— Нет.
— А я скажу, — пригрозил мне мой собеседник. И продолжил: — Человечеству нужно хоть на какое-то время отвлечься от бессмысленности своего насекомого, имбецильного существования. Отвлечься хоть на секунду от осознания того, что все вы — червяки, гной из прыща, ничтожества.
— Вот ты, — тут он ткнул меня пальцем в грудь, наклонился ещё ближе, дыша табаком и плесенью. — Зачем ты тащился через весь город сюда, а, зачем? Чтобы смотреть, как незнакомый тебе человек просто читает книгу? Чтобы изводить меня своим бестолковым взглядом и ждать, что же произойдёт? А ничего не произойдёт, НИ-ЧЕ-ГО!
И он снова взялся за книгу и снова стал читать. Вернее, уткнул глаза в привычную, всё так и не преодолённую строчку. Он замолчал, но его голос продолжал звучать у меня в голове. Он произносил слова негромко, но старательно, сосредоточенно их артикулируя. Как будто каждую букву он вырезал губами и ртом из плохо подающейся плотной материи. Ещё у него была борода, но не было усов. Борода была разноцветная, чёрно-рыжеватая, с белёсым островком на ней, под губой. И шляпа. Шляпа лежала на столе.
Повеяло потом, алкоголем и копчёным сыром. Подошёл Филипп.
— Ну, как дела? — спросил он, посмотрев на нас обоих.
— Тебе насрать на мои дела, и на его тоже, — сообщил парень с разноцветной бородой, не глядя ни на меня, ни Фила.
— Это кто такой? — спросил Фил с вызовом.
Я пожал плечами, допил свой коктейль, позвал бармена, чтобы заказать ещё. Он не услышал.
— Разговоры… — продолжал бородатый. — Смотрины и разговоры — вот два излюбленных занятия для бездарных умов. Вы приходите говорить и таращить глаза сюда, в бары, специально, чтобы любоваться такими же, как вы, бракованными изделиями природы, и обмениваться друг с другом своими банальными глупостями под грохот музыки, который, о, вы втайне рассчитываете на это, заглушит их все, целиком.
И снова вернулся к своей книге, довольный собой.
— Можно, я ударю его головой об стол? — попросил Филипп.
— Будь так любезен.
Филипп двинулся на него.
— Отлезь от меня, животное! — бородатый брезгливо сомкнул губы, но на всякий случай встал. Намечалась драка.
— Мне, пожалуйста, один Лонг-Айленд, — сказал я бармену, поймав его за рукав. Он рассеяно кивнул и пошёл наливать кому-то пиво.
Тем временем эти двое принялись неумело бороться. Филипп попытался ухватить бородача за горло, но вместо этого попал ему пальцем в глаз.
— Ты что творишь, обезьяна! — закричал бородач, хватаясь за лицо.
— Прости, друг, я хотел схватить тебя за шею…
— Ты ослепил меня, лишил меня глаза…
Бармен поставил передо мной коктейль. Скользнул по вяло дерущимся своим взглядом и ушёл на другой конец стойки. Я достал из стакана трубочку и положил перед собой. Крупные куски льда, как буйки, качались на поверхности в тёмной, лимонного оттенка жидкости. Внезапно я почувствовал, что не хочу его пить, не хочу смотреть, как эти двое вяло дерутся и утешают друг друга, как бармен смотрит на меня глупым тоскливым взглядом, как вокруг разнообразно корчатся сотни вспотевших, энергичных тел.
А хочется мне, например, стоять на балконе и смотреть, как мой сосед Митя бежит по раскисшей земле, борясь с лишним весом, усталостью, непогодой. Чтобы при этом самому стоять, укутавшись в плед и жадно, глубоко затягиваться сигаретным дымом. Или никуда не смотреть, молчать, лежать с закрытыми глазами и слушать, как соседи гремят кастрюлями, или смывают воду в унитазе, как неизвестная, скрытая от меня жизнь копошится в квартире под полом. Я закрыл глаза и сразу представил семью гномов, которые сидят там у меня, в черноте подполья, включив ночник или растопив крошечный камин, сидят близко друг к другу, в уютной тесноте и смотрят свой крошечный телевизор.
Но вот появилась Нина. Она была в узких светлых джинсах и трогательной красной кофточке в горошек. Платья такой же расцветки иногда носили асексуальные советские барышни на плакатах. Обычно они изображались в таких платьях вместе с зерном, или с глуповатыми молодыми качками, демонстрировавшими улыбки и бицепсы. Но на Нине кофточка сидела прекрасно. Рыжая копна волос была пережата резинкой и струящейся волной опадала на плечико. Она сразу заметила меня и уверенно пошла сквозь толпу. Я с трудом улыбнулся и взмахнул рукой. Бородатый парень и Фил тем временем, не таясь, распивали вторую бутылку водки, за которой успели сходить в ближайший магазин. Фил с умилением смотрел на бороду бородача, оглаживая её взглядом, бородач с вдохновением продолжал вскрывать социальные язвы.
— Человечество стремительно деградирует, — вещал он. — Казалось бы, куда дальше? Но нет, умудряется. Набили желудки и теперь требуют говна всякого — свободы слова, духовности, перевыборов. Те, кого недокормили, становятся имперцами, любителями жёсткой руки, всякого там царизма-сталинизма. Так называемые патриоты. Но что такое патриотизм, как не очередное наебалово? Что есть наше государство и наш народ? Горстка угрюмых страдальцев, которые предпочли жить в грязи и холоде 8 месяцев в году, просто из-за того, что им было лень тащить свою бледную жопу в тропики.
