— Более или менее. Хотя вообще-то, я её уже написал.
Я удивился.
— А чего сидишь?
— Да так… Любуюсь видами, — и Фил в первый раз продемонстрировал мне свою плотоядную улыбочку, которую впоследствии мне предстояло наблюдать ещё много тысяч раз. Затем он пояснил:
— Там, короче, сидит напротив меня… такая… эх, такая, что… ух, — Фил ещё поохал и пожевал губами и добавил. — Короче, классная баба. Теперь сижу вот, думаю, как подкатить.
— Странно, а я не заметил никого. Только какая-то толстожопая страшила в очках сидела перед ноутбуком.
— Так чего ты хотел? — осведомился Фил, резко посерьёзнев.
— У меня есть группа. Хотел тебе предложить поиграть с нами.
Фил почесал затылок, снова покосился на дверь.
— Я видел тебя на том концерте в полиграфе. Мне понравилось, как ты играешь. У тебя напористый, агрессивный стиль, и ты знаешь свой инструмент. Среди тех неуклюжих позёров тебе не место. Ты рождён для панк-рока. А мы играем жёсткий панк-рок.
Фил слегка порозовел, ему это польстило. «Ладно, — кивнул он, — дай мне свой телефон, я подумаю и перезвоню».
Я стал диктовать. «Это что, мобильный?»
— Ну да.
— Ты мне домашний дай, хули деньги тратить.
Записав, Фил коротко попрощался и, прихрамывая, поскакал вверх по лестнице.
Оставшись в одиночестве, я заметил тихонько сидевшую девушку в короткой клетчатой мини-юбке, читавшей книгу. Ноги она задрала высоко, и я мог видеть оголённое пространство, где заканчивался чулок, но ещё не начиналась юбка. Оголённое пространство сверкало ослепительной белизной. «Ох уж эти городские библиотеки, — вздохнул я, — кругом порок и разврат. Куда смотрит местная полиция нравов?» Я посидел так ещё немного, пока огонёк сигареты не обжёг пальцы. Затем потушил его и направился к выходу. Та же женщина-ёлка приняла мой листок, с облегчением отметив его девственную чистоту (значит, я не осквернял здешних книг своими прикосновениями, не вырывал из них страниц и не пытался пронести их, засунув в штаны). Я вежливо попрощался с ней и пропал за дверью.
Фил перезвонил мне на следующий день.
— Ну и когда у вас ближайшая репетиция?
— В субботу с утра, — не задумываясь, солгал я.
Репетиций в ближайшем будущем не предвиделось.
— Вот и отлично. Установка-то у вас есть?
— Конечно, конечно, у нас просто отличная установка. Ты будешь приятно удивлён нашей установкой…
— Ладно.
Обрадованный, я решил проявить некоторое участие в личной жизни Фила.
— Ну так что, подкатил? — спросил я.
— Кого? — не понял Фил.
— Ну, помнишь, девушка из библиотеки…
— А, эта блядь… — разочарованно протянул Фил. — Отшила. С такой-то огромной жопой, да ещё и с усами.
Я промямлил что-то дежурно-одобряющее, и мы простились. Я положил трубку и подумал: надо организовать репетицию.
Филипп заперся в туалете с циклом поздних работ Эгона Шиле, а я пошёл заваривать кофе. Заливая холодную воду в турку, я напряжённо и невесело думал. Сегодня предстоял последний концерт в «Перестройке». Когда-то мы согласились играть в этом хлеву, потому что других вариантов нам просто не предлагали. Это только начало, казалось нам. Мы свалим оттуда при первой возможности, так мы рассуждали. И вот, теперь нас выгоняли и из «Перестройки».
— Эй, у тебя бумага кончилась, — заорал из туалета Фил. — Что мне делать? У меня тут есть альбом репродукций…
— Не тронь Шиле, животное! Сейчас я принесу тебе бумаги.
Я прошёлся по кухне в поисках салфеток или старых газет, но не было ничего, кроме массивного наждачного листа. И тут я осознал.
— Подожди 5 минут, я схожу за почтой, — крикнул я Филу под дверь, попутно влезая в побитые жизнью конверсы.
— На почту? У друга беда, а он отправляется на почту! Ты издеваешься надо мной? — возмущался, сидя на унитазе, Фил.
— Дурак. В почтовые ящики всегда суют кучу ненужной бумаги. Воспользуешься ей.
— А, в таком случае иди, — благословил моё намерение Фил. — Но только давай быстрее! Не забывай, что у меня тут заложник.
— Оставь Шиле в покое, чудак. Он же на глянцевой бумаге…
— Ну и что? Это дело принципа. Две-три картины из этого цикла оскорбляют моё чувство прекрасного!
Лифта пришлось дожидаться долго, он шёл то вверх, то вниз, кряхтя и хлопая дверьми на разных этажах, и, в конце концов, открылся и передо мной. Внутри уже находился крупный толстяк в красном спортивном костюме «Адидас». На голове у парня была шерстяная повязка, на запястьях — напульсники, кроссовками на высокой подошве оканчивались ноги-тумбы.
Мы поздоровались, и я зашёл внутрь. Несколько пролётов, преодолённых лифтом, толстяк смотрел на меня пристально и молча, а потом произнёс: «Ты ведь внук Виктора Владимировича? Андрей?».
Я кивнул, не поднимая головы. Незапланированных бесед я не любил.
— Я помню тебя, — сообщил толстяк. И он постучал в грудь, как неандерталец. — Митя. Я — Митя.
— Нет, извини, я не помню.
— Мы играли вместе на детской площадке, вот здесь, во дворе.
