— Это я-а-а… Как де-ла-а-а?.. — произнесла Майя, придурковато растягивая слова. Вероятно, так она представляла себе кокетство или, может быть, светскую беседу.
— У меня всё хорошо, — ответил я предельно сухо, трудно выдавливая слова.
— Я просто хотела узнать, как ты пожива-а-аешь…
— Мне приятно, что ты беспокоишься за меня, но ты знаешь, я очень тороплюсь…
— А куда-а?
— Мне нужно… У меня сейчас концерт, да, очень важный концерт…
— Ого, концерт, — оживилась Майя, — а можно мне прийти?
— Вообще-то нет, он закрытый, и очень далеко, на Южной… И от метро ещё два часа пешком… Ты просто не успеешь.
— Ну ладно… — тяжкий вздох раздался на другом конце провода. — Я просто хотела отдать тебе футболку. Она тут скучает без своего хозяина.
— Конечно, я заберу футболку… вот только сейчас совсем нет времени. Я сейчас въезжаю в туннель, связь вот-вот оборвётся… Я позвоню тебе сам, хорошо?
— Ну ладно. А когда?
— Когда… когда… в конце недели… я думаю, что… наверное… — я нажал отбой и вернул телефон в карман.
Вернувшись домой, я не включил свет, приготовил и быстро съел в темноте какой-то ужин, и забрался в диван. Остаток вечера я провёл в фэйсбуке, листая фотографии так называемых друзей, читая их никчёмные записи. От записей было грустно и нервно, я закрывал глаза и вяло фантазировал о Наргиз, безуспешно пытаясь представить её без одежды. Всё, что я видел, это только ручка сумки, упавшая с плеча, подобно бретельке от лифчика. Вновь и вновь я наблюдал это падение и губки Наргиз, разжавшиеся, чтобы сказать: «Меня там нет! До встречи!»
В этом символическом оголении для меня было гораздо больше эротизма, чем в полностью раздетой разгорячённой Майе. Так я и погрузился в неспокойный сон, раздумывая над этой ручкой-бретелькой…
Как же это прекрасно, опьянять себя сразу же, при пробуждении. Собраться ближе к ночи, пить упорно и долго, в сигаретном дыму и кабацком полумраке, пить, пока не свалишься со стула и не упадёшь замертво в салат, а потом проснёшься, с гниением во рту и тяжкой ношей в голове и желудке — таков досуг плебея. Интеллигентный же человек должен опьяняться беспрерывно, но умеренно, чтобы никогда не трезветь, но и никогда не досаждать окружающим невменяемыми глупостями.
Так думал я, сидя на крыше сталинской многоэтажки в 11 утра, ловя солнечные лучи почти опустевшей бутылкой. Её конечность меня ничуть не удручала, вокруг стоял таких же ещё целый ряд, вдобавок — шампанское и бутылка рома. Я как всегда был потерян в числах и не знал твёрдо, март ли всё ещё, или может быть уже апрель, да, в общем, и не было никакой разницы — главное, что погода была чудесна. Погода шепчет — вспомнил я странное для уха словосочетание. Погода не шепчет, а вопит, режет ярким глаза и стучит трамвайными рельсами. Под нами шпалы и шоссе, и крыши маленьких домов, обитые скользим материалом, по которому хорошо съезжать на лыжах и лететь вниз, приземляясь на случайных прохожих. Было не холодно и не тепло, точнее, в куртке было слишком тепло, а без неё всё же прохладно. Воздух был чист и прозрачен, и лица моих друзей в нём были слишком отчётливы, я закрывал глаза и видел их всё равно, в мельчайших ненужных подробностях. Они были праздничны и счастливо глупы. Особенно мне нравилось лицо Фила: плотоядное и слюнявое; он молчал и думал, вероятно, либо о жареном мясе, либо о своих легкодоступных женщинах. Вадик смотрелся величаво: он всё ещё очень художественно курил. Кира пощипывала себя за щёку, проверяя насколько пьяна, и говорила мне: «Ты теперь всегда будешь одеваться как гомик»?
В тот день я снова был одет в пурпурные штаны и дедов пиджак с полосками.
Филипп отвлёкся от плотоядных мыслей, чтобы залиться радостным гоготом.
Только что мы узнали, что Сергеев всё же включил нас в программу своего молодёжного фестиваля. На почту нам выслали приглашения с гербовыми печатями и программу мероприятия. Я думал, что буду чувствовать себя гадко, но почему-то радовался, как дитя. Какие-никакие, а 5 тысяч человек — толпа народу, о которой большинству групп и не мечтать. Не в том положении мы, чтобы заниматься чистоплюйством — всё-таки решил я.
Винные пары и лёгкая весенняя погода мешали быть принципиальным и строгим. В такой легкомысленной обстановке можно быть только молоденьким и глупеньким, совершенно беспринципным гедонистом. Таковым я и был.
