— Сладкий, и все, — она развела руками, мол, не поделаешь тут ничего, не понять, а смириться надо.
— Но сладкий — это же хорошо, да? — допытывался я. — Сладкий, как сахарная вата?
Нина еще погримасничала, а потом, придвинувшись ко мне сама, упала головой на плечо, зевнула.
— Я не знаю… — выговорила она, зевнув снова. Непонятно было, относилось ее незнание персонально ко мне, к моей «сладости», или незнание относилось ко всей происходившей в мастерской Анатольича ситуации.
Мы легли на тахту, двумя отдельными чужими телами, ноги на полу, смотрели в потолок, темный от водяных подтёков. Нина раскинула руки широко, привыкшая, видимо, спать одна, на широкой кровати, угодила мне в лицо раскрытой ладонью. Я зажмурился, выругавшись неслышно.
— Почитай мне стихи, а?.. — попросила Нина, убрав с моего лица руку.
«Мало тебе, что ли, поэтических чтений?» — подумал я, слегка раздражаясь.
— Не хочешь — не читай, — пробормотала она обиженно, откатившись на край тахты, повернувшись спиной. Вероятно, я произнёс этот риторический вопрос вслух…
— Прости, Нина, не обижайся. Сейчас… — Я закрыл глаза, вспоминая. В голове вертелось только одно, не подходящее случаю стихотворение, но, так и не вспомнив ничего другого, в дрожащей тишине, я произнёс:
Чтоб пить вино свободно я убил
Свою жену. Она, бывало,
Всю душу криком надрывала,
Коль без гроша я приходил…
Нина молчала, всё ещё повернувшись ко мне спиной. Вспомнив следующую строфу, я продолжил:
Как воздух чист, как много света!
Я счастлив счастьем короля…
Набравшую было мощь декламацию прервали резкие всхлипы, вскрики, стук падающей мелкой мебели. Я вскочил, спрыгнул с тахты, бросился вниз, ломая ступени, архаичную решётку снеся по пути.
Первой я увидел Йоко-Аню, мечущуюся по студии без смысла, с дамской сумочкой на вытянутых руках. Вадим лежал на полу и шумно исторгал изо рта настоящую радугу: красный, оранжевый, жёлтый, синий — эти цвета, вперемешку, изящными мазками покрывали обеденный стол, диван, пол, подушки. Судя по тому, как держала Аня в руках свою сумку (как крепко обосравшегося чужого ребёнка), вонючая радуга проникла и туда, в её священные недра.
Я почувствовал дыхание на своём плече: Нина, прижавшись ко мне, деликатно стояла сзади. Йоко-Аня ругалась, верещала, вопила, переключаясь местами на ультразвук. «Сделай же что-нибудь!» — прошептала за спиной Нина. Я только покачал головой — стихию такого масштаба было не остановить, как не старайся. Вадика всё рвало и рвало, казалось, этому не будет конца, пока всю квартиру не окрасит Вадим содержимым своего желудка. Я взял под лестницей пустой холст и подложил перед ним, тут же ретировавшись. Вадик послушно схватил его руками и вырвал и на него, оставив яркий, сюрреалистический мазок.
— Анатольичу понравится, — объяснил я свои действия ошалело глядевшей на меня Нине. Конечно, ни черта это ему не понравится: Анатольич старый, скучный, академичный художник позапрошлого века, надеяться на то, что в нём вдруг проснётся тяга к такому радикальному авангардизму на исходе пятого десятка лет, не приходилось. Я отложил холст к стене. Вадик же, наконец, сделав пару прощальных всхлипов, торжественно упал лицом в собственный шедевр. В собственный, если хотите, masterpiece.
А потом в ванной шумела вода, и чавкала выжимаемая губка. Аня пыталась спасти свою обесчещенную вещь. Нина прижимала мокрую тряпку к Вадикову лбу и поила его прохладной водой с льдинками. Я стоял в немом отупении перед форточкой — мне велели открыть её, и я так и остался стоять перед ней, беспомощный, как разрядившийся робот.
— Что ты встал? — удивилась деловитая Нина. Она уже закатала по колено джинсы и надела фартук, готовая к устранению зловонного беспорядка. — Пойди в аптеку, купи угля, аспирина и влажных салфеток. У тебя есть деньги?
Деньги? Может быть, что-то есть.
В карманах я нашёл обильную, замусоленную мелочь. Допив оставшийся вермут, я взял с комода пачку с единственной сигаретой и отправился вниз. В подъезде пахло мёртвыми крысами…
6
Если говорить только о внешней, «поверхностной» стороне вопроса, то большинство женщин, увы, не заслуживает особенного внимания. Это некий экземпляр средней приличной женщины, так называемая «обычная женщина», женщина «ОК». Если спросить среднего мужчину, что он думает о такой средней женщине, он скажет, вероятнее всего, что-то вроде «ну, ничего так, нормальная» или «ну, в принципе, пойдёт». Нормально. Пойдёт. Мужчина, избалованный женской лаской сверх меры, может и принизить достоинства средней женщины: «да не, не очень», или же «не, ну так себе», или даже «не, страшная она, ты чего» — вот так он может сказать, запросто. Мужчина одинокий, истосковавшийся, напротив, запоёт ей дифирамб, скажет «офигенная», или «супер», или «блин, классная какая». И тот и другой ошибётся, погрешит против чувства прекрасного, ибо женщина эта не заслуживает ни низкой, ни высокой оценки. Женщина как женщина, вполне подходящая для спаривания, рождения и воспитания детей, стояния у плиты и зарабатывания прожиточных денег.
