— Но почему?
— Я слежу за фигурой, — поправив кофточку, сообщила Наргиз.
— Но какая тут фигура, когда подают такие волшебные сэндвичи?.. — и тут я, привстав с подоконника, решил воспеть короткую оду этим сэндвичам. Жаль, что и наша жизнь, и пытающаяся её имитировать проза очень далеки от такого жизнерадостного жанра, как мюзикл. А то бы я сейчас запрыгнул с ногами на подоконник и запел под аккомпанемент скрытого в яме оркестра об этих сэндвичах. Тотчас бы тогда набежали блестящие девицы, вращая зонтами и запуская ввысь бумажные ленты, и модно одетая художественная богема закружилась бы вся в размашистом танце. И вена саксофониста запрыгала бы в такт. Но мы ограничимся скучной прозой.
— Только вдумайся в это, — проговорил я, зажмурившись. — Кусочки нежной индейки, зажатые между ломтиками чуть прожаренного, но не пригоревшего хлеба, подтаявший воздушный французский сыр и незаметный, но уравновешивающий всё, придающий всему этому сооружению смысл тонкий салатный лист. Подлинный шедевр, если не считать оливок. Скоропортящийся к тому же, в отличие от всех других.
На Наргиз моя ода особенного впечатления не произвела, но когда я вернулся с полной тарелкой воспетых мной сэндвичей, Наргиз смотрела на меня с лукавой укоризной.
— Как тебе не стыдно! Нехорошо потакать женским слабостям.
— Как ты теперь знаешь, лучший способ избавиться от искушения — поддаться ему!
Наргиз улыбнулась, слегка покраснев. И всё-таки отщипнула кусочек сэндвича.
Мы посидели немного, молча жуя, а потом я, поправив волосы, как мне казалось, изящным движением, осведомился:
— Так что же, Наргиз, с кем из героев «Портрета» я ассоциируюсь у тебя? С Дорианом или же с Лордом Генри?
Наргиз прыснула, чуть не выронив сэндвич из рук.
— Какое потрясающее самомнение, — заметила она, весело и дерзко. — Да, я заметила на твоём столе книжку, решила взять её почитать, но и только…
Я тяжело вздохнул, внутренне удивившись, впрочем, не в первый раз, резким перепадам в своём настроении — от тотального самоуничижения до патологического нарциссизма.
— Книжка эта, кстати, очень интересная… хотя, конечно, я с ним не согласна.
— В чём?
— Ни в чём. Все эти красивости насчёт искушения, поощрения своих инстинктов очень вредные. Человек не должен превращаться в животное… — поставив опустевший бокал на стол, я случайно коснулся пальцев Наргиз, бледных с виду, но оказавшихся нежными и горячими. Вино внутри меня требовало не отстраняться, а, напротив, крепко и властно сгрести её пальчики в свою руку, но я вновь удержался, помня о своей собственной установке, и вместо этого с демонстративной поспешностью отдёрнул её. Вот так вот, знай наших, Наргиз.
— Я вообще читаю исключительно вредные книжки. Всё самое интересное — в них…
Наргиз резко шелохнулась, бросившись к сумочке. Только когда она открыла её, я услышал телефонный звонок. Она провела пальчиков по экрану, отчего он податливо вспыхнул, и приложила телефон к уху.
Я услышал незнакомое мне наречье. Наргиз общалась с кем-то строго и немного укоризненно, как, в основном, общалась со мной.
— Это брат. Надо его забрать с занятий, я совсем забыла, — сообщила она мне, на ходу застёгивая сумочку и всем видом показывая, что нам пора уходить.
— Твой брат? Какие же у него занятия в воскресенье? — спросил я с набитым ртом, запихнув в него остатки сэндвича.
— Вольная борьба, — сказала Наргиз, стряхнув с юбки мелкие крошки.
Мы прошли по фанерным коридорам галереи к выходу. К нашему уходу людей стало намного больше, у врезающихся друг в друга на каталках стариков было просто не протолкнуться.
— У тебя есть зонт? — поинтересовалась Наргиз перед тем, как выйти на воздух из двери.
— Нет, я люблю дождь, — ответил я. Впрочем, такой дождь, а вернее ливень, что сбивает с ног и превращает за три секунды одежду в мокрые мешки, я не любил.
По счастью, к нашему выходу осадки перестали и, с трудом передвигаясь через оставленные ими лужи, мы добрались-таки до трамвайной остановки. Укрылись за ней от проезжей части, чтобы не быть облитыми с головы до пят и стали ожидать нашего транспорта.
Большую часть пути мы преодолели в молчании. В метро Наргиз продолжала чтение «вредной книжки», я же тупо смотрел на петляющие по стенам подземные провода. Лишь на автобусной остановке у нас случился рецидив искусствоведческого спора, впрочем, крайне вялый и рассеянный в этот раз.
Я проводил её до дверей школы, где, очевидно, Алруза обучали атаковать старших.
— Теперь я за тебя спокоен, ты в надёжных руках, — полушутливо сказал ей я. Хотя, в общем, так оно и было. Алруз, несомненно, был лучшим защитником для своей сестры, чем я.
Я помахал ей рукой и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь. Войдя домой, не раздеваясь и не включая свет, я лёг на нерасстеленную кровать и мгновенно провалился в сон.
