Внутри миссис «Перверт» было темно и пахло химическими ядами. Девушки, без Фила, уже дожидались меня за столиком. Я сразу узнал их, вернее, сразу распознал в них «женщин Фила». Надо сказать, в душе у меня до последнего теплилась робкая надежда, что девушки в этот раз окажутся и впрямь ничего, и может, не придётся мне искать сегодня ночлега, может, я присоединюсь к ним, и мы, все вместе, предадимся распутной любви вчетвером… Но нет, Филипп не изменил себе, по правде сказать, даже превзошёл себя — чтобы просто смотреть на этих девиц, требовались немалые душевные силы.
Я сдержанно поздоровался, достал ключи, отдал ближайшей из них, не присел. Девушек звали Лариса и Катя. Я сразу же и навсегда запомнил их имена.
— Что же вы не садитесь, хотите чаю? — спросила одна из них, Лариса. Чаю я очень хотел. Всё-таки присел.
Мы помолчали. Девушки смотрели на меня, вероятно, ожидая чего-то. Если бы у меня были ещё одни ключи, я отдал бы и их, я отдал бы им всё, знать бы только, чего конкретно они хотели.
— Вы не переживайте… — неожиданно сказала другая, Катя. Меня встревожило это её неожиданное «вы». — Мы всё уберём за собой…
— Знаю я, как Филипп убирается, — пробурчал я, но сам же перебил себя, — а впрочем, ладно… Веселитесь.
Я всё-таки не сдержался и презрительно сморщил губы. Признаюсь, мне была отвратительна мысль о том, что кто-то в моё отсутствие будет осквернять мою же квартиру, беспорядочно сношаясь в ней по углам, как кролики. Я с радостью предоставил бы квартиру для музицирования или даже для распития спиртных напитков, пусть даже риск разбить что-то многократно возрастал, но это… Мне было не по себе. Чувство гадливости наполняло меня. Извинившись, я отлучился в туалет. Когда вернулся, девушек уже не было. После себя они оставили только неаккуратно отставленные стулья и оплаченный счёт. Я вернулся к столику и, наконец, заказал вина. Не мог не заказать.
В мутноватом от серых мыльных разводов окне я увидел кусок кирпичной стены, всё те же трамвайные пути, уходящие вдаль и там, в этой дали, начищенные купола церкви. Я сразу же забыл о безобразных девицах, и мысли мои потекли в другом направлении.
Я вспомнил похороны деда: неподъёмный гроб и твёрдую рыжую землю, бюро похоронных услуг, возле которого я сидел, ожидая, пока женщины всех трёх поколений — мама, бабушка и сестра выберут для могилы подходящий памятник, оградку и её наполнение (камень или земля с живыми цветами). Вокруг меня бродили другие клиенты бюро, которым также требовались памятник и оградка. Они подходили, ощупывали заиндевевший гранит, отражаясь в нём. Вот почему я не следовал их примеру — боялся увидеть своё отражение в могильной плите. Мне казалось, что это плохая примета. А что ж хорошего, увидеть себя там — где обычно следует находиться ликам умерших! В этой примете, по-моему, гораздо больше смысла, чем в троекратном плевании через левое плечо или в попытках надавать под зад чёрной кошке, перебежавшей вам дорогу. Впрочем, мы отвлеклись.
Я не посетил не только бюро ритуальных услуг, но вообще остался в стороне от всех траурных церемоний, за исключением доставки гроба от автобуса до могильной ямы (не хватало крепких мужских рук, воспользовались хилыми моими) и засыпания могилы землёй. В том числе я не решился присутствовать на отпевании в церкви. Я боялся, что если окажусь внутри, понапрасну раздражу прихожан, может быть, даже вызову своим непотребным видом их гнев, стану причиной скандала в разгар церемонии. Матери и бабушке я обещал, что схожу в церковь сам, попозже, но совсем забыл об этом. Можно было сходить сейчас, но я не шёл, сидел, пил вино. Дешёвое розовое вино из красивого бокала.
Мама подала к столу густой борщ и тарелку с тонко порезанным серым хлебом. Как и всегда, стояла салфетница, суп был подан на двух тарелках, в смысле, в одной, глубокой тарелке суп, на другой, широкой и плоской, она помещалась. Потом был плов, вернее, то, что мама называла пловом, — рис с морковью и восточными специями, а также пирожки с мясом, простой салат — огурцы, перец и помидоры, заправленные оливковым маслом. Вишнёвый компот. Я жадно ел, ел, ел, жевал, глотал, капал помидорным соком, причмокивал тестом, а все сидели вокруг меня и смотрели, неголодные. Все, кроме Бориса, — он смотрел футбол.
Потом мама подала чай, я пил его уже куда сдержаннее, неторопливо, прислушиваясь к сбивчивой болтовне спортивных комментаторов. С собой я принёс цветы и торт, но цветы уже лежали в помойке (я забыл, что у мамы и сестры на пыльцу аллергия), а торт в одиночестве поедал Борис, лениво переправляя в рот осыпающиеся куски двумя пальцами (сестра худела, у бабушки начался диабет, мама же, как и я, просто не любила сладкого).
Бабушка и мама, тем временем, обсуждали мой внешний вид.
— Ты посмотри на него, как мертвец! — жаловалась бабушка. — Он там у себя не жрёт, наверное, ничего. Не жрёшь, ведь, да?
