ЯЩЕРКА
У губчатой соты заглохшей кавказской осы
над сонной артерией береговой полосы
лукавый глазок, а под ним допотопный оскал
сверкнули, мелькнули и юркнули в скальный прогал.
В пещере сочатся прозрачные кварца сосцы.
Халвою крошатся слоистого камня резцы.
…Напомнила ящерка нам про грядущие дни,
когда по теснинам зависнут скрипучие пни,
когда её мышцы оденутся плотью сполна
и хищные лапы смиренно омоет волна.
ФИРЮЗА
В опальной зелени Туркмении
гранаты бурые поспели.
Рассохлись хижины в селении,
как глиняные колыбели.
Сонливо ослики сутулятся
услужливые у чинары,
когда мелькают в пекле улицы
пугливо яркие шальвары,
скрываясь за ковровым пологом
во тьме шалмана ли, духана,
откуда тянет пряным порохом
просыпанного там шафрана.
Пятнадцать лет, поди, красавице,
в гарем какого-нибудь шаха
ей скоро предстоит отправиться.
От ожидания и страха
в её глазницах виноградины
свернулись в черные кровинки.
И греют маленькие гадины
свои серебряные спинки.
НА ЗАСТАВЕ
По теснинам ежевичник
переспел; и вот
загорелый пограничник
скалит черный рот.
За узду привязан к вышке
азиат-скакун.
Горизонт подобен вспышке
сладострастных струн.
В знак восточных наслаждений,
словно дынный сок,
по колючкам заграждений
пробегает ток.
Притаился где-то, ибо
взял успешно след
ваххабита и талиба,
хитрый моджахед.
Всё звенят ветра-скитальцы
в руслах древних рек.
И не в силах тронуть пальцы
воспаленных век.
…Рядовой подвержен сплину,
зад провис, что куль.
Но рванись с холма в лощину
цокнет вслед
и пустит в спину
ленту жгучих пуль!
Драпировки темной тверди.
Жухлая трава.
Дуновенье сонной смерти,
значит, смерть жива.
Веси знойного тумана.
Бежевая синь.
Вместо воздуха дурманный
запах спелых дынь.
Где-то, спрятавшись за глыбу,
противостоит
моджахеду и талибу
хмурый ваххабит.
Это их во время оно,
выйдя на крыльцо,
рядовой с погранзаслона
опознал в лицо.
И тотчас его сморили
миллионы лет,
и щепотью желтой пыли
стал его скелет,
с пряным запахом шафрана,
через блокпосты
уносимой
до Афгана,
где темна одежд сметана
и пески пусты…
В ПУСТЫНЕ
Гигантский козырек скалы опущен низко
над выцветающею чащей тамариска
с мелькнувшей ящеркой, уснувшей на ходу,
как будто близок срок, когда к тебе приду,
осевшим голосом поведать не умея
про бледный тамариск и маленького змея.
Холмы и впадины слабеющей пустыни
с боков потрескались, подобно коркам дыни.
Колючки крошечной жесток укус в пяту.
Соленый суховей на веках и во рту,
где высохший язык устал просить поблажки,
но нечем окропить его из мятой фляжки.
Над дремлющей землей приподнимая полог,
на миллионы лет здесь счет ведет геолог.
Но так белёс зенит и неизменен час,
что кажется, хитрец обсчитывает нас,
спортивной кепочкой прикрыв нагое темя,
тасуя бытие и подгоняя время.
СУМЕРКИ В СЕНТЯБРЕ
Н.К.
Сумерки в сентябре
долго не зажились:
с астрами во дворе
по существу слились.
Наглухо застегни
пуговицы плаща.
Вон по шоссе огни
бегают, трепеща
перед постом ГАИ.
Но — тишина окрест.
Вслушиваюсь в твои
хроники здешних мест
и по обрывкам вновь
жадно воссоздаю
сбивчивую любовь
истовую твою.
