— Какие же вы мужики вруны! — покачала головой сестра.
— Если бы только вруны, — согласился я. — Мы ещё и наглецы, и трусы, и лентяи. За исключением Бориса. Тот ангел чистой красоты, умница и красавец.
Сестра фыркнула и скрылась у себя в комнате. Я же вернулся на кухню. Борис продолжал созерцать довольно бестолковую беготню молодых людей в мокрых футболках, иначе говоря, футбольный матч. Мама, стоя ко мне спиной, мыла посуду. Я допил чай, молча изучая чуть более растрёпанную, чем обычно, Борисову бороду, а потом перевёл взгляд на длинные худые мамины руки, погружённые в пену. Мама мыла посуду без резиновых перчаток, но руки у неё всё равно были гладкие, как у девушки. А вот лицо, да, было слишком морщинистое, слишком худое. Из спины, как крылья, торчали острые лопатки.
Я добавил свою чашку в общую горку немытой ещё посуды и направился к себе в комнату. Комната показалась мне вдруг очень маленькой и чистой, будто я не загрязнял её методично в течение последних 15 лет. Все оставленные мной вещи стояли на полках, в прежнем положении. Бабушка стелила мне постель.
Я сел напротив, во вращающееся кресло, повращался в нём для приличия, прокатился на колёсиках туда и обратно. Жутко хотелось спать.
— Бабушка, я вообще-то и сам могу постелить… — пробормотал я довольно вяло.
— Ничего ты не можешь, Андрюша, — сказала, с грустинкой вглядевшись в меня бабушка. — Ни-че-го.
На следующий день на работе снова происходило праздничное действо. Кого-то в очередной раз поздравляли то ли с повышением, то ли с понижением, а может, и с днём рождения. Мы уселись в парадном зале, по ширине прямоугольного стола, заставленного всевозможной едой. В соседи мне досталась розовощёкая и весёлая «Александр Градский» — с утроенной энергией она повествовала мне о лечении геморроя при помощи листьев лопуха. Я обречённо слушал, без аппетита ковыряя вилкой говяжий язык. Отпив минералки, я внезапно обнаружил, что раскрасневшийся мой начальник, Олег Валентинович, вращая полубезумными глазами, обращается ко мне с нечленораздельной речью. Оказалось, одуревшее от коньяка начальство решило, что все сотрудники офиса должны произнести во славу чествуемого коллеги тост. Очередь дошла и до меня.
Метнув взгляд в сторону чествуемого, я взял в руки так и не тронутый до того бокал шампанского. Все почтительно смолкли, приготовившись к прослушиванию очередного спича. Кто-то зачем-то постучал замасленным ножиком по хрусталю, призывая всех к уже наступившему молчанию. Я подумал о том, что бы я мог сказать про человека, сидевшего во главе стола, важно сверкавшего лысиной. Только то, что он никогда не отвечал на мои приветствия в коридоре, и то, что за эту угрюмую и непочтительную молчаливость по отношению к нижестоящим коллегам его за глаза называли «Рыбой»… Что я мог пожелать ему? Немного вежливости? Или прямо: перестать быть таким бескультурным говном? По-моему, вполне хорошее пожелание.
Я напрягся и выдавил из себя некоторое количество неискренних пожеланий успеха в будущем, здоровья и прочих радостей, пригубил-таки безвкусное шампанское и, окончательно себе опротивев, вышел из-за стола.
Сначала я думал, что просто умою лицо и вернусь назад, но, миновав уже туалет, вдохнув терпкие сортирные пары, я прошёл дальше, миновал ещё один лестничный пролёт, прошёл мимо вахты, преодолел турникет, открыл дверь, и шёл всё дальше и дальше, не в силах остановится.
И вот, я уже вышел из метро и брёл через Ховринский парк, по бесконечной асфальтированной дороге, тянущейся от метро в небытие. Я шёл, опустив руки в карманы и при этом дымя папиросой, как уличная шпана из советского кино. По пути я заглядывал во все зеркальные лужи, ловя в них своё отражение — одно отражение казалось страшнее другого. Перейдя на другую сторону, в Головино, и оказавшись возле котлована, я заметил знакомую чёрную шевелюру у спортивной площадки. Наргиз сидела на краешке мокрой скамейки, подложив под себя тонкую стопку газет. Она читала книгу.
Я потоптался немного в нерешительности, пока не дотлела сигарета, отбросил бычок точно в урну и направился к ней, чавкая землёй. Заметив меня, Наргиз торопливо спрятала книжку, но я успел разглядеть корешок — она читала Оскара Уайльда. Мы поздоровались и я, спросив разрешения, сел рядом, на сырой металл. Я хотел высказаться изящно, ввернув какой-нибудь старомодный речевой оборот, но оказалось, максимум, на что я был способен, — это бессвязное «ты… чего… здесь?»
— Да вот, — она кивнула в сторону площадки. — С братом гуляю.
По площадке, тут я заметил, во всю носилась квадратная горбоносая фигурка с баскетбольным мячом в руках. Мальчик восьми или десяти лет, навскидку определил я, обладал слишком внушительными для своих лет животом, задом и руками (волосатыми к тому же). Время от времени, пробежав очередной круг почёта, он отправлял мокрый и облепленный грязью мяч в покосившееся кольцо без сетки. Мяч, залетев в него, приземлялся в середину глубокой лужи, и, вращаясь, медленно застывал в ней. Мальчик доставал мяч из неё весело, без намёка на брезгливость.
Он был одет в жёлтый спортивный костюм, напоминая в нём бледного откормленного петушка. Каждый раз, когда он нагибался за мячом, оголялось его чрезмерное творожное пузо.