— Не жру, — соглашался я.
— Ну как ему жить одному. Он же дитя неразумное, с голоду помрёт, бабу приведёт, глупостей наделают, а потом кто их нянчить будет? Бабка, конечно!
— Конечно! — подтверждал я, подливая себе чай.
— Засрался там совсем, небось, ступить негде. Негде ведь?
— Негде, — я снова не возражал.
— У тебя ж там ремонт надо делать. Паркет заклеить, краны починить. Как ты чинить-то будешь?
— А пусть он вызовет «мужа на час», — реагировала сестра со злобной усмешкой.
Это была уже не первая её шпилька в мой адрес. Сестра пыталась язвить весь вечер. Выходило у неё скверно. Я спокойно и снисходительно глядел, как моя сестрёнка краснеет и как синяя жилка бьётся на лбу от тяжёлых мыслительных потуг. Я даже слышал, как ворочаются в голове её мысли, лихорадочно злобные. Упрёков в моей жизненной несостоятельности, в моей неполноценности, умственной и физической, за два или три часа было произнесено несколько десятков. Я безропотно позволял ей неуклюже издеваться надо мной, сочувствуя ей, давая выговориться.
Сестру можно было понять — по всем законам логики квартира должна была достаться ей, причём достаться просто и легко, как доставалось ей всегда и всё на этом свете.
Наш совместный отец, сбежавший от беременной мной матери, вместо положенных алиментов, расплатился с уже произошедшей на свет дочерью всеми имеющимися у себя достойными качествами: деловитым умом, настойчивостью, красивыми пальцами и строгими серыми глазами. Я же не получил ничего, кроме склонности к асоциальному поведению и плохих зубов. Огромное генетическое отставание, пропастью разверзшееся между нами, мне так и не удалось нагнать. Больше того, с годами, как оказалось, оно только возрастало.
В то время, когда сестра оставалась за старшую в своей группе детского сада и помогала маме убирать квартиру, бабушка водила меня гулять в парк, по возможности, в стороне от других людей, потому что при виде незнакомого мне человеческого существа я, в зависимости от его возраста и размеров, либо прятался под стол, либо бросался на него с лопаткой в руках и яростными криками. Сестра посещала всевозможные детские кружки, от уроков рисования до волейбола, а я всё ещё не умел читать и регулярно испражнялся в штаны. Сестра получала призы и почётные грамоты и в восьмом классе наконец перешла в престижную школу с уклоном в иностранные языки. Я же был сразу изгнан из музыкальной школы и школьного хора и оставшееся до выпускного время просто сидел на задней парте и выслушивал оскорбления учителей в свой адрес. «Посмотрите на эту наглую рожу, — тыкал в меня учитель математики испачканным в мелу пальцем, — да это же явный дебил. Таким не место в нормальной школе». «Придурок, — вторила химичка. — Ты, Черкашин, примитивнее самой простой углеводородной цепи».
Я был слишком ленив и глуп, чтобы постигать предметы, слишком труслив, чтобы бить стёкла и устраивать дебош, поэтому я просто тихо отсиживался в углу, вечерами терзая подаренную мне позабытым благодетелем гитару. В свой выпускной вечер сестра поднялась на сцену за золотой медалью и уныло-благополучным аттестатом, я же в свой не явился вовсе, исследуя в тот день границы своего разума с помощью изменяющих сознание веществ.
Дальше жизнь сестры развивалась всё также уныло-благополучно, подобно её аттестату: отличная учёба на юридическом факультете престижного вуза, повышенная стипендия, курсы французского и немецкого языков, устройство на работу в транснациональную компанию, красный диплом, взятая в кредит достойная иномарка. Я же поступил на истфак, на специальность «История средних веков», поразив этим фактом давно поставивших на мне крест бабушку и маму. Едва не вылетев после первого же семестра, завалив два экзамена подряд, я отучился до четвёртого курса и, когда родственники вроде бы перестали смотреть на меня, как на давно использованный талон на проезд, с позором вылетел из университета, вернув всё на круги своя.
Но удача иногда улыбается слабым. И ей, бывает, становится тошно от избалованных ею же самодовольных рож.
В коридоре послышался слабый шум. Я напряг слух и осознал, что его источником был мой мобильный. Не без удовольствия встав из-за стола, я побежал отвечать.
Это была Майя.
— Хай! — сказала она. Её голос был бодрый и звенящий, как нерв.
— Здравствуй, Майя! — отозвался я как можно сдержаннее.
— Я тут совсем забыла… у меня ведь твоя футболка… она скучает по тебе…
— Совершенно верно, Майя, но ты также забыла, что мы решили, что я позвоню тебе, когда у меня будет время. Сейчас у меня времени нет… просто категорически. Много работы… учёба…
— Ты же бросил институт…
— А я уже восстановился. Так сказать, взялся за ум. В общем, ты не переживай, я обязательно тебе позвоню… Как только разберу завалы. Обязательно!
— Дура, он не позвонит! — крикнула сестра где-то у меня под ухом. Я пригнулся, как под обстрелом и обнаружил её стоящей за спиной, с торжествующей миной.
— Кто это? — удивилась Майя.
— Никого, никого там нет. Мне, правда, пора, Майя, жди звонка… Счастливо оставаться, целую!