ну, да ладно, все хорошо, что хорошо кончается…

И Олави и Эльвира увидели, как красноармеец открывает скрипучие ворота околицы, чтобы пропустить в деревню обоз.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствует он их.

И они въезжают в первую советскую деревню…

— С победой, товарищи! Терве товерит!

— Привет финским трудящимся! — говорит нам рослый мужчина в штатском. Это председатель сельского Совета.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА ЭТОЙ КНИГИ И ПРЕДИСЛОВИЕ К ДРУГИМ

Не было ни одной целой избы во всей Северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.

Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей. Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.

Они сбрасывали крышки о ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот. Туши коров валялись посреди деревенских улиц.

Вот какие селения встречал на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.

Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла, забастовки и повсеместные демонстрации делали свое дело. Финскому правительству теперь было уже не до военных авантюр.

Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду.

Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.

Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске — все свои неудачи он вымещал на солдатах.

Инари! Но его история — это особая история, о которой придет время написать.

Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился. Одна часть вошла в особую егерскую бригаду, расквартированную в Петрозаводске. Среди командиров там можно было потом встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба Матти, которого Легионер пристыдил на льду Ковдозера, и самого Легионера. Несколько парней поехало в Петроград. И мы вместе с Лундстремом отправились в Петроград и поступили там в Интернациональную военную школу. Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощанье:

— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду.

Часть партизан, те, кто постарше, осела на земле и в разрушенной белыми Ухте организовала первый на севере колхоз-коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».

Через десять лет я ехал от Кеми в Ухту по недавно проложенной через топи и леса дороге. Нужно было проехать сто девяносто километров.

Раньше пробирались лишь по реке, через пороги, на карбасах, волоком, и путь длился дней десять. Теперь же сюда шла машина леспромхоза. И шофером нашим был олений пастух, тот самый, что прозевал революцию восемнадцатого года, в двадцать втором наверстал упущенное, а теперь водил машину по трудной дороге Ухта — Кемь. Я узнал его, когда он однажды возился около завязшей в грязи машины…

Вечером в ноябре 1932 года, через десять лет после нашего похода, — это было в избе на берегу тихого озера Среднего Куйто, совсем еще недавно окруженного непроходимыми лесами и болотами, — я сидел за столом, макая лепешки в сметану; передо мной стояли тарелки с салакой, запеченная бычья кровь, масло, простокваша и хлеб. После ужина коммунары рассказывали о жизни коммуны, и мне показалось, что я снова нахожусь на совещании штаба партизан перед боем, на совещании в бане перед восстанием. Это были те же ребята. Правда, над столом сияла электрическая лампочка в сто свечей.

— Передай там всем колхозникам других колхозов, что мы не жалуемся и со всеми трудностями справимся, а потом пусть они пример берут с нас, как надо обращаться с машиной. У нас есть трактор, он работал без поломки, без повреждений, без ремонта шесть тысяч шестьсот часов. Вот. — И товарищ, произнесший эти слова, встал. — Хочешь, я тебе покажу трактор?

— Господи, да ведь это Олави! — узнал я и вскочил с места. — Вот мы и повстречались. А кто же у вас здесь тракторист?

— Он, — показал на Олави другой коммунар.

Это был Каллио.

— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о нашем колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками!

С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.

На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.

В ровной глади озера отражались высокие звезды.

Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.

Мы остановились на самом берегу, около сосны Лёнрота.

Лёнрот лет сто назад приезжал сюда из Суоми в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.

Холодный утренний ветер бил прямо в лицо, распахивая полы моего пальто и пытаясь сорвать кепку. Приходилось всем корпусом нагибаться вперед.

По озеру шли гребешки.

Я вспомнил ветер, бросавший нам в лицо пригоршни снега, я припомнил метель предпоследнего дня нашего похода. Я почувствовал тревогу оттого, что судьба Хильды оставалась для меня неизвестной, и решил непременно разыскать ее.

И еще я думал о том, что, если кто-нибудь сложил бы песни о снежном походе восставших лесорубов, о судьбах моих товарищей-партизан батальона Похьяла, — эти песни стали бы рунами новой «Калевалы».

Для того, кто сможет сложить эти новые руны, я оставляю свои записи о том, как лесорубы севера Суоми поднялись, чтобы отвести удар от страны, где родилось будущее человечества.

Я иду по широкому мосту. Ветер бьет мне в лицо.

Петрозаводск — Калевала — Ленинград — Москва

1934

ВСТРЕЧИ В СУОМИ