о, наморщив носик интересовалась Наргиз.
— Не знаю… — теперь пришёл мой черёд не знать.
Троллейбус, наконец, качнулся и с набирающим силы рёвом двинулся вперёд. Витрины никогда не закрывающихся баров и кафе Тверской мигали нам своими бездушными огнями.
В следующие несколько дней мы почти не расставались. На работе я получил расчёт, который оказался неожиданно щедр. Щедр настолько, что я чуть не прослезился от стыда, застыв в междверном пространстве между отделом кадров и кабинетом бывшего уже начальника.
Суммой, которой я теперь располагал, можно было распорядиться несколькими способами. Можно было поступить, как поступил бы благоразумный человек, то есть, постепенно расходуя её на необильное, сбалансированное питание, что спокойно позволило бы продлить функционирование организма в течение следующих двух-трёх месяцев. Этого времени должно было хватить, чтобы найти новую работу и там, на ней, уже получить новую порцию денег. Но этот вариант был отметён сразу. Второй вариант казался привлекательнее — обратить эти деньги в тяжёлое похмелье, беспамятство и всевозможные венерические заболевания, которые станут следствием нескольких прекрасно проведённых дней и ночей. В итоге же был избран третий вариант, вариант глупого влюблённого, предполагающий спускание всех имеющихся средств на различные романтические чудачества.
Сперва мы отправились в планетарий. Мне сразу же понравились удобные полулежачие места, уютный мрак, близость Наргиз. Я погладил её по щеке и собрался поцеловать, но наткнулся на выставленный острый кулачок. «Мы смотрим на звёзды», — сказала Наргиз. Я обиделся и стал смотреть на звёзды. Очень скоро я уснул. Наргиз будила меня, похрапывающего, тычками в рёбра. «А это — комета Галлея», — сообщал сверху томный мужской голос. «Пойдём отсюда, а?» — предложил я ей.
Культурный голод Наргиз был неутолим — следом мы отправились в литературный музей.
Была мягкая, солнечная погода, чувствовалось приближение лета, в музее же было сыро и мрачно, как в горной пещере. Посетителей почти не было, только смотрительница, строгая дама в шали и платье до пола, прохаживались по залу и с неодобрением изучала оконную пыль. Повсюду были развешаны фотографии и портреты классических писателей, старые книги томились под стеклом, распахнутые на середине. Пробыли мы в музее недолго — в первом же зале я обнаружил уморительный портрет графа Толстого, который восседал в беседке с расстёгнутой ширинкой. То есть даже не расстёгнутой, её там просто не было, только бечева перетягивала спадающие просторные штаны. Я с трудом сдерживал вырывающийся из горла дурной хохот.
— Погляди-ка на великого классика, — подозвал я Наргиз, сосредоточенно вчитывавшуюся в какую-то пожелтевшую грамоту. — У нашего графа, как некоторые говорят, непорядок внизу.
И всё-таки неприлично рассмеялся. Смотрительница ошпарила меня своим взглядом.
— Веди себя прилично, — Наргиз мельком глянула на фотокарточку. — Ну и что здесь такого? Он старый уже человек… был. Ему, может быть, было тяжело… К тому же, там ничего такого не видно…
Реакция Наргиз развеселила меня ещё больше. Я вдруг стал хохотать, громко, безумно. Наргиз пыталась меня остановить, но я смеялся всё громче, хохоча, я опёрся на стекло. Смотрительница чуть не упала в обморок, однако, взяв себя в руки, подошла ко мне и, грубо схватив за рукав, вытолкала наружу. Я послушно следовал за ней, вытирая слёзы.
— И тебе не стыдно?..
— Нет, ничуть…
— Ужас! С тобой нельзя ходить в приличные места… — впрочем, Наргиз не сильно разозлилась.
На следующий день мы отправились в зоопарк. Там я чувствовал себя гораздо комфортнее. И дело было не только в диких животных, сношающихся и испражняющихся на глазах у публики, но и в том, что я всегда любил возвращаться на прежние места работы. Вкалывая в зоопарке, я смотрел на забор и сам чувствовал себя зверем в клетке, зверем с девяти до шести, и теперь, когда я в любой момент мог выйти и войти, и снова выйти за территорию, мог не улыбаться и не пожимать руку детишкам, не позировать с ними для фотографа и не выслушивать их полоумные бредни, вдыхая запах животного дерьма, я чувствовал себя по-настоящему счастливым.
Мы ели сладкую вату и подолгу останавливались у каждого вольера. Наргиз не пожелала идти в террариум, зато долго простояла у резервуара с белыми медведями. Один из них, стоя на возвышенности, из кожи вон лез, чтобы понравиться публике — махал лапами, вертелся вокруг оси, ревел, мотал косматой головой. Дети кидали ему еду, однако вся она, минуя артистичного медведя, скатывалась вниз, где её поджидал другой медведь, угрюмый и неартистичный, который её спокойно и с удовольствием поедал.
— Вот так и в жизни, — с грустью пробормотал пожилой мужчина в широкополой шляпе.
На песочной насыпи возлежала троица тигриных особей, двое самцов и одна самка, определил я сразу. Самцы почему-то были вместе, скрестив лапы и, лаская друг друга шершавыми языками, блаженно кувыркались на песке. Растерянная самка пружинисто прогуливалась вокруг них, кругами.
