— Эй, где тут у тебя швабра и тряпки? — показалось в проеме деловитое Кирино лицо. Не дожидаясь, пока я закончу, она бесцеремонно вклинилась в мой чихательный процесс. Кира уже бодро обследовала всю квартиру в неизвестно откуда ей взятых розовых тапочках и, так никаких приспособлений для уборки не отыскав, явилась ко мне. Чуть не задевая макушкой потолка, я вышел с ней на балкон. Балкон для деда был традиционным местом складирования всяческого барахла, и я без труда отыскал там огрызки старых одежд, которые с чистой совестью можно было использовать в качестве тряпок. Среди прочего я с удивлением обнаружил и свои детские трусы, заляпанные грязью, — спереди всё ещё красовалась диснеевская мультяшка без половых признаков, Дональд Дак. Из груды хлама выглядывал и оголённый вершок швабры, похожий на высохший сустав. Маленький зелёный пылесос корейского производства, наверное, единственная в квартире вещь, купленная после краха советской империи, также был там. Хобот пылесоса был обмотан вокруг него изящно, как шарф.
Вооружившись ведром и шваброй, Кира направилась в ванную комнату. Открывшийся кран долго и страшно гудел, прежде чем разразиться тонкой струйкой жидкой ржавчины. Кира тщательно вымыла руки и натянула жёлтые резиновые перчатки, хлёстко цеплявшиеся к рукам. Осознав, что Кира вот-вот примется за работу, я малодушно укрылся на кухне. Вообще-то, утешал я свою совесть, помощник из меня всё равно никакой — аллергия у меня не только на пыль, но и на все связанные с уборкой атрибуты: на химические чистящие средства, на сырость, на мыльную воду… От скрюченного многоминутного положения у меня начинает кружится и тяжелеть голова. Целеустремлённой профессионалке Кире я буду только помехой, гораздо благоразумнее с моей стороны будет сходить за едой и вином. Так что, предвосхитив какие-либо Кирины просьбы, всё также воровато, босиком и с кедами в руках, я сбежал, торопливо прикрыв за собой входную дверь.
С Кирой я познакомился ещё в начальной школе. В те времена бабушка с мамой ещё не потеряли надежды сделать из меня нормального человека и, чтобы социализировать меня, с истеричной настойчивостью пытались запихнуть в разные школьные секции. Все эти попытки, от авиамоделирования до йоги, заканчивались бесславно, а в случае с секцией каратэ, так и вовсе закончились грандиозным моим позорищем.
Впрочем, начиналось всё вполне безобидно. Воспитанный кинолентами с участием Жан-Клода Ван Дамма и Чака Норриса, я сразу же вообразил себе в качестве сэнсея маленького злобного китайца, который будет сутками истязать моё тело и дух, готовя меня к смертельно опасным боям без правил. В реальности всё оказалось скучнее. Занятия вёл улыбчивый молодой парень с песочными усами, который совсем не походил на тренера по каратэ из дешёвых боевиков начала 90-х годов. Часами мы разучивали бесполезные стойки, учились правильно дышать, бегали трусцой по душному залу. Мой величественный дух, рождённый для побед в кровопролитных боях, томился среди неуклюжих бездарных детей и рутинных упражнений. Оставалось утешаться мечтами о грядущих совершениях: о виртуозных избиениях старшеклассников-хулиганов и о чёрных поясах.
В процессе одного из таких размышлений я обнаружил, что у меня намокли штаны. Накануне я здорово перебрал с апельсиновым соком, а в туалет сходить не успел, так что в один из напряжённых моментов тренировки я не удержался и надул в кимоно. Это произошло так неожиданно и так естественно, что я не успел ничего сделать. Темноватое пятно выступило между ног и мгновенно расползлось. Я даже не успел испугаться разоблачения, когда вдруг ко мне подошла белобрысая пухлая девочка: бросив своё упражнение, она нагло уставилась на пятно. Тренировка остановилась, все наблюдали за нами.
— Что это у тебя? — громко спросила девочка, показав пальцем.
От волнения у меня закружилась голова, я подумал, что было бы здорово сейчас бухнуться в обморок.
— Это, — говорю, — апельсиновый сок.
— Апельсиновый сок? — спросила она с сомнением.
— Да. Это апельсиновый сок, понятно!? — почти заорал я, чувствуя, как на глазах наворачиваются стыдные слёзы.
Девочка приблизилась ко мне, приложила палец к мокрому пятну и, принюхавшись, облизнула палец кончиком языка.
— Нет, — сказала она уверенно. — Это не сок, это моча.
— Это моча, — повторила она и для подошедшего к нам тренера, в то время как я уже летел в спасительное небытье, расставаясь с сознанием.
Наша следующая встреча состоялась несколько лет спустя. Не прибавив за это время в весе, я заметно вытянулся, превратившись в типичного длинного и костлявого подростка, озлобленного на весь свет. Я отрастил непокорные волосы, проделал ножницами несколько прорезей в джинсах и проколол ухо. Ухо гноилось и болело невыносимо, из него всё время что-то вытекало, то кровь, то слизь, и я, воя от боли, терзал днями и ночами гитару, извлекая из неё грязные минорные аккорды. Незаметной тенью я слонялся по школьным коридорам, не замечаемый ни хулиганами, ни учителями, ни красивыми распускающимися девочками. В кассетном плеере сутками крутился первый альбом Земфиры (на всякий случай на самой кассете я сделал корявую наклейку «Sex Pistols»). Кира была отверженной, как и я. В любую погоду она носила косуху и шипованный чёрный ошейник. Волосы её ещё не стояли торчком, а лежали на плечах вполне благообразными локонами, но суровая мужественность уже тогда несходящей колючей маской оккупировала лицо, в дополнение к брутальным стальным колючкам.