7
Мы шли по разбухшей от влаги дорожной насыпи, огибающей шоссе длинной, исчезающей за поворотом косой. Общественному транспорту, редкому и малоподвижному, мы предпочли прогулку пешком. Было приятно идти по улице тёплым весенним днём, незлобно посмеиваясь над злыми водилами, вечной пробкой запертыми в свои железные коробы. Проходя мимо них, я даже поймал один колкий взгляд: мужчина с волосатыми руками, одарив им меня, вцепился в руль так, будто собирался сейчас рвануть с бешеной скоростью, но остался стоять на месте и неизвестно, сколько ещё так стоял после того, как мы, смеясь, скрылись за поворотом.
Наргиз была в лёгком цветочном платье, спускавшемся до колен, и в блестящей кожаной курточке шоколадного цвета. На плече у неё был потёртый спортивный рюкзак, в котором содержалась сменная одежда, удобная для резких и быстрых спортивных движений — мы направлялись на теннисный корт.
У меня при себе не было ни рюкзака, ни ещё более приличествующей случаю спортивной сумки. Все прихваченные с собой вещи — тяжёлые баскетбольные кроссовки, пыльные шорты, футболку и полотенце, я запихал во вздувающийся чёрный полиэтиленовый пакет. Казалось, я взял всё необходимое, но нет, самое важное — сменные носки, всё же были позабыты.
Мысли об этой промашке несколько омрачали нашу солнечную прогулку.
— Мне кажется, теперь я полюбила лилии, — говорила тем временем Наргиз, переместив рюкзачок с натёртого неудобными верёвками плеча в свободно покачивающуюся при ходьбе руку. — Цветок распустился, и теперь по всей квартире такой невообразимый аромат… Подходишь к входной двери, а там запах, как в оранжерее…
«Лилии знают своё дело», — цинично подумал я, сразу же устыдив себя в этом цинизме.
— Правда, братьям и отцу это не очень нравится… — усмехнулась она.
Я попросил её рассказать о братьях. Попросил не из интереса, а просто из вежливости, и уже на третьей минуте её монолога, как водится, потерял нить — своевольные мысли разбежались в разные стороны, как тараканы, и я шёл, уже не соображая, не думая ни о чём. Ускользающим сознанием успел ухватить, что старший из братьев вроде бы был банкиром, работал с «ценными бумагами». Знать бы, что это за ценные бумаги такие, помню, ещё тоскливо подумал я.
Наргиз в солнечных лучах была убедительно красива: мужчины, проходившие мимо, поворачивались, не могли не повернуться, даже если шли с другими женщинами. Мне это было, конечно, приятно, Наргиз же ничего не замечала или делала такой вид, и всё,, говорила, понапрасну расходуя слова.
Насыпная дорога стала спускаться вниз, мимо усохших яблонь с разукрашенными в белый цвет основаниями. Яблони были скрючены, но цепки, как старухи, хватая нас своими опустившимися низко ветками. Насыпь кончилась, и мы вышли на пустырь, овеваемый всеми ветрами. Часть пустыря, охваченная железным забором, стояла в бетонных руинах — на этом месте раньше была заброшенная больница, привлекавшая самых маргинальных моих сверстников.
Здесь сверстники, по разным слухам, кололись, занимались умерщвлением бездомных животных, преклонениям тёмным мистическим силам, а также людоедством и содомией. Недавнее здание было снесено и теперь на его месте грозились воздвигнуть очередной торговый или бизнес-центр. Справа от пустыря начиналась асфальтированная дорога, ведшая к спортивному стадиону, где и располагались крытые грунтовые корты, к которым мы следовали.
При входе на стадион стояла касса-будка с неотделимой от неё советской бабушкой, такой отёчной, но крепкой советской кассиршей, которая принципиально не совершает никаких операций, предварительно не обхамив. А операции эти сопровождались отнюдь не советскими, а вполне себе звериными капиталистическими тратами. За право уединиться на корте с парочкой теннисных мячей взимались серьёзные деньги.
Удручённый теперь не только отсутствием сменных носков, но и непредвиденными тратами, я понуро проследовал в мужскую раздевалку. Помимо меня, там уже находился пожилой мужчина с отвисшим волосатым животом. Голый, он не торопился прикрыть мясистое, насухо вытертое полотенцем тело. Я осторожно проследовал мимо него, едва не соприкоснувшись спинами (проход в раздевалке был узок), и быстро переменил одежду. Придирчиво посмотрел на свои тощие как палки, но не менее волосатые, чем у моего соседа, ноги.
Меня посетило нехорошее предчувствие. Я подумал о том, что совершенно напрасно пошёл на поводу у Наргиз, желавшей подвижных игр. Оторванный от привычной атмосферы, я ощущал тревогу.
Как глупая собачонка, бегать туда и сюда за мячом, вывесив мокрый язык, обнимать соперницу сзади, якобы обучая правильной постановке ракетки, поощрительно хлопать соперницу по попе, ну, и другими пошлыми спортивными способами входить в мануальный контакт — всё это была не моя стихия. Гораздо приятнее было бы сидеть или стоять в таинственной темноте бара, и, уютно придвинувшись друг к другу, поглощать спиртные напитки в бесконтрольном количестве. Про каждый из этих напитков, пока я был бы ещё в сознании, я мог бы рассказать любопытный факт, расцветив речь философскими и искусствоведческими аллюзиями. А войти в мануальный контакт можно было следующим способом, очень просто: обнявшись, шататься по мрачным переулкам,