— И что же, ты согласен с этим Шопенгауэром? — подумав, произнесла Наргиз.
— Лишь отчасти. Но мне показалось, что эта концепция очень близка мусульманскому миру. Все эти гаремы и прочее. На Востоке чтят Шопенгауэра?
— Не знаю, — нахмурилась Наргиз. — Давай оставим мусульманский мир в покое. Расскажи лучше про свою группу. Что у вас нового?
«И правда, что там с моей группой?» — подумал я. После спортивных упражнений мозг мой функционировал туго, как застревающий в грязи ржавый трактор. Долго и натужно скрежеща, мозг мой перестраивался от одной разговорной темы к другой. Пока не поздно, понял я, следует завязать со спортом.
В отсутствие новостей сегодняшних, я рассказал Наргиз о новостях прошлых, то есть о событиях, происходивших начиная с зарождения группы. Впрочем, рассказ этот получился недолгим. Оберегая хрупкий и девственный, как мне казалось, разум Наргиз, я умалчивал о том, что могло показаться ей грубым и непристойным, то есть почти обо всём. Тексты песен, которые цитировал я, без описания насильственных и сексуальных сцен, а также мата, звучали пресно и скучно, как стишки какого-нибудь жалкого поэта, торгующего собственными книгами возле ЦДЛ. Наргиз на моё словоблудие реагировала выразительно: смеялась и улыбалась, зевала, скучала, подперев голову рукой.
Я же всё больше распалялся, подключив к своему рассказу руки, одним взмахом которых и уронил стакан с остатками фрэша. Он упал, но не разбился, оставив на асфальте вульгарный апельсиновый след.
В ответ я спросил Наргиз об учёбе и работе, но она говорила мало и с неохотой. Физические упражнения повлияли на неё благоприятно: лицо её приобрело цветущий, радостный вид. В движениях рук чувствовалась приятная усталость. Моя же усталость была неприятна мне, она была болезненна и тяжела, как машинный пресс.
Обратно мы возвращались уже в фиолетовых сумерках. Стало пасмурно и снова со всех сторон налетели ветра. Идя рядом с Наргиз, но не касаясь её, я чувствовал лёгкое дуновение её взмахивающей при ходьбе руки. У подъезда в глаза вдруг бросилось множество неприметных деталей: мусорный пакет, кем-то хамски оставленный у подъезда, стайка бычков, плывущих в луже, мутный свет фонаря, отражённый в ней. Я остановился, глубоко вздохнув.
— Ты почему вздыхаешь? Устал? — предположила Наргиз, смотря куда-то в сторону. Я проследил её взгляд: он был направлен на окна квартиры, в которых, возможно, скрывались таинственные и грозные братья.
— Немного. Был насыщенный день. Мне пора домой. — Мы замерли в нерешительности, а потом она наклонилась ко мне, встав на носки, и быстро поцеловала в щёку. На мгновение я ощутил её тело, упругое и сильное, прижавшееся ко мне. Я рефлекторно приобнял его рукой, попытавшись продлить такое положение вещей, но Наргиз ускользнула, вспорхнула по лестнице, оказавшись у подъездной двери, нажала несколько кнопок и вот уже оказалась за ней. «Пока» — сообщил я внезапно окружившей меня мрачной пустоте.
По пути домой я проверил почту, оказавшуюся вновь обильной. Среди прочего имелась предсказуемая повестка из военкомата, а также менее предсказуемая повестка из прокуратуры. «Обязаны явиться… — пробежал я глазами, поднимаясь в лифте. — В соответствии с законом о… для проведения мероприятий связанных… Разъясняю, что…согласно статье… уклонение от воинской службы влечёт за собой уголовную ответственность». Я грязно и многократно выругался. Лёг на диван, пролежав там без единой мысли в голове, пока тело не затекло, встал, умылся и сделал себе быстрый ужин. Разбил яйца о край сковороды, бросил их в неё, приправив остатками курицы и зелёным луком. Всё это месиво сразу же заскворчало, затрещало, брызгая в стороны раскалённым жиром. Не в силах устоять на месте ни одной секунды я прошёлся по коридору, заглянул в обе комнаты, ванную, туалет, наконец, остановился на балконе. Ступил на холодный пол, чиркнул зажигалкой и погрузился в процесс всасывания и выдувания дыма. Я собрал в одном месте, в пепельнице, всю почту, и устроил высокий ритуальный костёр. Повестки горели хорошо.
Подождав, пока разноцветные бумажки превратятся в пепел, я устроился у окна. Кто-то тренировался на детской площадке, но в этот раз это был не Митя, а бодрый сухощавый старик в шапке с помпоном и вязаном свитере а-ля Хемингуэй. Он делал резкие выпады ногами, расставив руки на разноцветные рёбра рамки для лазания собак и детей. Облезлый ворон любовался на старика, на некоторое время отвлекшись от поедания собачьего кала. Я вспомнил о своей трапезе. Подскочил к сковороде, смахнув её с огня, но было поздно: яичница была обуглена, крепко приварена к стальному дну. Теперь следовало потратить немало сил, чтобы её очистить, но сил не было, не было и желания, поэтому сковорода была брошена остывать в переполненную раковину.
Я накрылся с головой одеялом и закрыл глаза. Под полом снова раздавался загадочный, бесцеремонный шум. Я поднялся с дивана и включил свет. Шум снова стих. Не находя в себе смелости заглянуть в зияющую дыру, я перетащил поближе к дивану письменный стол, перевернул вверх ногами и закрыл им пропасть. Поставил сверху него, на всякий случай, дедов стёршийся по углам чемодан. Вернулся обратно.