— На детской площадке? А когда это произошло? Знаешь, у меня бывают провалы в памяти, и вообще, большую часть времени я не бываю в сознании, так что…
— Ха-ха, нет, это было очень давно, — толстяк обаятельно посмеялся, решив, что я пошутил. — Мы были детьми. Не помнишь, как ты отметелил меня лопаткой? Вот, у меня шрам до сих пор остался.
Я ещё раз посмотрел на толстяка, постаравшись, насколько это было возможно, сфокусировать взгляд. Митя… Митя, ну конечно!
В памяти возникло одно из первых детских воспоминаний. Ясный зимний день. Я сижу в песочнице, удобно зарывшись в снег попой и возвожу из снега помпезное сооружение, вероятнее всего, замок. Рукам жарко и мокро в шерстяных варежках, работа идёт тяжело. Замок получается, откровенно говоря, неудачный: перекошенный и корявый, с оплывшими жалкими башенками, он не вызывает эстетического наслаждения. Однако я не сдаюсь, леплю себе, накладывая один на другой комья снега. И тут появляется этот Митя, пузатый и розовощёкий, как и сейчас. Идёт ко мне. Я слышу какие-то нелицеприятные замечания в свой адрес — пухлячок критикует мою работу. «Какая бяка» — говорит мальчик Митя, шлёпая губками. А потом со всей силы пинает мой замок, несколько раз, он рассыпается прямо передо мной, на глазах превращаясь в белую кашу. Из этой каши в разные стороны торчат разноцветные палочки из-под чупа-чупсов — мои гаубицы. Дальше в руке у меня оказывается лопатка. Я помню её очень хорошо: пластиковая и синяя, с большим загребущим ковшом. Таким ковшом можно загрести много снега. Или песка. Или собачьих какашек. Всего, что детская душа пожелает. Я бросаюсь на мальчика с этой лопаткой и принимаюсь бить его по голове. Я сижу у него на груди, а мальчик лежит на спине и орёт, что есть сил. Я бью его свирепо, безжалостно, насмерть, и реву вместе с ним. Мои слёзы падают на него, а я бью и реву, склонившись над беспомощным жирным телом. Избиение длится, кажется, бесконечно, даже рука уже начинает затекать, но вот к нам бегут две охающие бабушки, моя и его. Его бабушка орёт на меня и называет психопатом. Моя бабушка обижается и называет его бабушку в ответ старой блядью. Толстяк же продолжает реветь, он ревёт и ревёт, как медведь, уже начинает звенеть в ушах от его неутомимого зычного рёва. «Митенька, Митенька» — причитает его бабушка над ним, отирая слёзы. А я сижу на снегу: попе теперь совсем не удобно, а напротив, сыро и холодно, и я загребаю пригоршни снежных руин оголившимися ладонями. Митя, ну конечно.
— Прости, Митя, я был не прав.
— Да всё в порядке, — отмахнулся Митя.
Дверь открылась на первом этаже. Я вышел первым и достал ключи.
— Заходи к нам как-нибудь, — бросил он на прощание. — Я живу с бабушкой ниже этажом, квартира располагается точно так же, как и твоя. Мы будем рады.
— Хорошо, Мить, обязательно зайду.
— Вот и отлично. Бабушка, кстати, делает отличное варенье. Земляничное. А мне, к сожалению, нельзя, режим питания у меня… Ты любишь земляничное варенье?
— Не знаю, — честно признался я.
— В общем, даже если не любишь, всё равно заходи. Просто так… Ну ладно, а мне бежать пора. Увидимся!
— Давай, удачного тебе побега… Беготни… Или как там это называется?.. В общем, удачи тебе с тем, что ты сейчас задумал!
— До встречи, — улыбнулся Митя и побежал.
Пробежка, вспомнил я, вот как это называется. Пробежка. Почтовой ящик был набит бумагой. Конверты, счета за коммунальные услуги, рекламки, повестка… Повестка. Она адресовалась мне. Повестка из военкомата: на красной толстой бумаге со звездой, явиться тогда-то и туда-то. При себе иметь… Я нажал кнопку лифта. Настроение резко испортилось. Переселившись в дедову квартиру, я совсем позабыл про немаловажную деталь: я был прописан в этой квартире, и все повестки приходили сюда, деду. Когда солдатики или участковый заявлялись к нему, он просто пожимал плечами и выбрасывал повестки в урну, даже не сообщая мне об этом. Теперь же они приходили по нужному адресу.
Я поднялся к себе и вручил повестку Филу. Потом вернулся на кухню и налил себе переваренный кофе. Пить его совсем не хотелось, но я выпил всё равно, залпом, до дна. Кофе вязко и долго стекал по пищеводу, он был прилипчивый и густой, как барий, и на вкус был точно такой же. Я допил его и направился в душ. Разделся донага и влез в ржавую ванну.
Кран привычно возопил, исторгая из себя бурную горячую воду. Ванная снова наполнилась натужными механическими шумами, зеркало, стены и дверцы тотчас запотели и взмокли, скрыв от меня моё отражение. Я отёр рукой зеркальную поверхность, чтобы снова видеть его перед собой. То что я видел из раза в раз, меня, скорее, огорчало.
Всё то же осунувшееся никотинозависимое лицо, бледное, вялое тело, жидкие волосы облепили лицо, немощные плечи, изрисованные татуировками: на одном плече — флаг конфедерации, на другом красно-зелёный китайский дракон, огромный, наползающий на грудь и шею. Я попытался представить себя в военной форме, и от этой мысли сразу ужаснулся. Болотная, из грубого материала скроенная, военная форма была глубоко ненавистна мне. От этого грубого материала у меня может начать чесаться кожа, а как глупо будет выглядеть м