распевая громкие, неумные, но вечные песни о смерти и о любви, и не невзначай, а вполне открыто прижимать к себе тело не соперницы, но союзницы.
Но обстоятельства жизни толкали меня на корт.
Я вышел гусиной походкой, стесняясь своих громоздких, неуместных баскетбольных сапог, своих коротковатых шорт, нелепых жердей-ног, торчащих из шорт, оказавшихся на свету не только слишком волосатыми и худыми, но ещё мертвенно бледными. Я подошёл к натянутой сетке, пощупал её, несколько раз взмахнул ракеткой, скрипя всеми своими ржавыми суставами.
Наконец с противоположной мне стороны появилась Наргиз: в белых шортиках и тенниске, густые волосы сплетены в непокорно загнувшийся набок хвост. Она бросила на меня мимолётный, но придирчивый взгляд, от которого стало совсем уж невыносимо.
Не выдержав, я подхватил мгновенно вспотевший в моих руках мячик и, подкинув его, переправил на противоположную сторону. «Погоди немножко», — Наргиз проводила взглядом скакнувший на стену мячик, посланный мимо неё и, отложив на скамейку бутылку воды и ракетку, попыталась ещё раз поправить свои волосы.
Маясь, я вдруг обратил внимание на её ноги: только теперь я осознал, что впервые могу лицезреть ноги Наргиз почти целиком, до середины бедра. Ноги казались очень прямыми и гладкими, с аккуратными, кругленькими коленками, по-мальчишески трогательно оцарапанными. Я рассматривал в отдельности все части её ног, налитые, белоснежные: бёдра, коленки, голени, икры, и всеми ими оставался доволен.
— Лови! — крутящийся жёлтый мяч, подлетев, ударил в грудную клетку, отскочив от моих рёбер. Наргиз улыбнулась мне вызывающе. «Смотри, если хочешь, — сообщал мне горячий взгляд. — Смотри, наглец и бесстыдник! Но знай, я бы с радостью засветила бы тебе мячом между ног и между глаз. Засветила бы мячом и добавила бы ракеткой…»
Она вытащила из кармашка второй мяч и ударила сильно, но беззвучно. Напрасно я надеялся на полный страсти девичий стон, единственно приятная моя ассоциация с теннисом. Сорвавшись с места, я отбил его, едва не вырвав плечевой сустав. Мячик взмыл высоко, летел долго, чуть было не перепрыгнув через забор. Наргиз снова смотрела насмешливо, пружиня носочками на своих не в меру оголённых ногах.
«Ну, держись, чертовка», — подумал я, стремительно заводясь. В один момент я позабыл обо всём: о своих жердях-ногах, о ножках Наргиз, о не сходящей с её лица насмешке, обо всём, кроме проносящегося со свистом до меня и от меня маленького стремительно сгустка, похожего на свернувшегося калачиком цыплёнка. Я бил по этому цыплёнку с ненавистью, с оттягом, представляя, как разлетаются вокруг короткие перья. Мы играли на счёт.
Наргиз легко выиграла первые четыре гейма, но отрыв постепенно сокращался. Я отбивал почти каждый пущенный ею мяч, правда, примерно половина из них пролетали мимо. Я брал своё на подачах: сильных и точных, вновь и вновь я чувствовал, что лишаюсь сустава при каждом таком ударе, но неостановимый цыплёнок летел точно в цель. Очень скоро счёт стал 4:4, а потом я вышел вперёд. Победа была близка, и перед глазами уже маячил победно воздеваемый мной в воздух кубок Дэвиса, но тут я почувствовал внезапный упадок сил. Упадок явился внезапно и подло. Я почувствовал его на бегу: резво бросился за мячом, уверенный в том, что успею к нему, но в итоге лишь проводил его взглядом, согнувшись, уперев руки в колени, надрывно, тяжело вздыхая. Внутренности мои бурлили и трепыхались. Селезёнка билась и трепетала, как выброшенная на берег форель, сердце стучало тяжёлым молотом. Футболка присосалась к телу, впитав липкий пот. Я посмотрел в сторону Наргиз и не увидел ничего, кроме красных кругов.
А между тем Наргиз и вправду раскраснелась: волосы растрепались, и она отбросила в сторону резинку. Она смотрела на меня, нетерпеливо перешагивая ногами.
— Может быть, сделаем перерыв? — жалобно попросил я.
— Доиграем сэт и сделаем перерыв, — сказала она неумолимо. Я глубоко вздохнул и посмотрел на небо жалобно, как будто с надеждой. Небо было серо и неподвижно. Быстрый мяч полетел мимо меня, и я лишь протянул руку, закостенелых ног даже не сдвинув с места.
— Сэт, — сообщила Наргиз и бодро потопала к скамейке, обливаться водой. Походя я заметил, что от воды тенниска её стала прозрачной, и я увидел спортивный лифчик, стягивавший грудь, на просвет. Также я заметил своё полное равнодушие по этому поводу.
Я с трудом добрался до скамейки и, не имея сил взгромоздиться на неё, завалился на землю подле. Хитрая Наргиз, она не выглядела усталой. Она действовала очень расчётливо, экономя силы: не бежала за мячами, которые невозможно или даже непросто было достать, сама мало двигаясь, она всё время гоняла меня по углам.
— Ты очень бледный, — посмотрев на меня внимательно, сообщила Наргиз. — Если хочешь, закончим игру.