Теперь я представлял себе под полом не волшебных гномов, а нечто омерзительное, даже более омерзительное, чем крыса, мокрое, склизкое волосатое безглазое чудище. У него острые зубы и лысый крысиный хвост… нет, мириады хвостов, рой живых, шевелящихся хвостов, и это чудище расправилось с семьёй гномов и теперь живёт там вместо них, помышляя о том, чтобы выбраться наружу.
Я лежал в тишине без сна, прислушиваясь к каждому шороху. Шорохи, впрочем, исходили исключительно от холодильника — он булькал и дребезжал по каким-то своим, холодильным причинам. Я подумал о Наргиз, о её белых ногах, свободно и легко перемещающихся по корту. О человеке в белой одежде, подозрительном, смотревшем на нас. Следившем за нами? За мной? Может быть, это человек из военкомата и сидел там специально, выслеживая меня?
Отвратительный сам себе своими параноидально-шизофреничекими мыслями, я крепко зажмурился и последним оставшимся волевым усилием заставил себя спать.
Не увидев ни единого сна, я проснулся от долгого, навязчивого перезвона. Звонил не будильник, звонили в дверь. Спросонья я врезался в стоящий в раскоряку стол, влез в тапочки, пошаркал в них до двери, прикоснулся тёплой рукой к холодному ключу и вдруг замер. Недоброе предчувствие остановило меня.
Я посмотрел в глазок: стояли люди в военной и милицейской форме, трое или четверо. Невыразительные кирпичные их лица упирались взглядами в мою дверь. Предельно осторожно, на цыпочках, переступая, как цапля, через разбросанную под ногами обувь и сгустки мусора, я выбрался на кухню. Подошёл к занавешенному окну и, двумя пальцами отогнув край материи, посмотрел вниз.
Возле дома стоял припаркованный «уазик» цвета «милитари». У подъезда стояли двое молодых солдат цвета милитари, куривших и обменивавшихся короткими фразами. От их худых, заострённых лиц и тел исходила угроза: своим обликом они напоминали неудачливых голодных хищников с ввалившимися боками.
Чувствуя дурноту и слабость в ногах, я осел на пол. Меня трясло. Открыв холодильник, я достал бутылку водки и сделал несколько обжигающих глотков. Левую сторону тела из открытой дверцы обдавало холодом. Я заглянул в холодильные внутренности и заметил скопления грязного льда, забившие морозилку. Как будто только сейчас я заметил пятна и сор, покрывавшие липкий линолеум. Из переполненной раковины воняло, в стёклах шкафчиков мутнели хаотичные отпечатки пальцев, а плита выставляла напоказ жирные закопчённые бока. Уберусь, обязательно уберусь, шептал я стыдившим меня кухонным принадлежностям. Вот только уйдут эти твари, обязательно вычищу вас до блеска…
Последовал долгий, пронзительный звонок, отозвавшийся в стёклах шкафчиков, стёклах стаканов и стекле прижимаемой к сердцу бутылки. Дурнота, сначала растёкшаяся по всему телу, локализовалась в желудке, отозвавшемся недовольно. В дверь позвонили ещё и ещё раз. Обнимая бутыль, я вернулся в комнату босиком и снова лёг на диван. Тот предательски скрипнул. Звонки, между тем, стихли, но я ещё какое-то время слышал топтание и вялые голоса за дверью. Потом стихли и они. И тут зазвонил будильник, предупреждая о том, что нужно вставать и идти на работу. Я накрыл его в ту же секунду, нервной, неаккуратной рукой, отчего он покачнулся и рухнул на пол.
Я снова встал и прошёлся по комнате, размышляя. Было ясно, что если я появлюсь на работе, то со слишком большим опозданием. Легче всего было позвонить и, сказавшись больным, забаррикадировать дверь покрепче и продолжить сон. Я взял домашний телефон и стал набирать номер: едва я успел набрать первые цифры, в трубке послышался наглый женский голос, заявивший, что мой номер заблокирован за неуплату. Я добрался до мобильного телефона, но там меня ожидала очередная стерва, не без удовольствия сообщившая мне о моей финансовой несостоятельности.
Я снова подошёл к окну и приоткрыл штору. «Уазик» стоял на месте с выключенным двигателем. Судя по ощущениям, вся группа, приехавшая за мной, поместилась внутри. Я вытащил из холодильника лёд и клюквенный сок, сделал себе коктейль, добавив водки, один к трём. Пидоры, подумал я, пидоры и гондоны.
«Что привязались вы ко мне, безмозглые вояки? — обратился я к ним несколько патетично, стоя у окна с занавешенной шторой. — Зачем пристали к трусливому, болезненному неврастенику? Я ненавижу вас, вашу форму и ваши мысли. У меня чувствительная кожа, не созданная для грубых и безвкусных одежд, в особенности для фуражек, под которыми, как я уже говорил, так нелепо смотрится моя обритая большеухая голова. Нет, ребята, мне никак нельзя в армию. У меня бывает понос. Я страдаю поносом и географическим кретинизмом. Однажды я, обосравшись, не сумел найти дорогу к дому».
Это произошло в детском лагере. Дегенераты-вожатые накормили меня испорченной вишней и отправили гулять на пляж. Одиноко бредя по песчаной косе, я почувствовал вдруг надвигающееся извержение. Я отчаянно рванулся было от