Не то чтобы я хотел
скулить о минувших днях
с видением ваших тел,
сближающихся впотьмах,
но разве тебя одну
без навыка и снастей
отпустишь на глубину
нахлынувших вдруг страстей?
При играх теней на дне,
пугливом огне свечей
там каждый, как рыба,
не хозяин своих речей…
То-то березы над
мокрой дорогой той
к дому через посад
вянут и шевелят
проседью золотой.
Живем на казенный кошт
судьбы; в мировой пыли
Медведицы тусклый ковш
вот-вот зачерпнет земли.
РОДОСЛОВНОЕ
С тех пор как миновавшей осенью
узнал под дождичком из сита,
что родом ты из Малороссии
да и к тому же родовита,
как будто в сон медиумический
или прострацию какую
впадаю я периодически
и не пойму, чего взыскую.
Люблю твои я темно-русые
посеребренные виски
и ватиканским дурновкусием
чуть тронутые образки.
Где гулить горлицы слетаются
об отчих тайнах небывалых
и мальв удилища качаются
в соцветьях розовых и алых,
где увлажнилась темно-серая
твоя глазная роговица —
там между колдовством и верою
размыта ясная граница.
СТАРЫЕ КНИГИ
Зимнего грунт окна
с оттисками соцветий —
то-то же не видна
смена тысячелетий.
Словно на полюсах
срезаны эдельвейсы.
В тряских автобусах
междугородних рейсы.
Скинешь, в пути устав,
с косм капюшон в передней.
Сходство твое с Пиаф
станет еще заметней.
Зимние дни темны,
темные, мимолетны.
Сбивчивы птичьи сны
и высокочастотны.
В толщу теперь окон
с уймой рубцов, насечек
заживо вмерз планктон
здешних проточных речек.
Стало быть, после вьюг
с крыши сойдя, лавина
снежная рухнет
вдруг прямо на куст жасмина.
Оползням старых книг
что-то тесно на полке —
эпос не для барыг,
а о беде и долге.
Чтения букварей
наших былинных дедов,
словно любви — скорей
не оборвать, отведав.
В СТОРОНУ ВИЯ
Помнишь панну в открытом гробу,
освещаемом тускло свечами,
искушавшую нашу судьбу
на высоком помосте ночами
непоблекшей лавиной волос?
Ранний Гоголь с румянцем хохлушки
в саквояже на север привез
рецептуру летучей галушки
прямо с праздничной кухни бурсы.
Но потом заострились с устатку
легендарные нос и усы
в назидание миропорядку.
И от тех приснопамятных дней
оставалось прибавить лишь ходу
под идущим сильней и сильней
звездопадом честному народу.
А на склонах карпатской гряды,
отделенной к тому же таможней,
статься, пеннее стали сады
и могилы еще ненадежней.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Как-то проснулись утром зимой
словно в алмазном фонде с тобой.
И в кристаллической блесткой росе
чащи бурьяна белые все.
Словно живем — без загляда за дверь —
до революции, а не теперь.
И по-леонтьевски всё подморожено
в нашем отечестве, как и положено.
Скоро ты станешь, открыв косметичку
с темной помадой, похожа на птичку.
Я же, один оставаясь в дому,
в руки разбухшую книгу возьму:
старый роман про семейный обман
и станционный дымный туман,
что маскирует въезд в города
в двадцатиградусные холода.
Так что в родном мезозое, вестимо,
всё, что рассудком пока не вместимо —
наших касаний беззвучную речь
можно, казалось бы, и уберечь.
Но ничего не останется — кроме
днесь твоего неприсутствия в доме,
ревности к прежнему, гари свечной
и простоватой рубашки ночной.
НОЧЬ В ЯРОСЛАВЛЕ
Громады лип завороженные
на набережных и откосах.
Дороги, не освобожденные
от многосуточных заносов.
Ну, разве проскрипит топтыгинский
возок опального Бирона
да просвистит далекий рыбинский
состав в минуту перегона.