Есть также куда более редкий тип женщины, женщина-богиня, женщина, рождённая для восхищения, для сочинения о ней сонетов и песен. Откуда берётся такая женщина и куда исчезает, не совсем понятно, оставим эту женщину временно в стороне. Речь не о ней.
Но время от времени природа возьмёт да и изготовит совершенно особенную женщину — женщину удивительно безобразную. И ноги её кривы и коротки, и от проволочных сальных волос скукоживается воздух, и губы, и глаза, и груди, всё это — словно издевательство, словно протест, словно антиреклама женщины. И увидев такую женщину, хочется вскрикнуть и бежать, и бежать без оглядки. На двух таких женщин я сейчас и смотрел. На женщин Фила.
Накануне он позвонил мне и жеманным голосом сообщил о наличии двух «потрясающих» женщин в своём распоряжении (женщины были «потрясающи», в самом деле) и пригрозил, что уже выдвигается с ними ко мне. Чудом, мольбами и уговорами мне удалось развернуть эту процессию в обратном направлении, и в тот вечер они не приехали ко мне. В обмен шантажист Фил выцыганил возможность воспользоваться моей квартирой на одну ночь, предаться всем своим утехам с этими дамами в моё отсутствие. Сегодня я должен был встретиться с ним, чтобы передать ключ.
Сперва я встал с похмельной головой, позвонил на работу, отпросился, сказал, что тяжело заболел. Надел на себя те же, уже полюбившиеся мне пурпурные штаны, карманы которых почему-то лопались от переполняющих их таблеток активированного угля, и выдвинулся на встречу.
Было настоящее весеннее солнечное утро: неторопливо подсыхали лужи, омертвелая шелуха из листьев и мусора, переждавших зиму под снегом, превращалась в прах под дворницкой метлою, птички пели искусственными голосами, Москва-река растворила остатки льда и катала теперь по себе людей в остроносых белых лайнерах. Я долго трясся в переполненном троллейбусе мимо Москвы-реки, наблюдая эти лайнеры и этих людей в них, немногочисленных, скучающих в чистых застеклённых помещениях (возможно, они называются палубы, я не специалист). Потом мой троллейбус с трудом выполз на Садовое кольцо, остановился возле метро «Курская-радиальная», и я сошёл. Спустился в подземный переход, знакомый мне до боли.
Сложно представить, сколько раз я стоял здесь, в этом переходе, в очереди за любимыми тонкими сигаретами. Немало раз пересёк его, пьяный и упоротый, трезвый и бодрый, с гитарой и усилителями, обмотанный проводами, как шахид. Как в карусели проносились мимо меня пластиковые, алюминиевые, стеклянные двери палаток, в которых можно было купить всё: и армейский нож, и «Майн кампф», и ермолку, и вьетнамские чулки, и индийские бусы. Здесь, поблизости от перехода, располагалась наша репетиционная база, где в промышленных масштабах изводили мы, наша группа, струны, пот и нервы.
Выбравшись из перехода, я углубился в местный ландшафт, состоявший из недействующих заводов, крепких и низких сталинок и затейливого серпантина из трамвайных и железнодорожных путей. Единственное здание, оставшееся здесь от позапрошлого века — двухэтажный флигель с большим и округлым, как глаз, окном на мансарде — уже занавесили зелёной строительной шторой, за которой его, видно, уже вовсю потрошили и рвали на части работники очередного Строительного управления. Неотъемлемой частью пейзажа являлись, и, конечно, являются до сих пор нескончаемые толпы людей, непрерывно циркулирующие между метро, торговым комплексом «Атриум» и огромным и пыльным Курским вокзалом. Типичная привокзальная публика с хозяйственными сумками, девушки, посыпанные блёстками и водружённые на высокие каблуки, сотрудники глянцевых журналов и постоянные посетители арт-центров и гей-клубов, которые заняли здания брошенных местных заводов — вся эта толпа сливается в единый гудящий рой, в котором неотличим грязнолицый гопник от тщедушного хипстера.
Я слился с этой толпой, чтобы сразу же отделиться — нырнул в первый проулок, спустился по ступенькам вниз и зашёл в подвал с бледной вывеской. Это бар, «Миссис Перверт», место сегодняшней встречи с Филиппом, а также место постоянных посиделок для нашей группы, для «Деградантов». Таковым его сделали низкие цены и близость к репетиционной базе — от базы бар отстоял на двести шагов. Из других плюсов — сюда можно приходить со своим алкоголем, а за сто рублей получить омлет с сосисками и приличный кофе. Типичная публика здесь — неудачливые музыканты и студенты победнее. Шумя и споря, они литрами поглощали пиво из грязных кружек, а потом, пожелтевшие и распухшие, пропадали в глухой и опасной привокзальной ночи.
На обратной стороне двери висел портрет милой английской женщины, чопорной и сухой, как высушенный гриб. Вероятно, это и была «Миссис Перверт». Заходя сюда и смотря на этот портрет, я сразу представлял, как эта милая женщина сидит на веранде в соломенной шляпе, перехваченной лентой, и высматривает маленьких молочнокожих мальчиков, которых можно зазвать к себе на файв о’клок.