— Наш человек, — зачем-то вставил я.
— Ну, думаю, зоомагазин с аптекой перепутал, обычная история. Но нет, говорит, у меня рыбка помирает. Что мне делать? Не ест ничего уже неделю. Всё лежит на дне целыми днями. Молчит. Может, говорю, у неё депрессия. Сейчас это такая болезнь, которой все болеют. Наподобие пролапса митрального клапана. Болезнь XXI века. А сама думаю, куда бы мне деться. Он на меня смотрит грустными глазами, ну прямо как больной щенок. Говорит, помогите моей рыбке. Дайте лекарство какое-нибудь. Нет у нас лекарства от рыбной депрессии. Тогда давайте, говорит, я вам её сюда принесу, вы посмотрите, может, поможете чем-нибудь. А ты, парень, далеко отсюда живёшь? — это уже я спрашиваю. Он мне вообще-то не очень понравился, но ладно, думаю, рыбке-то надо помочь. Тем более, у меня обеденный перерыв как раз. Идём к нему. А пока идём, он мне рассказывает: у меня за последний год 14 рыбок умерло. Если с этой что-то случится, я этого не переживу. Наложу на себя руки. А как рыбку зовут, спрашиваю. А он так серьёзно: Михаил. Рыбку зовут Михаил, представляешь? А он продолжает: не понимаю я, чего они умирают. И кормлю их, и воду меняю, а они всё мрут и мрут. Утром вроде бы рыба как рыба, а вечером прихожу — из аквариума гнилью тянет. Злой рок просто. Заходим к нему в квартиру, и действительно — пахнет трупом. Мне как-то не по себе стало. Но оказалось, это не от рыбки, а от старой колбасы. Разуваюсь, прохожу, а там ногой ступить негде — всюду вещи на полу валяются, женские и мужские, от ковра мочой несёт. Тут под ковром что-то зашевелилось — я кричу, а оттуда кошка вылезает и глядит глазами вот такущими! (Кира показала глаза). Подхожу к рыбке, стучу по аквариуму пальцами. Ничего. И тут он на раз, ни с того ни сего, падает на колени и за штанину меня хватает. Помогите, помогите, помогите, кричит. И опять за своё: если Михаил умрёт, я руки на себя наложу. У меня кроме него никого не осталось! Меня жена бросила. Сочувствую, говорю. А сама думаю, а вообще-то он ничего. Худенький такой, на девушку похож. Вот только эта борода жуткая… Но неважно. Я его стараюсь утешить, мол, от всех жёны уходят. Рассказала про Вадима. Но он руками замахал, нет, у меня всё не так совсем. У меня совершенно другая история. И после паузы: вы любите гашиш?
— Ну, а дальше?
— А дальше, это главное. Сидим мы, значит, на полу, курим, а у меня обеденный перерыв давно кончился. Наверное, и рабочий день уже кончился, а мы всё сидим. И, в общем, ни о чём особенном не разговариваем, так, по-мелочи. Оказывается, он татуировщикам работает. Эскизы мне показывал, очень хорошие. Там рыбы, в основном. И тут раздаётся звонок в дверь. Заходят две девушки… женщины. Не говоря ни слова, идут на кухню и начинают что-то готовить. Он берёт меня за руку и говорит: пойдём отсюда. Когда мы вышли, я спросила: это кто? Моя жена, он ответил. А вторая? Долго объяснять… В общем, оказалось, это его бывшая жена и её девушка. Они живут втроём в однокомнатной квартире. Та ещё свою кошку привела.
— О, ужас! И что этот…
— Лёша.
— И что этот Лёша, ты ему нравишься?
— Похоже на то. Он мне сказал там, в подъезде — мы прямо на лестнице сели и курили, мол, так я настрадался, хочу наконец найти нормальную девушку…
— И выбрал тебя! Везучий парень. — Мне стало очень весело. Маленькие жизненные неудачи других людей снова поднимали настроение. Я даже позабыл, что сижу в ненавистной электричке, еду встречаться с «тортиком». В моей голове уже живописались картины. Я представил, как они будут заходить уже втроём, бывшая жена с девушкой и ещё плюс Кира, будут готовить себе еду, а потом неистово спариваться при помощи своих загадочных лесбиянских технологий. А несчастный Алёша будет сидя на полу грустить, повернувшись к ним спиной, и повествовать свои грустные истории рыбкам, которые от этих историй будут заболевать и помирать, одна за другой, снова и снова.
Мы быстро допили бутылку и поставили под ноги. Сбежали от контролёров, переместившись на остановке из одного вагона в предыдущий. Покурили в тамбуре, подскакивая в такт тектоническим, железнодорожным толчкам. Кира затушила сигарету зло и задорно, раздавя о ручку двери.
— Ну а что с Майей? Всё уладил?
— С Майей? — я поморщился. — Она позванивает мне время от времени. Я не беру.
— Как всегда… но может быть, она хочет сказать что-то важное? Может, она забеременела? Я же знаю твою манеру… — произнесла она с омерзением.
— Забеременела? — я вздрогнул, поперхнулся, подавился дымом. Закашлял. А может и правда, подсказал испуганный голосок. Да нет, нет, этого быть не может. Глупости. Просто одержимая баба названивает. Обычное дело…
За окном потянулись тощие еловые деревца. От деревьев веяло безнадёгой. «Следующая станция Новые Ржавки» — оповестил нас недружелюбный голос из репродуктора.