В наполовину обесточенной
стране при общей незадаче
живу, как шмель на заколоченной,
ему принадлежащей даче.
И-спят окрестные безбрежные,
непроходимые от дома
в алмазной крошке дюны снежные
вплоть до щетинки окоёма.
Но суждено как заведенному
сюда по жизни возвращаться,
парами воздуха студеного
на волжской стрелке задыхаться.
Где залпы красной артиллерии
выкашивали богоносца
после падения империи,
теперь лишь звездочки морозца
подбадривают полузримые,
когда держу тебя под локоть,
и наша жизнь необратимая
покуда не земля, не копоть…
Не надо вслед за обновленцами
нам перекрещиваться снова.
Мы остаемся ополченцами
не всеми преданного Слова.
СПОР
Как думает вчерашний школьник
о том, куда пойти учиться,
так ветра творческого дольник
еще в моей груди стучится.
И на излете вещей ночи
я часто думаю о главном:
о нашем будущем — короче,
о тайном, сделавшемся явным.
Хоть кровожадные ацтеки
пришли на смену смирным инкам
нельзя не видеть в человеке
природу, сродную былинкам.
И есть Москвы-реки верховье,
где ты навек моя невеста.
Там черных аистов гнездовье,
с трудом срывающихся с места.
Про молчаливые разборки
они едва ли вспомнят наши,
когда осенние пригорки
внизу прогнутся, будто чаши.
Но там ли, здесь ли, где шагаю
сейчас один я отрешенный,
мы разрешаем, дорогая,
наш давний спор неразрешенный.
ОСЕНЬ В ГУРЗУФЕ
К сентябрю от агитбригад цикад
остаются сущие единицы.
Их еще звучащие невпопад
хуже оркестрованы небылицы.
По утрам пугливые из засад
прилетают пегие голубицы.
Кто их знает, выбрали почему
лоджию моего вертепа.
Не любить тебя? Расскажи кому —
не поверят, хмыкнут: реликт совдепа.
Не любить тебя… как не пить в Крыму
так же унизительно и нелепо.
Время, время, дотемна заолифь
в баре моря около в раме скверной,
где бежит волна на зубчатый риф,
разом и смиренницу, и инферно —
впредь недосягаемую Юдифь
кисти усмиренного Олоферна.
«Опасно гребущему против теченья…»
Опасно гребущему против теченья
не верить в значение предназначенья.
Он всё, что поблизости и вдалеке,
не плотно, но жадно зажал в кулаке.
Видения потустороннего мира
пожутче заточек дантиста Шапиро.
А то поснимали в теньке пиджаки
и хавают ханку, галдя, мужики.
Зачем стихотворца будить на скамейке
ударом под дых, как бомжа в телогрейке —
ему, наставляя в таинственный путь,
так много вложили в стесненную грудь.
………………………………………………..
В Тавриде спелее кизил на пути, и
еще родовитее из Византии
шиповник на склонах пригретых, пока
мгновенный потоп не вспорол облака.
Коснея в упрямстве своем торопливом,
не мни испугать меня скорым разрывом.
Как вихрь, пробежавший по водам, затих
я, медиум тайных движений твоих.
АПОКРИФ
…Вот и лезет в голову всякий бред,
раз учебник в кляксах, а сам под паром.
Говорят, что скоро тому сто лет,
как однажды, прея за самоваром,
на подпольной хазе хмыри и хрыч
обсуждали самый больной вопрос,
но неожиданно отрубил Ильич:
«Победим сегодня, раз завтра поздно!»
Усомнился кто-то: а вдруг прокол? —
покачнувшись даже на табуретке.
Оказалось, все-таки прав монгол
в жилетке.
И летит — и этот полет полог —
над щебенкой вымершего бульвара
перепончатый золотой листок,
словно оторвавшийся от пожара.
СПРОСИ, ПРИТВОРИВШИСЬ НЕМОЮ
Осень. Древний уголок
Старых книг, одежд, оружья.