Это прозвучало снисходительно или, может быть, мне только показалось, но я быстро встал и изысканным жестом, остановив дрожание рук, пригласил даму на корт.
— Продолжим, сударыня.
Я крепко схватил ракетку и почувствовал жжение в пальце. Кожа в том месте стёрлась, обнажив неприятное, склизкое мясо. Я попытался ухватить ракетку по-другому, но боль чувствовалась всё равно.
Мы поменялись сторонами. Очень не во время выползло из серой мути яркое солнце, сразу взявшееся меня ослеплять. Я стал действовать, как Наргиз, не гоняясь за дальними мячами, но и эта тактика не работала — Наргиз была техничнее и точнее, вдобавок, у неё было больше сил, я же всё время отвлекался на свою обжигающую рану. Отрыв неуклонно возрастал.
Тем временем я заметил, что на противоположной стороне, за металлической сеткой, отделяющей один корт от другого, на болельщицкой трибуне восседал некий незнакомец, облачённый во все белое, — белые брюки, белые туфли, длинный белый плащ. Не хватало только белой широкополой шляпы, чтобы выглядеть полным кретином. Или, может быть, трости с белым набалдашником. Вместо трости он опирался на перилла и внимательно наблюдал за нашей игрой. С боков короткие и отливающие сединой волосы сбивались на макушке в темнеющий наглый чуб.
Сложно представить себе занятие более идиотическое, думал я, чем занятие спортом. Однако же, такое занятие есть — это наблюдение за теми, кто занимается спортом. Низшая точка деградации, или, если желаете, высшая ступень на пьедестале идиотизма — вот что такое это так называемое «боление».
На волне раздражения я немного взбодрился и выловил пару трудных мячей, но потом снова выдохся, и очень быстро игра была завершена. Наргиз воздела вверх ликующие руки, я же аккуратно стукнул ракетой по земле, выражая тем самым неудовольствие, но в то же время не желая платить за испорченный инвентарь. Я церемонно пожал Наргиз руку и отправился в раздевалку.
Подставив разгорячённую голову под хлёсткие потоки воды, я залез в душевую кабину и, соскользнув по плиточной стенке, тяжело присел. Измождённое тело моё дрожало, пульсировало, бунтовало. Что ты делаешь со мной, вопило оно, за что так мучаешь меня?.. Я, закрыв голову руками, безвольно помалкивал.
Выйдя из душа, я почувствовал облегчение. Голого толстяка больше не было, хотя на полу я заметил не засохшие до сих пор следы его ног. Быстро переодевшись, я вернулся на свежий воздух, где с наслаждением закурил. Уставшие от судорожных вдыханий и выдыханий воздуха лёгкие приняли дым с благодарностью.
По наклонной дорожке я дошёл до беседки, обширной и чистой, там можно было присесть. Притянув к себе пластиковый стул, я упал в него, вытянув ноги.
В беседке уже сидели двое, вернее, трое — пожилые женщина и мужчина, в светлых одеждах, и с ними — розовая коляска в кружевах. Не видно было, кто покоится там, на дне, в буйном переплетении пелёнок, но было ясно, что кто-то покоится. Старики были вполне идиллического вида, я бы смело доверил таким старикам рекламу зубных протезов или подгузников для пожилых. Для полноты картины не хватало щебетания птичек, но птичек не было или они не желали щебетать.
Я достал из пакета книжку — тонкий зеленоватый томик Шопенгауэра — и углубился в чтение. Наргиз появилась вскоре, едва я успел осилить один абзац. «…Вот почему глубокий смысл заключается в том, что Кальдерон хотя и называет ужасную Семирамиду дочерью воздуха, но в то же время изображает её как дочь насилия, за которым следовало мужеубийство» — прочитал я, и Наргиз присела рядом, придвинув стул. У неё был вид юной сытой хищницы — глазки блестели озорно, но беззлобно, движения были плавны. Я взял ей и себе свежевыжатого сока в палатке, которая, как выяснилось, располагалась сразу за углом. В соке была мякоть, вязкое апельсиновое крошево, которое я без энтузиазма вливал себе в рот.
«Интересно, — думал я, попивая сок, — похож ли я хоть немного на героя глянцевых журналов для „настоящих мужиков“, вроде „Мэнс хелф“: ведущего здоровый образ жизни мускулинного самца со слабо натренированным мозгом?» Вроде бы формальные условия были соблюдены — я сидел на свежем воздухе в вонючих от пота носках, пил фрэш, неуклюже пытался наладить общение с противоположным полом… Тем временем противоположный пол листал мою книжку.
— Интересная? — спросила она.
— Да, и очень познавательная.
— И о чём же она?
— Обо всём, как и любая хорошая книга. Но в особенности о женщинах.
— И что же Шопенгауэр думает о женщинах? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась Наргиз. Я заметил, что тот тип в белом, следивший за нашей игрой, обретается поблизости. Теперь он смотрел, как мы пили сок.
— Если говорить коротко, он невысокого о вас мнения. Женщины, считает он, изначально ущербный род и ущербность эта заложена на физиологическом уровне.
Взять хотя бы деторождение. Потенциально мужчина способен воспроизводить до 300 потомков ежегодно. На что же способна женщина? Увы, не на многое. Максимум её возможностей — всего один ребёнок или, иногда, два — если это двойня. Мужчина подсознательно стремится реализовать весь свой потенциал, который не может воплотить в жизнь ни одна человеческая самка. Вот почему мужская измена — явление естественное, женская же целиком и полностью суть проявление развращённости ума.