— Вот так и в жизни, — вырвался вздох у крупной, густо накрашенной дамы. Мы шли дальше. В кущах «сказочной» части зоопарка, среди морских свинок и кур, Наргиз позволяла себя целовать. Наши языки неуверенно соприкасались, в то время как мои руки путешествовали по её спине, в робких попытках опуститься ниже. Целуясь, Наргиз закрывала глаза, и я снова рассматривал её лоб, и волосы, и ресницы — все детали беззащитного, всецело поглощённого слюнообменным процессом личика. Длинные ресницы трепыхались, возя кончиками по моей щеке. Ресницы не оставляли следов — Наргиз почти не красилась, только гигиеническая помада бесцветным слоем лежала на её губах, оставляя на моих нечто приторное и невкусное. Из зоопарка мы выходили неторопливо, держась за руки. Я держал её крепко, Наргиз баловалась, щекоча внутреннюю сторону моей ладони ноготками.
Потом мы оказались на ВВЦ. Долго блуждали среди советских кубических павильонов, величественных скульптур колхозниц и колхозников, скрипящих аттракционов, пили пузырящийся лимонад из автоматов, в то время как орды зудящих ос роились над головой.
Солнце светило ярко, а голос Аиды Ведищевой из репродуктора в сотый раз повторял про то, что «звенит январская вьюга».
«Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга» — веселясь, подпевала Наргиз. Я снова взял её за руку, и мы пошли к колесу обозрения. Вдохновившись открывающимися из стеклянной будки видами, Наргиз вдруг прижалась ко мне и снова стала целовать. Её руки оплели шею и зарылись в мои волосы. Губы после лимонада были липкими и шершавыми, целоваться было вязко и сладко. Целуясь, я заметил, как из соседней будки, возвышавшейся над нами, на нас уставилось белокурое семейство из четверых участников — мама и трое детей. Все они, почему-то забыв про виды, внимательно следили за нами. «Наргиз, посмотри», — Наргиз резко отстранилась от меня, вспыхнув пунцовой краской. «Отстань от меня, бесстыдник!» — прошептала она, отвернувшись к окну. Заключительную часть маршрута мы провели молча, отодвинувшись друг от друга. Румянец на щеках Наргиз не сходил ещё долго, может быть, час.
В кафе рядом с аттракционами было тесно и многолюдно. Было много детей, и они шумели. Буфетчицы звенели посудой и беззлобно переругивались с кем-то, скрытым стеной, с уборщиками или поварами. На кафельном полу высыхал змеевидный след от мокрой тряпки. Наргиз ела салат Цезарь, хрустя сухариками, а я по-прежнему не мог оторвать от неё глаз.
«Ну вот, — думал я — теперь у меня появилась девушка, с которой я буду гулять за ручку, покупать ей цветы и мягкие игрушки. Нормальные отношения с нормальной девушкой. Это странно и нетипично, такого не было со мной никогда…» Ну, может быть, было до этого разок, но мы не будем о том вспоминать.
Моя девушка, сидящая напротив меня, была неотразима. Эти губы, эти волосы и в особенности эта высокая вздымающаяся грудь, всё было до того гармонично и прекрасно, что на глаза у меня наворачивались слёзы радости. Люди отвратительны, когда едят. Но она — ничуть, она питалась как ангел. Вероятно, в этот момент моё лицо приняло дебиловато-блаженное выражение, потому что Наргиз усмехнулась, когда поймала мой затуманенный грёзой взгляд.
— Почему ты не ешь? — спросила она.
— Не знаю, не хочется.
— Ты такой странный, ты же не ел с утра. Молодой мужчина, здоровенный, а питаешься, как девочка.
— Не такой уж я здоровенный, — обиделся я. — Я худой и болезненный. К тому же я не могу есть, когда повсюду столько людей. Они все смотрят на нас.
— Какой неженка…
Люди, и, правда, смотрели на нас. Я заметил это впервые, когда мы взялись за руки.
Считается, что в Москве люди совершенно безразличны. Они, то есть мы, пресыщены любого сорта зрелищами, потому взирают на всё с одинаковым бессмысленно-унылым равнодушием. Делая татуировки, прокалывая уши и нося слишком узкие и слишком рваные штаны, я рассчитывал, что окружающие будут бросаться ко мне в гневном остервенении, будут хватать за руки и тащить в милицию, скамеечные бабушки будут вслух гадать, кто я, наркоман или пациент психлечебницы, однако ничего этого не происходило. Москвичи смотрели на меня так, как и раньше… «Как смотрели бы они и на высадившихся инопланетян или на русалок», — решил для себя я.
Они не обращали внимания и на нас с Наргиз, когда мы просто шли вместе, торопливо и на расстоянии. Но вот, когда мы стали вести себя как пара, острые взгляды, любопытные, внимательные сразу заскользили по нам. Вместе мы производили на окружающих странное впечатление: разукрашенный татуировками, вихрастый, всклокоченный я, и собранная, строгая молодая кавказская женщина Наргиз, неясно почему, но очевидно, мы производили на окружающих почти шокирующее впечатление. Наргиз, похоже, замечала это так же, как и я, но странным образом это волновало её гораздо меньше.
— Ты любишь кататься на карусели? — прервала мои размышления Наргиз.
— На карусели? — я встрепенулся. — Не знаю, я никогда на ней не катался.