Спроси, притворившись немою,
у ветра, чья тяга вольна,
почто в неприступную хвою
березы лоза вживлена,
горящая тихо, продольно;
а вдруг в приозерном логу
ей — больно
и холодно на берегу.
…Чего ж заждалась, не спросила?
Быть может, сквозь влажную пыль
то золотоносная жила
мурановских приисков иль
нездешней красой леденящих,
чья недорастрачена мощь,
а значит, тем паче пропащих
распадков михайловских рощ.
Над садом, подлеском с рябиной
в скукоженных комьях кистей
усадебный ворон былинный
судьбинно скликает гостей.
Не там ли созрело, а после
упало державное вмиг
зеленое яблоко — возле
обтянутых кожею книг?
…Приблизив к раскрытым — слезами
наполненные глаза,
счастливцы, смотрели б часами,
что грешники на образа,
как, строя читателю куры,
бахвалится древком с косой
костлявая — в нетях фактуры
старинных страниц с рыхлотцой.
В бревенчатой горнице пакля
неправдоподобно свежа
и — лезвием пахнет
с наборною ручкой ножа.
О, всё отражающий, кроме
реальности, тусклый овал
настенного зеркала — в доме,
где кто-то до нас побывал,
в еще не рассохшейся раме,
подобной тугим обручам,
мы верим твоей амальгаме
и честным беззвучным речам.
Шагнуть — и сторицей
ответят с другого конца
разбуженные половицы,
и дверь, и ступенька крыльца…
ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ(пережитое)
Озолотись, обрадовал
клен, а теперь как быть —
столько листвы нападало,
некуда и ступить.
С радужными прожилками
окна — уже к зиме.
Томики со страшилками
По или Мериме.
Новый настал миллениум.
Только ведь в холода
в отчем твоем имении
всё еще прежний, да?
Лучше бы нас не трогали,
был же когда-то встарь
у персонажа Гоголя
собственный календарь.
…Ежась, добудешь байковый
с темной искрой халат.
Станут синицы стайками
склевывать всё подряд,
пленницы нежной хвори и
могут в её плену
запечатлеть в истории
наше на глубину
сумерек погружение,
где началось как раз
броуново движение
будущих снежных масс.
ИВЫ
С наклоном стриженой головы
надгробный мальчик беспечно спит…
1977
Ивы ищут зеркального броду,
их русалочья тяга слепа.
И в слоистую сыплется воду
световая — сквозь гривы — щепа.
Провожальщицы конных и пеших,
словом, всякого, кто тороплив,
жены-ивы с куделью затлевших
и прилежно расчесанных грив.
Раннемартовской постной триоди
шепоток, наставляющий в путь
крестный — ивы в который проводят
по колено, по пояс, по грудь…
Кем приходится им прикорнувший
нагишом на могильной плите
пастушок иль с откоса нырнувший,
утонувший пловец в пустоте?
Не жезлом ли железным пасомы
и рассяны эти стада?
Дебаркадеры, баржи, паромы
снятся сироте и в холода.
А еще затекают под веки
между накрепко смеженных доль
в зимнем мареве серые реки,
столь же быстрые, сонные сколь.
Угловатая выгнулась узкая
клеть грудная, крепка и слаба.
Мне слышна и отсюда — тарусская
неизбывная в ней колотьба.
Словно мне там, когда очищается
гладь от перекипевшего льда,
с переправы кричат: «Отправляется!»
И душа понимает — куда.
…После в горку подъема покатого
на высотах в синичьем огне
постоять у надгробья Мусатова,
вновь негаданно выпало мне.
Прилегавшее к снегу пологому
становилось пространство тусклей,
словно горсть предлагало убогому
мне рассыпчатых темных углей.
ПЕРЕВОЗЧИК
Н. Грамолиной
Не на русскую душу доносчиком,
лучше стану судьбе вопреки
с поседевшим лицом перевозчиком
у безлюдной излуки Оки.
Кулаки побелеют от сжатия
рукоятей весла и весла.