Мы столкнулись случайно, внезапно оказались лицом к лицу, две угрюмых и нелюдимых личности, не сумевших разойтись в тесном проходе раздевалки. Я сразу узнал её, она меня, казалось, нет. Скользнула равнодушным взглядом и отошла. А потом, когда я возвращался обратно, неся из раздевалки груды вещей, вновь перегородила дорогу. Упёрлась взглядом в район беззащитной ширинки: «Эй, что у тебя за пятно»? Вскрикнув, я бросился прочь. Кира настигла меня у высоких школьных ворот. Возложила властную руку на плечо, которую я поспешно стряхнул и, возможно, обронил тогда что-то грубое. Кира вдруг заулыбалась, желтозубо и дружелюбно: «Ты чего, до сих пор злишься? Это ж так давно было…»
— Тебе, я вижу, доставляет удовольствие унижать людей, — процедил я злобно, снова порываясь уйти.
— Перестань, я же пробовала твою мочу, ещё неизвестно, кто остался униженным, — снова остановила она меня властной рукой.
— Говорят, моча полезна для здоровья. Уринотерапия, слышала про такое? — я снова стряхнул её нервным движением.
Кира весело покачала головой.
— Нет, про уринотерапию я совсем ничего не знаю, — сказала она вдруг беззащитно, как ягнёнок, — расскажи, а?
И я поддался на хитрую бабью уловку, и всю дорогу протрепал языком, опомнившись уже только дома.
С того дня мы стали общаться чаще. По-прежнему не пересекаясь в школе, мы регулярно виделись на школьном дворе. Сидели на лавочке, потихоньку пили коктейли в банках и говорили о музыке и о книгах. Из всего класса и, может быть, из всей школы мы единственные посещали районную библиотеку. Кира чуть не с детства читала Достоевского — в сочетании с прослушиванием античеловеческой музыки «блэк-металл» это давало удивительный эффект сумрачных полубезумных глаз, видя которые, даже самые оголтелые хулиганы оббегали нас стороной. О школе, об одноклассниках мы не говорили почти никогда — этого ада в нашей жизни и без того было слишком много, чтобы переносить его ещё и за пределы школьных коридоров. Иногда мы сидели у Киры дома, и она показывала мне свои рисунки. Больше всего она любила рисовать собак или лошадей. Звери на рисунках были некрасивые и оттого понурые. Равнодушный ко всякой живности, я смотрел мимо этих листов и предавался своим вялым подростковым фантазиям. Однажды, на мой день рождения она принесла мне сложенный вдвое тетрадный листок: я открыл его и увидел девушку. Она была нарисована карандашом: очень худая и большеглазая.
— Голая, — сказал я вслух одобрительно. — А кто это?
— Никто. Девочка одна. Так тебе нравится или нет?
— Нравится, — сказал я, вглядываясь в черноту, разверзшуюся у неё между ногами.
— Если слишком долго вглядываться в бездну, бездна вглядится в тебя, — сообщила вдруг Кира.
Я вздрогнул и повернулся к ней: «Кто тебе такое сказал?»
— Никто. По телевизору слышала.
В ту ночь я очень плохо спал. Мне снилась эта девушка, точнее, мне снилась чернота, скрытая у неё между ног. Я сидел на уроке и видел эту черноту, я ел бутерброд с колбасой в столовой — и там меня настигала чернота, я закрывал глаза — чернота была тут как тут.
Примерно в те же дни я сочинил свою первую песню. Песня называлась «Чёрная дыра». Начиналась она так: «Мы сидели, беды ничто не предвещало. Ты вдруг сняла трусы, и чёрная дыра на меня напала…». Далее следовал припев:
Чёрная дыра, чёрная дыра, напала на меня, напала на меня,
Чёрная дыра, чёрная дыра, чёрная дыра.
Уже следующим вечером я сыграл эту песню Кире.
— Мда… — только и сказала она.
— Ну как? — спросил я.
— Круто… или убого. Не знаю, не могу определиться.
— Я решил собрать группу, — заявил я. — мы станем рок-звёздами. Я буду сочинять по песне каждый день. Ты будешь играть на барабанах, я буду играть на гитаре и петь. Ты умеешь играть на барабанах?
— Это неважно. Я не хочу играть на барабанах.
— Ладно, мы найдём барабанщика, это не проблема. Паша будет играть на барабанах, — у меня был друг Паша — лучший и единственный друг.
Тем же вечером я ночевал у Паши дома — его родители уехали на майские праздники ковырять огород. Я принёс гитару и спел ему эту песню. Паша молча выслушал её и поставил мне один художественный фильм. В ту ночь я открыл для себя тихие радости мастурбации. За следующие четыре года я не сочинил ни одной песни.
Тихо булькала вода в кастрюле, сдержанно шипело масло на сковороде. Я хлопал дверцами, громыхал посудой, оживлённо суетясь на кухне: я хотел подать вкусный обед расстаравшейся Кире. В магазине я купил белого вина (