Закончив петь, я просто стоял, боясь открыть глаза, отбросив гитару, беспомощно ухватившись за стойку. Гудело и стучало в висках, и непонятно было, музыка это или кровяное давление. Кто-то требовательно дёрнул меня за штанину, и я, немного отойдя от оцепенения, приоткрыл глаза. Подо мной стоял Анатольич, счастливый, бешеный, в руке он держал непрозрачную пластиковую бутылку, которую протягивал мне, как эстафетную палочку. Бензин, догадался я.
Я твёрдо знал, что нужно было делать дальше. Я поставил гитару на подставку и окропил непристойно восставший на сцене гриф. В кармане была зажигалка, и я, достав её, несколько раз чиркнул колёсиком, извлёк огонёк. Кто-то из зала радостно закричал, но гитара не вспыхнула. Я взболтал жидкость и вылил всё, что было в бутылке, залив пол, подставку, гитару. Ещё раз щёлкнул зажигалкой, раз или два: пламя вспыхнуло незвучно, но страшно, огромное, как будто зажгли соломенного великана и бросили в толпу. Я не сразу заметил, как у меня вспыхнул рукав, просто стоял, глядя на страшный огонь в отупении, полыхая себе потихоньку. Горя, гитара омерзительно, гадко воняла. Такова была её прощальная вонючая месть. На сцену с огнетушителем вскочил резкий от злобы Горбачёв. Не раздумывая, он опустошил его содержимое на пол. Шипящая пена вырывалась наружу. Сцену моментально заволокло непрозрачным дымом. Внезапно я пришёл в себя и услышал крики и крепкий мат, увидел осатаневшие глаза Горбачёва перед собой, трясущего меня за лацканы пиджака, брызжущего слюной, обильной и едкой. Музыки больше не было.
А потом с прилавков убрали весь алкоголь, оставив нерасторопным покупателем только квас и минеральную воду. Я смеялся над ними и пил вино из замёрзшего горлышка, не сбавляя лёгкого и стремительного шага. Нинино пальто было совсем лёгкое, она замерзала, энергично дыша на руки, я снял с себя куртку и пытался надеть на неё, она отбивалась. Я был мокр от пота, горяч, в рубашке и пиджаке мне было слишком жарко, и я хотел раздеться совсем и идти босыми ногами по снегу, и ногами растапливать снег.
— От тебя пахнет костром, — сказала Нина, когда мы уже зашли в метро испускались по медленному, вечно ползущему эскалатору. Я подпрыгивал, торопя его.
— А от тебя — грушей, — откликнулся я, на мгновение зависнув рядом с ней, слишком близко. От неё и правда грушей пахло.
— Это от волос, шампунь, — сказала она строго. Помолчав, добавила. — А тебе гитару не жалко?
— Нет, мне немного жаль, что так мало народу было… А что, когда Артём читает стихи, зрителей больше бывает? — спросив, я подумал, что сейчас же спрыгну вниз головой, если она скажет, что да, бывает. А ведь я был уверен, что она так и скажет, и уже примерился головой в металлические зазубрины.
Она ничего не ответила, пожала плечами.
— С другой стороны, это не важно. Знаешь, что в таких случаях говорил Тони Уилсон? На тайной вечере было тринадцать человек. А Архимед был и вовсе один в ванной…
Нина посмотрела на меня лукаво, прищуренным глазом. Я снова качнулся к ней и снова почувствовал запах груш. Я подумал, как было бы хорошо, без этих условностей, зачерпнуть её волос полные ладони и вдыхать этот грушевый запах до головокружения.
Так мы и добрались до её дома, в аромате грушевых садов. Она поцеловала меня в щёку, но крепко, как целуют обычно в губы, и мы простились.
Проходя мимо магазина хозтоваров, который был открыт нараспашку, я заметил, как красиво стоят на полке унитазные ёршики — белые, красные и голубые. Я подумал, что без такого эффектного ёршика мне не обойтись. Зашёл внутрь. За прилавком стоял мужчина в жёлтой спецовке, плешивый и пожилой. А рядом был ещё один, его я не разглядел толком. Они разговаривали. Плешивый всё повторял, через короткие паузы: «Конечно же, конечно же, конечно же, ну конечно…»
А второй покачивался пьяно и упрямо повторял: «Нет… нет… нет. Нет!». Плешивый повторил ещё раз, но без особой надежды своё «конечно же» и обратился ко мне.
— Мне, пожалуйста, белый унитазный ёрш, — объявил я. Плешивый посмотрел на меня одобрительно и завернул ёрш в пакет. Потом пакет где-то потерялся, исчез, и я брёл через незнакомые земли наудачу, с ёршиком наперевес.
Уже на подходе к метро ко мне привязался местный юноша в кепке и спортивном костюме. Он принялся было что-то неразборчиво бормотать про деньги и телефон, но, увидев в моей руке это орудие, моментально отстал. Я благополучно спустился в метро и так и заснул, прижимая к груди своё оружие.
5
Через несколько дней на работе состоялось праздничное застолье. Работники сразу нескольких отделов сгрудились вокруг обширного стола и с аппетитом поглощали вина, коньяки и жирные салаты. Энергичными и непристойными чавкающе-хлюпающими звуками наполнялось помещение.