Почувствовав на себе мой взгляд, мальчик перестал играть и стал смотреть на меня. Он приложил мяч к животу, не понимая, видимо, что теперь у него на костюме останется большое пятно грязи. Наргиз махнула ему рукой, мол, продолжай играть, но мальчик подошёл к нам. Он смотрел на меня с интересом, настороженно. Нас представили друг другу. Я пожал ему руку, и он, с деловитым видом, пожал мою. Я обратил внимание на его ногти, которые были некрасиво, с остервенением изгрызены. Мальчика звали Алруз, что весьма удачно рифмовалось с «карапуз».
— Хочешь поиграть? — спросил он, отведя глаза.
— Правильно говорить не хочешь, а хотите… — поправила его Наргиз. Мальчик не обратил внимания.
— В смысле? — не понял я, — во что поиграть?
— Ой, и правда! — оживилась Наргиз. — Ты не мог бы поиграть с Аликом?.. А я пока сбегаю в магазин.
— Ну, можно в принципе… — я с трудом поднялся, оторвав себя от сырой скамьи. Я снял с себя куртку, Наргиз взяла её и, заботливо свернув вдвое, положила к себе на колени. Мы приблизились к кольцу, мальчик с мячом и я, следом за ним, ступая по растоптанному асфальту.
— Ты знаешь какие-нибудь игры с баскетбольным мячом? — обратился ко мне крепкий, серьёзный Алруз-карапуз.
— Знаю, например, баскетбол.
— Да нет… — обозлившись моей глупости, оскалился крепыш. — Чтобы можно было играть двое.
— Играть вдвоём, — поправил я машинально, посмотрев на кольцо. Мало того, что оно было погнуто, так ещё было ржавым, и висело слишком низко. Я вспомнил про игру «33», в которую играл в беспокойной юности. Брат Наргиз не знал про неё. Я объяснил правила, идиотически простые. Он согласно покивал и сразу объявил: «я кидаю первым».
Алруз встал возле линии штрафного броска, заступив на неё обеими ногами. В первый раз он попал, со второго — промахнулся, и мяч, отскочив от дужки, весело поскакал по лужам в ощипанные кусты. Я поплёлся за ним. Наргиз всё ещё сидела на скамье, сложа руки на мою куртку. То ли весело, то ли грозно поблёскивали искорки глаз, когда она глядела на меня. Смеёшься надо мной, Наргиз?
Не в пример карапузу, я расположил ноги правильно, за линией броска и, пружиня ноги, немного присел. В спине отчётливо хрустнуло.
Держать в руках мяч было очень неприятно, даже на расстоянии, даже двумя брезгливыми пальцами, но я поднял его над головой и бросил: мяч перелетел не только через кольцо, но и через щит, ударившись о стену. Какой позор, подумал я, не решаясь взглянуть на Наргиз. Видела бы она меня в лучшие годы, когда я играл в студенческой команде на первом и втором курсах. Несомненно, я был лучшим игроком в той команде, хотя мы и занимали всегда исключительно последние места. Видела бы Наргиз, как я вколачивал мяч в корзину после стремительного силового прохода прямо поверх выставленных соперником рук. Тут никто бы не устоял.
Тем временем, воодушевлённый моим промахом, пацан радостно захлопал в ладоши, но тут же промахнулся сам.
— Можно, я перекину? — тихо попросил он.
— Можно, — легко согласился я, более великодушный, чем обычно.
Он попал. А потом опять промахнулся. И снова захотел перекинуть свой бросок. Разрешив и на этот раз, я тоской подумал о том, что при таких раскладах ни имею ни единого шанса. А мне почему-то очень хотелось победить.
— Как он хорошо бросает, да? — горделиво сказала мне Наргиз, поднимаясь со скамьи. — Это его папа учил.
Мальчик зарделся: щёки его налились пунцовым светом.
— Ладно, я пошла, — Наргиз сложила в охапку все вещи и развернулась уже в сторону местного супермаркета. На последок она предупредила Алруза-карапуза. — Веди себя хорошо, слушайся дядю Андрея…
«Дядю?» — обрадовался я. Первый раз меня называли дядей. Ощущения были приятные, чего уж там.
Район начинал погружаться в темноту. Похолодало и посвежело. Где-то над ухом жужжал одинокий комар.
Алруз продолжал бросать, всё так же чередуя промахи и точные попадания. Его отрыв неуклонно возрастал. Я начал нервничать. Я чувствовал себя обманутым. Я возжелал справедливости.
— Ладно, дай-ка теперь я, — подхватив мяч после очередного алрузова промаха, я всадил его в кольцо от всей души. Мне даже не пришлось ради этого прыгать: я просто опустил его туда. Соперник взволнованно притих. Я снова встал за линией броска и, чуть присев, положил мяч точно в корзину. Мяч впорхнул в него с едва уловимым свистом, не задев дужек.
— А он точно попал? — засомневался Алруз.
— Попал, попал, не сомневайся, мальчик, — я попал ещё раз и ещё. Во вспотевших моих узких джинсах становилось очень неудобно. Мой соперник взволнованно сопел. Дистанция сокращалась.
Следующий мяч полетел мимо: он лишь слабо чиркнул по передней дужке, и Алруз, как раненый кабанчик, резво понёсся за ним. Сделал он это с типичной детской угловатостью, и мяч, ударившись ему в колени, укатился в сторону опустевшей скамейки. Моя куртка, оказалось, осталась там, поверх смятых наргизовой попой газет. Растрёпанная ворона, макавшая в лужи тонкий клюв, при приближении насквозь вымокшего мяча, неохотно отлетела.