Если правду — пока демократия,
жизнь меня хорошо потрясла.
Ив клубление зыбко-прощальное
и дубки на другом берегу —
будто вдовый кольцо обручальное,
очертания их сберегу.
Чтобы в час убывания с белого
света, ставшего меркнуть в окне,
частью именно этого целого
на мгновение сделаться мне…
ПОСЛЕ НЕДАВНИХ ВЬЮГ
После недавних вьюг
тихо дымятся дюны
в снежных полях вокруг
нашей с тобой коммуны.
Чахнут былье, репье
по замирённым весям.
Ворон свое тряпье
было на миг развесил.
И остается в знак
всей полноты картины
выбросить белый флаг,
сдав небесам глубины —
где никак не умрет
шепот внезапной встречи
и догорят вот-вот,
в плошечках плавясь, свечи.
«Не сейчас, не нынешним сентябрем…»
Не сейчас, не нынешним сентябрем,
был я равным в стае других пираний.
А теперь вот сделался дикарем
и чураюсь шумных больших компаний.
И не смысля, в сущности, ни аза
ни в одном из русских больных вопросов,
я спешу порою залить глаза,
не дождавшись вечера и морозов —
при которых зыблется бирюза
над непаханой целиной заносов…
Вот тогда, считай, на излете дней
я порой завидую лишь породе
старика, игравшего Yesterday
на баяне в сумрачном переходе.
АРИОН
Верно вышли мы все из воды,
дети смысла и абракадабры,
раз за скромные наши труды
не впервые нас взяли за жабры.
Где же ты, драгоценная, днесь
со своим нехолодным оружьем,
из которого главное — смесь
проницательности с простодушьем.
Разреши при раскладе таком
и агоньи свечного огарка
давний спор речника с моряком:
что надежней — челнок или барка?
Я и сам Арион, под скалой
ночевал на песке вместо коек,
уцелевший в рубахе сырой
после всех передряг и попоек
и, пусть худо, сберегший кадастр
волн и суши, раскатанной в дали.
Нас посадские ежики астр
на осенние прииски звали…
Я на корке родимой земли
удержаться покуда умею.
И тревожно сигналит вдали
бакен синей лампадой своею.
«В пелене осеннего молока…»
В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.
Чтобы стала снова такой, как до
своего позора, конца, итога.
Чтобы было так же окрест седо,
но мерцала маковками Молога —
ведь еще потопа не ждет никто,
хоть полкан поскуливает с порога.
Я бы начал на ночь читать внучкам
свод законов или земли кадастры,
прижимая к влажным платок зрачкам,
на взъерошенные любовался астры
и неистощимые облака —
неужели всё это дубликаты?
И уж знал бы, Родина, как хрупка,
а по-своему и права ты!
Или это конспиративный свист,
или кто-то плачет всю ночь в подушку…
И несет за пазухой террорист,
словно семгу, в промасленном свертке пушку.
ИСТОЧНИК
…Чем листья зыбистей, слоистей
и вовсе занесли крыльцо,
тем интенсивней, золотистей
становится твое лицо.
Хоть на запястье бледен все же,
когда ты в куцем свитерке,
со свастикой немного схожий
едва заметный след пирке.
И нестеровская с цветными
вкраплениями серизна
навек с родными
возвышенностями и иными
пространствами сопряжена.
…Когда в приделе полутемном
вдруг поднял батюшка седой
казавшееся неподъемным
Евангелье над головой,
мне вдруг припомнился витии
ядоточивого навет:
заемный, мол, из Византии
Фаворский ваш и горний свет.
Пока, однако, клен и ясень
пылают тут со всех сторон
в соседстве сосен,
источник ясен
откуда он.
«Не мни меня своим…»
Не мни меня своим:
в пенатах обветшалых
я лишь сезонный дым
над кучей листьев палых.
И пристрастясь стучать
по клавишам на даче,
я стал все меньше спать,
а бодрствовать тем паче.