Поводом для торжества стали проводы на пенсию некоей пожилой женщины по фамилии Гнобыш, прежде никогда мной невиданной. Сотрудница Гнобыш трудилась этажом выше, в так называемом «производственном отделе». Это была довольно крепкая, нестарая дама, в роговых очках и с пышной причёской в форме фиолетового куста. На протяжении почти часа она рассказывала напряжённо притихшим, уже бывшим коллегам историю своего «творческого пути», своей мало впечатляющей карьеры, при этом постоянно уходя в ненужные, изматывающие подробности.
Оказалось, что на месте нынешней фирмы раньше существовал НИИ, который переехал или исчез вовсе, а госпожа Гнобыш осталась здесь, как несдвигаемый памятник. Содержание её обязанностей, то есть «работа с документами», за последнее тридцатилетие ничуть не изменилось, зато, благодаря техническому процессу, изменилась форма. Я с сочувствием представил себе те далёкие времена, когда госпожа Гнобыш, поправляя выбившийся фиолетовый локон, раскладывала пасьянс не на современном компьютере, а на неудобном столе, которого вечно не хватало, и то и дело срывались с него на пол замусоленные карты.
Начальник произнёс торжественную речь, в которой упомянул следующие речевые обороты: «славный творческий путь», «пользовалась поддержкой и уважением….», «внесла неоценимый вклад…» «с большим сожалением», «на заслуженный отдых», и т. д. Дослушать откровения Олега Валентиновича мне не удалось: в тот день у меня была масса работы. Требовалось отксерокопировать кипу документов, вздымающуюся до потолка, так что времени иной раз не хватало и на перекур, не то что на вдумчивое потребление коньячно-винных изделий.
Дряхлый копировальный агрегат трясся, гудел и вонял, обдавая руку печным жаром. На концерте в «Перестройке», как выяснилось, я обжёг руку, и теперь она, нагреваясь, саднила. Я провозился у древней машины часа четыре подряд, чувствуя себя не то кузнецом, не то шахтёром. Условия труда, и без того тяжёлые, осложнял всё время забегавший в комнатку курьер. Его носки источали столь терпкий аромат, что приходилось всё время бегать и открывать нараспашку окна и двери. Становилось холодно, со всех сторон задували сквозняки, однако вонь была непобедима.
Ближе к концу рабочего дня ко мне заглянул кудрявый Олег. Сев на крутящийся стул, он зачитал мне несколько пассажей из научно-популярного глянцевого журнала. Речь шла об образе жизни чёрных садовых муравьёв. В частности, в тексте говорилось следующее: «Доминантные самцы спариваются реже, чем остальные. Пока они доказывают свою силу и ловкость, другие самцы занимаются оплодотворением самок».
Мы немного обсудили сходство и различие животного и человеческого миров, а потом я отложил ещё горячие бумажные листы и отправился с Олегом в курилку. В наш отдел мы вернулись под шелест подобострастных аплодисментов. Лицо госпожи Гнобыш было влажным, а упаковка подарка была яркой и хрустящей. Мы органично вписались в рукоплещущую толпу, и я, не переставая аплодировать, незаметно приблизился к столу и отхватил себе толстый кусок докторской колбасы. Жуя, я направился было к своей голгофе, к ксероксу, но обратил внимание на часы, на которых было уже без десяти шесть. Бросив всю документацию так, как она лежала, я тихо собрал вещи и ускользнул за дверь.
К автобусной остановке было не подступиться. Собственно, автобусных остановок здесь было целых шесть подряд, но вокруг каждой из них шевелились бесшумные человеческие орды.
От метро «Войковская» наземным транспортом добиралось дикое количество народа. Раньше желающих проехаться на скрипучем икарусе было не так много, а теперь, из-за того, что возле метро возник огромный торговый центр «Некрополис», движение было сковано. Не то что со всей Москвы, со всего бывшего СССР приезжали люди, чтобы попасть в этот загадочный торговый центр, доверху набитый одеждой и девушками с неживыми васильковыми глазами.
Выходя из торгового центра «Некрополис» с шуршащими пакетами и застывшими блаженными лицами, люди сразу же примыкали к одной из автобусных очередей и стояли, стояли бесконечно. Стоял и я. Мелкий, неприятный дождь хлестал по лицу, и ноги остывали в луже. Изредка мимо проезжали маршрутки, и люди вскидывали руки, но маршрутки всегда проезжали мимо, высокомерные. Наконец, я прорвался к автобусу. С виду вместительный, он в момент наполнился уставшими покупателями и людьми труда. Я медленно полз, продвигался в очереди. Какой-то старик позади меня всё время пытался ускорить моё движение, беззастенчиво толкая меня в спину. Я старался не реагировать. Уставший после работы, как и все, я стремился настроить себя на философский лад. «Я спокоен, спокоен, — думаю я, занося ногу на ступеньку, — я един с космосом, и с природой…». Но нельзя же всё время быть спокойным, нервы сдают иногда. «Ах ты старый пидорас» — процедил я сквозь зубы, уже оказавшись у турникета, внутри. Но старик не услышал меня, оттолкнувшись ото всех, он теперь сосредоточенно копался в своих кульках в поисках проездного.
Я занял место, повиснув на поручне, и закрыл глаза. Рука всё ещё болела, пульсировала. Мысли, проносившиеся в голове, были бессвязны. Я почему-то вспомнил Сергеева, его упитанное лицо и витаминный коктейль, в котором плавали маленькие острые