На платформе сразу было понятно, куда идти. Указатели-наклейки с размашистой красной надписью на белом фоне призывали следовать по просёлочной дороге, проходящей между заброшенными домиками и болезненным тощим лесом. «Наша перспектива» — была написано на указателях, ведущих в эту мрачную, как следует вытоптанную щель. Мы пошли быстро, не оглядываясь. Я зажёг на ходу сигарету, закурил, оставляя за спиной расщепляющиеся облачка дыма. Кира никогда не курила на ходу, она вообще не любила делать два и более дела одновременно — курить и идти, есть и разговаривать. Мне же, наоборот, жонглирование действиями доставляло радость — я мог бы ещё и пить, и ехать на велосипеде, только бы отвлечься от этих тоскливых видов и тоскливых же мыслей.
В двух местах просёлочная дорогая пересекла проезжую часть. Началась специально организованная парковка, большая, но пока совсем не заполненная — три или четыре хорошие машины с наклейками на заднем стекле стояли рядом, у дальнего угла. Из зарослей к нам выдвинулись две коренастые фигуры. Оба — в чёрной униформе с желтеющей на груди нашивкой — «охрана». Один был в чёрных мотоциклетных очках. Жевал жвачку и имел лысый продолговатый череп. От второго пахло освежителем воздуха. Тот, второй, потребовал документы. Мы выдали паспорта. Он сверился со своим списком и пропустил дальше. Потянулся высокий забор, увешанный плакатами вождей и их цитатами-лозунгами. Некоторые слова в цитате выделялись большими буквами, очевидно, чтобы расставить некоторые акценты, но расставлялись они в странном, я бы сказал, случайном порядке. Так, в одной из цитат выделялись слова: «МОЛОДЁЖЬ», «ПОТОМУ ЧТО» и «НЕ ХОТИМ».
У ворот нас поджидал румяный черноволосый парень в красной рубашке и хаки-штанах. Ещё издалека он приветствовал нас неким бодрым набором слов, сказанных поставленным, звонким голосом. Он продолжал исторгать бодрые и звонкие слова, пока провожал нас по дощатой выстеленной дороге. Доски мягко пружинили под ногами, оттого со стороны, наверное, казалось, что у тех, кто идёт по ней, плоскостопие. По обе стороны от дороги стояли палатки непривычной округлой формы. На них также имелись лозунги и портреты. Попадались редкие люди в таких же красных рубашках с планшетами в руках. Все как один, светлоликие юноши и девушки — с чудесно ясным взором и стремительным, осмысленным шагом. Наш юноша довёл нас до одной из палаток и, сообщив: «Ожидайте здесь», оставил ожидать. Мы присели на доски, перебрасываясь односложными фразами. Атмосфера была тягостная. Светило солнце и летали редкие, злые мухи. Кроны деревьев колыхались бесшумно, свободолюбивые — только на них не было надписей и портретов. «Ну и дыра» — заметил я вслух.
Через 15 минут, наконец, появилась ещё одна представительница бодрого юношества — худощавая девушка в очках без оправы. Она машинально поправила их и прошелестела знакомое: «Ожидайте». Отдёрнула занавеску и зашла внутрь. Я успел заметить сложенные друг на друга пластиковые урны, ящики, ворох свёрнутых плакатов. Что-то громко упало, что-то громко хлопнуло. Послышалось ещё несколько более тихих, неясного происхождения звуков. Потом девушка вышла к нам с пластиковой урной и маленьким блестящим ключом. «Это ключ от вашей гримёрки. Залог — двести рублей». «Гримёрка? Наша собственная гримёрка?» — мы обменялись с Кирой озадаченными взглядами. Я отдал смятые деньги.
— Пойдёмте за мной.
Мы вернулись на пружинистую дорогу, внезапно завернувшую за угол. Повернув вместе с ней, мы увидели сцену. Вернее, её каркас — сцепление никелированных труб, по которым, как обезьяны, ловко скакали загорелые рабочие. Сцена должна была быть большой, пространство вокруг него — огромным. Я попытался представить его заполненным тысячами ясноглазых молодых людей. Огромные реющие флаги и портреты, портреты, портреты, цитаты на полотнищах, реющих на ветру. И мы, крохотные, корчащиеся на сцене. Стало не по себе. По дороге девушка несколько раз прогнала нам заученную скороговорку про талантливую молодёжь, стабильность и высшие ценности. Задала какие-то вопросы. Кажется, даже спросила про политические взгляды. «Но вы не левые, конечно же?» — кажется, так звучал вопрос. «Конечно же» — отозвался я гулким эхом.
Мы подошли совсем близко к сцене, встали на вытоптанной лужайке. Я дотронулся рукой до пыльных, тяжёлых труб. Посмотрел назад, на уходящую между дальних палаточных домиков дорогу. «Идёмте, я вам гримёрку покажу» — нетерпеливо сказала девушка.
Мы обогнули сцену, за которой оказалась ещё одна череда палаток, маленьких, белых, без атрибутики, привычной треугольной формы. На одной из них уже висел листок из-под ксерокса: название нашей группы было напечатано на ней. Мы переглянулись ещё раз. Кира растерянно улыбалась, я, наверное, тоже. Я вставил маленький ключ в маленький висящий замок, провернул, отстегнул его, потянул за ручку. Дверца отошла с неохотой, невесомая, но упорная, застряла на середине, пришлось надавить на неё сильнее, прижать к стене. Кира зашла первой. «Чуть не забыла, — сказала девушка. — Давайте сюда ваши приглашения». Я достал из сумки сложенный вдвое распечатанный листок в файле. На компьютере приглашение было красочным — с крупным бело-сине-красны