Так разом стар и мал
о том, что сердцу ближе,
когда-то тосковал
Иван Шмелев в Париже.
И слушая гудки
пежо на всех развилках,
он видел ноготки
и астры на могилках…
Давно земли чужой
я вдосталь нахлебался.
Один пришел домой
и здешним рощам сдался.
Я не из тех лисиц,
что тут метут хвостами.
А ты поверх границ
одна из редких птиц,
зимующая с нами.
Верней, сегодня я
не просто нота лада,
а часть небытия,
костра и листопада.
И долог был мой путь,
и краток неизбывно сюда —
к тебе на грудь,
дышавшую прерывно.
ОГАРОК
В своем же воске утопая,
агонизирует огарок,
чей острый язычок, мигая,
то тускл, а то чрезмерно ярок.
Под водный шелест, будто бобик,
то спишь, то зенки даром лупишь,
то астр у бабки синий снопик
за несколько десяток купишь.
В родных широтах, жив курилка,
то о подружке грежу, каюсь,
то болью в области затылка
с отдачей в позвоночник маюсь.
Упертый в зыбь в оконной раме,
я лишь одной цезуре предан.
Я предан старшими друзьями,
но путь мне прежний заповедан.
Не дожидаясь передышки,
вновь ухожу в наряд бессонный.
Вот так снимает со сберкнижки
старуха вклад свой похоронный.
Судьба дозволила зажиться,
хоть я бирюк, а не пиарщик.
Вот так решается зашиться
какой-нибудь пропащий сварщик…
ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Каждый, кто видел Париж,
помнит, наверное, про
полиграфию афиш
в сводчатом старом метро.
Всюду грустила Катрин
и ухмылялся Жерар.
Тоже и я господин
был, навещающий бар.
Схожих с тобою точь-в-точь
нынешней — много тогда
от Ярузельского прочь
полек бежало сюда.
Катастрофически тут
быстро дурнели они.
В общем, мемориев ждут
те баснословные дни.
…Вновь сквозь стекло стеарин
манит из тусклых глубин
ужинать; я уже стар.
Та же повсюду Катрин.
Тот же повсюду Жерар.
Но, тяжела налегке,
жизнь ощущается как
ростовщиком в кулаке
цепко зажатый медяк.
НА МАЛОЙ РОДИНЕ
Уж сыплет поднебесье мглистое
снежок на наши палестины,
но в рощи втерто золотистое
упорно, как раствор в руины.
Еще речная зыбь ребристая
струится между берегами
и палых листьев толщь слоистая
чуть-чуть пружинит под ногами.
Кто прожил жизнь неукоснительно
командующего парадом,
тому, возможно, извинительно
всплакнуть на склоне дней покатом.
А я прощаюсь необученным
и остаюсь, туша окурок,
одним из так и не раскрученных
послевоенных коль и юрок.
Тут прошлым станет настоящее,
как только матерком украсят
его хозяева ледащие,
что курят натощак и квасят.
…Где я когда-то околпаченный
подружку тискал торопливо,
на голых ветках много схвачено
морозом белого налива.
БОЛШЕВО
За рябинами в дождевой пыли
еле-еле видно крыльцо, веранду —
дом, из которого увели
Эфрона и Ариадну.
Мотыльки, летевшие на свечу,
обожглись, запутались, напоролись.
Вот и нам сегодня не по плечу
рядовой вопросец «за что боролись?»
Я и сам когда-то бежал — на круг
возвратясь, едва занялась полоска.
Но нашел Россию в руках хапуг
и непросыхавшего отморозка.
А теперь уже пообвыкся, сник,
дни повадился проводить в дремоте
и почти смирился, что всяк кулик
свой гешефт кует на своем болоте.
Но частенько в сумеречном луче
сам себе кажусь допотопной тенью
с неизбежной сумкою на плече,
неподъемной, с книгами, дребеденью.
И всё слабже помню друзей и весь
солидарный путь свой совместный с ними
теми, кто, кажись, и сегодня здесь,
но уже другой, о другом, с другими.