Филипп разобрался с первой бутылкой и потянулся за второй. В этом движении я угадал некоторую, очень незначительную, но стыдливость. У Филиппа совсем не было денег, потому что, напомню, Филипп не работал нигде и никогда. Возраст же «карманных денег» он, если честно, давно перерос. Хотя всё же какие-то суммы ему передавали из жалости дед и бабушка. Что Филипп проделывал с этими суммами, насколько они были малы или велики, мы не знали. Так или иначе, всё, что покупалось нами на совместных посиделках, было куплено мной либо Кирой. Либо Вадиком иногда. На все претензии Филипп реагировал воинственно: «Я, блядь, магистр изящных искусств, — кричал он и бил себя в грудь, — где мне, по-вашему, искать работу?». Впрочем, стыдился безденежья Фил только с нами, нищету он легко компенсировал наглостью, с которой он стремительно заполнял собой всё незанятое пространство любой вечеринки: он сметал всё недоеденное, выпивал всё недопитое или допиваемое недостаточно быстро, насиловал всё, что недостаточно сопротивлялось. С одинаковым энтузиазмом он поглощал все блага цивилизации: бабушкины соленья, одеколон, гашиш, пряники. Мне было противно это его буйное потребительство, а также привычка вонять носками и всё время просить взаймы. В остальном Фил был, по-своему, прекрасен.
Конечно, играла музыка. Она доносилась из динамика Кириного телефона, валявшегося на парапете, в двух сантиметрах от пустого воздуха. Телефон исторгал из себя одна за одной, совершенно несовместные друг с другом песни: рафинированные «Suede» сменялись сермяжным Чижом, который, оглянуться не успеешь, растворялся в беспорядочных переборах нилянговской гитары. А потом, поверх всего это винегрета, скакал, утрамбовывая его в однородную массу, какой-нибудь совсем уж неожиданный Бой Джордж. Мы вполуха прислушивались к этим непредсказуемым звукам, пили и смеялись, дожидаясь триумфального появления Йоко-Ани. Она, как всегда, задерживалась на работе. В субботу, в выходной день. Пока Йоко не было, Вадик вываливал на нас все свои привычные романтические глупости, которые не решался произносить при своей подруге-хозяйке. Осколки прежнего, безрассудного Вадима.
— Мы должны ехать в Лондон, или Нью-Йорк, — вещал он взволнованно, — здесь никаких перспектив, вы же понимаете, друзья, здесь может существовать только блатняк или, в лучшем случае, наш родной говнорок… А в одном Лос-Анджелесе только какой-нибудь спид-металл играет пятьдесят радиостанций!
— Да там до хрена своих хороших музыкантов, непонятно разве? — вяло поддержал беседу Фил, скорее из-за того, что пил алкоголь и на Вадиковы деньги купленный тоже.
— Так а мы ведь плохие, бездарные! Потому и не затеряемся, — Вадим хохотнул над своей шуткой, и водосточная труба отозвалась ржавым смехом. Я приблизился к нему с целью взять сигарет. Он посмотрел исподлобья, усталый и пьяный. Хотел сказать что-то, но лязгнула дверь, в проёме образовался знакомый силуэт, тонкие каблучки уверенно зацокали по ровной кровле, поднося к нам быстрое, спортивное тело Йоко-Ани.
— Как поживаете, горе-музыканты? — спросила она покровительственно, одарив нас надменной улыбкой. Триумфатор, герой, она надеялась, видимо, что благодарная чернь сейчас же кинется лобызать ей ноги. Но нет, этого не произошло. Только Вадим подошёл и, смущаясь, чмокнул её в губы.
А когда-то давно Аня остерегалась, даже боялась нас. В те времена она была тихой, опрятной студенткой с соседнего юридического либо ещё какого-нибудь экономического факультета, ходила по университетским коридорам, прижимаясь к стенам, в простых очках и с заплетённым понурым крысиным хвостиком волос сзади. На свою беду наш гитарист однажды столкнулся с неприметной девушкой в студенческом общепите. Неуклюжий Вадим, проходя, то ли пролил на неё компот, то ли задел по голове локтем, в общем, знакомство состоялось, и на следующий день уже были розы в целлофане и «Кофехауз». Оценивающие взгляды и застенчивые улыбки. Непреднамеренная близость в переполненном вагоне метро. А потом, на дне рождения Вадима, он впервые представил нам её, уже сожительницу, широко и свободно разместившуюся в квартирном пространстве. Фамильярная с Вадиком и её матерью, на нас она бросала пугливые взгляды и старалась всячески угодить и вообще на всякий случай держалась подальше. Она подала к столу жирное мясо и салат из морских гадов. Особенно неприятны были маленькие осьминожки, синюшные и скрюченные. Я вылавливал их вилкой и складировал отдельно от себя. Сложно представить себе более мерзкое создание, чем осьминог, наделённый одновременно щупальцами и клювом. Аня осторожно пыталась убедить меня, что у таких маленьких экземпляров не бывает клювов, но я откладывал мёртвые тушки всё равно.
Аня была удивлена моей брезгливостью, так как находилась во власти всех стереотипов о панк-музыкантах. Она предполагала, что друзья Вадима никогда не моются, питаются содержимым мусорных баков и запивают его водой из луж. Увидев же в нас умеренно адекватных людей, которые, во всяком случае, не собираются рвать на куски и опрыскивать из баллончика её шубу, крушить мебель и плевать ей в лицо, она успокоилась и тотчас предъявила нам свою истинную сущность.
Прекратив суетливо накладывать нам своих морских салатов, она уселась во главе стола и повелительным тоном отослала меня за дополнительным майонезом, а Фила — с пакетом мусора. С этого и началось наше долгое противостояние, наша мучительная и неравная борьба за бессмертную душу Вадика.
— Ну что, как жизнь половая, приятель? — спросил он меня, употребив фразу, подслушанную им, наверное, в одном из американских ситкомов.
— Да, в общем, своим чередом, — я сунул в рот тонкую сигарету и вернулся на место.