Нина деликатно замерла, хлопая ресницами. Я с удовольствием уступил ей свой стул, на котором не хотелось сидеть, и напиток, который больше не хотелось пить. От неё пахло не грушей, вернее, не только грушей, но и ещё чем-то, наверное, ананасом. Грушей от волос, а ананасом от шеи, рассудил я. Поцеловал её даже не в щёку, а рядом с щекой, в нежный пушок на щеке. Не было сил целовать крепко. Бородач и Фил не сразу заметили молчащую девушку, но когда заметили, сами замолчали. Филипп был почему-то не похотливый, а грустный, глаза его увлажнились, но не от похоти, а как будто от слёз. Он сдержанно пожал ей руку и не полез целоваться. Нина посмотрела на меня растерянно. «Наверное, устал», — ответил я ей про себя, можно сказать, телепатически ответил. Бородач же смутился и потупил взор.
— Знакомьтесь… — сказал я. — Нина — это какой-то бородач. Какой-то бородач, знакомься, Нина.
— Меня зовут Виталий, — представился он. Имя Виталий ему шло. Шло его разноцветной бороде. Он посмотрел на Нину оценивающе, потом, также оценивающе на меня, потом на нас обоих, сделал большой глоток из стакана и отвернулся. Потерял интерес.
— Давай уйдём отсюда. Тут душно и шумно, — сказал я Нине в самое ухо. На ухе у неё тоже был лёгкий пушок, прозрачный.
— Зачем же я ехала сюда? Нет, давай посидим хотя бы чуть-чуть.
Я заказал ей коктейль, виски с колой. Изучил кошелёк, карманы. Денег осталось всего ничего, несколько розоватых бумажек. Мы выпили по одной виски-коле.
— Что-то я совсем ничего не почувствовала, — сказала Нина, мгновенно поглотив стакан. Я заказал ей ещё один, благо бармен оказался под рукой.
— Наверное, они туда виски совсем не наливают, — снова пожаловалась Нина, снова жадно поглотив коктейль.
«Может, тебе водки заказать?» — подумал я не без злобы, но не озвучил вопроса вслух. И заказал ей ещё два коктейля в течение пяти минут. Деньги кончились.
Стоять было тяжело и неудобно, об меня тёрлись мокрые и подвижные мужские тела. Я предложил ей допить коктейль, а потом пойти на крышу. Она неуверенно кивнула, возможно, вообще не услышала меня. Музыка стала ещё громче и народу будто бы даже ещё прибавилось. Подошли Йоко и Вадим, довольно пьяные. Я это сразу понял, по цвету лиц. Йоко от алкоголя делалась красная-красная, распаренная, Вадик делался бледный-бледный, как труп.
— Где вы были? — спросил я.
— Там, — ответил Вадим, не показав ни одной частью тела, где это «там». Йоко согласно кивнула, поддерживая его за руку.
— А Кира такая пьяная, — сообщил заплетающимся языком Вадим. — Клеилась вон к тем хиппарям, — Вадик показал пальцем куда-то в сторону хмурых охранников и сразу безвольно бросил руку, как плеть. — Потом стащила со стены портрет Че Гевары, целовала его в засос с криками: «Вот он, настоящий мужик!» И что-то такое ещё, про яйца, я не разобрал.
— А где она сейчас?
Вадик пожал плечами.
— Мы возвращаемся на крышу. Вы с нами?
— Да… а трава у вас есть?
— Вадик! — хмуро сказала Йоко, встряхнув его, как тряпичную куклу. Вадик икнул и стал совсем бледный, нитки сосудов выступили на лице.
Мы вышли вшестером, так и не найдя Киры. Воздух был густ и свеж. Невзрачная луна глядела из лужи. Фил с бородачом (Виталием) сели на заиндевевший тротуар и провозгласили, что никуда не двинутся дальше. У них имелись пластиковые стаканы и водка. И много сумрачных, мужских мыслей, которые требовалось проговорить. Мы поспешили оставить их наедине и двинулись в сторону крыши.
Дорога обратно была много сложней. Мы еле плелись по проторённому маршруту. Вадик даже порывался поймать машину, но Йоко останавливала его, бережливая. Нина же сияла и говорила без остановки. Ночь и холодный воздух взбодрили её, она была рада, что не сидела дома, перед экраном, а была среди людей, своих сверстников, пусть и невесёлых, и уставших, и бредущих в неизвестном ей направлении.
Вход на крышу был закрыт. Сначала я, а потом и Вадим, нудно и, как нам казалось, негромко, колотили в дверь, пока кто-то снизу из-за двери не сообщил нам, что вызвал полицию. Пришлось ретироваться. Стало уже совсем холодно, но денег, чтобы сидеть где-то в помещении, или уехать на такси, больше не было. И тут я вспомнил про Анатольича. Он жил отсюда неподалёку, занимая большую мансарду в центре Москвы. Олдскул-рокер Анатольич был в своей другой жизни ещё и художником Анатольичем. Рисовал он, на мой вкус, ещё хуже, чем играл на гитаре. Его художественный стиль был уныл и традиционен, как стиль Шилова, например. С сотен картин художника Анатольича глядели, в основном, несчастные старики и радостные собачки, помещённые в пошлые открыточные интерьеры. Однако государство ценило его творчество высоко — оно предоставило ему последний этаж старого здания, где он мог жить и иногда рисовать. Пардон, писать.
Я долго звонил и стучал в дверь, прежде чем услышал где-то вдалеке вялое перетоптывание. Тяжёлые ступни в разодранных тапках шамкали по полу, неуклонно приближаясь к двери.