Колер осени охра, левкас и йод
за привычно скудным дождем и дымом —
то клубится топь торфяных болот
под каким, не сбиться б со счету, Римом.
«Жизнь прошла, вернее, пробежала…»
Жизнь прошла, вернее, пробежала
в стороне — пространства визави,
из которой выдернули жало
напоследок жертвы и любви.
Дело даже не в цене вопроса,
пресловутом бегстве с корабля…
Как с тобою нынче без наркоза
поступили, отчая земля.
Но ярчают, скрашивая дни нам,
гребни рощ окрестных; на поклев
к начинающим буреть рябинам
прилетело много воробьев,
видно, тоже попривыкших к вони
торфяных распадков в сентябре.
И тоскуют скрипки Альбинони
у меня в нетопленной норе.
РОК
Рок отнимает порой отвагу,
выстроив в нерасторжимый ряд
то как совки занимали Прагу,
то как бомбили янки Белград.
Обзаводиться пора регланом.
Время ввело меня в ближний круг
или, вернее, берет тараном
разом на жалость и на испуг.
Пижма пожухла, в отсветах медных
тучки с вихрами своих седин
плюс красноватая аура бедных
и утонченных здешних рябин.
Ношей ли крестной Царь Небесный
землю родную благословил —
только на ней необъятной тесно
от безымянных отчих могил.
Ох, из спрашивавших что делать
лохов не уцелел никто.
Нынче хочется отупело
крикнуть мысленное: за что?
И в тишине наступившей снова,
той, при которой слышны сердца,
вдруг зачерпнул я из торфяного
и хрустального озерца.
Пью — и чувствую, что на мушке,
сам себе снайпер, шепчу: держись.
Словно в запаснике, в черепушке
ветхой моей сохранилась жись.
Так что, можно сказать, до срока
тоже стал я, ни дать ни взять,
легендой отечественного рока,
можно сказать.
НА ОБРАТНОМ ПУТИ
И стану просто одной звездой
Враз агрессивный и покорный,
больную лапу волоча,
трусит трезорка беспризорный,
как будто в поисках врача.
Открытый космос открывает
нам глубину за глубиной
и вихрь ветвями помавает
над непокрытой головой…
Но сердце сердцу знает цену,
когда в арктическую даль
Фритьофу Нансену на смену
отчалил Амундсен Руаль.
Схож с галактической омелой,
возможно, был в минуту ту
наш шар земной заиндевелый,
закатываясь в темноту.
А я подумал на террасе,
придя со станции домой,
о двуединой ипостаси
любви — с бедой.
О том, что тоже закатилась
моя судьба на трети две
и звездочкою закрепилась
душа собрата в синеве.
Чего у жизни не отнимешь,
так это на погосте меж
завороженных сосен финиш,
бивак, рубеж.
«Ну не какой-нибудь залетный небожитель…»
Ну не какой-нибудь залетный небожитель
непотопляемый, а без обиняков
я слова вольного дружбан, верней, гонитель
его в столбец стихов.
Вдруг ветерок крепчал, едва всё удавалось
в четверостишии, блаженный, беговой —
так слово вольное, таясь, перекликалось
с другим в строке другой.
Не потому, что там вдвоем им стало тесно
от тавтологии, а чтобы в аккурат
их перечла вдова, запомнила невеста
и одобрял собрат.
Чтоб с белого холма мерещилась излука
с незаживляемой промоиной реки.
Ведь слово вольное — надежная порука.
И дали далеки.
Там живность лепится к жилищу человека,
считай, ковчежному, поближе в холода.
И с целью тою же на паперти калека
сутулится всегда.
Когда смеркается — смеркается не сразу.
Пока окрестности становятся тусклей,
как бы холодных горсть сжимаешь до отказу
рассыпчатых углей.
Нет, весь я не умру — останется однако
мерцать и плавиться в глазах в мороз сухой
последний огонек последнего барака
на станции глухой.